Выбор без выбора. 2 часть⁠⁠

1 часть

Я проснулся от того, что у меня сводило желудок. Не от страха, а от пустоты. Горло было пересохшим, губы потрескались. Вкус крови и рвоты во рту казался теперь едким и ядовитым.

Свет пробивался сквозь разбитое окно, освещая комнату в жутких подробностях. Тело твари лежало там же, где и уснуло. Оно уже не казалось таким страшным, каким было ночью. Теперь это была просто груда разложившегося мяса, источник невыносимой вони. Мухи, жирные и ленивые, уже облепили его, их гудение было единственным звуком, нарушавшим утреннюю тишину.

Я отполз подальше, к стене, и попытался проглотить слюну. Не получилось. Я вывернул карманы в надежде найти хоть крошку, забытый сухарь. Ничего. Пусто. Рюкзак с хлебом и энергетиками остался в этой комнате, и я не был готов рыться в нем рядом с ней. Вода. Мне нужна была вода. Прямо сейчас. Потом уже еда.

Я выглянул в окно. Утро было серым, туманным. Деревня казалась вымершей. Ни кабанов, ни других... Только тишина и запах влажной гнили.

Мой взгляд упал на старую, ржавую водосточную трубу на углу дома. С прошлой ночи накрапал мелкий дождь. Я судорожно, как маньяк, начал искать в доме хоть какую-то емкость. В кухне, в разбросанных осколках посуды, нашлась половинка глиняной горшки. С треснувшим краем, но еще способная держать жидкость.

Я выскользнул из дома, как преступник, и подставил горшок под трубу. С грязной ржавой воды начала капать мутная, коричневатая жидкость. Она стекала мучительно медленно. Я ловил каждую каплю, смотря на них с таким вожделением, как будто это был эликсир жизни.

Когда набралось примерно на два глотка, я не выдержал. Я прижал горшок к губам и выпил. Вода была противной на вкус — пахла железом, ржавчиной и чем-то еще, химическим. Но это была вода. Она обожгла пересохшее горло, и я чуть не закашлялся.

Еда. Нужно было что-то найти. Я вспомнил картинки из школьного учебника по выживанию. Грибы. Ягоды. Но здесь всё было отравлено. Каждый куст, каждое растение могло нести в себе тихую, невидимую смерть.

Я побрёл на окраину деревни, к лесу, но не заходя далеко. Мой ПМ был наготове. Я искал грибы. И нашёл. Рослые, мясистые подберёзовики, такие знакомые и обычные с виду. Но их шляпки были... деформированы. На них были странные синеватые разводы, а с обратной стороны поры отливали неестественным фиолетовым блеском. Они выглядели съедобными, но всё во мне кричало: «НЕТ!».

Я пнул один ногой, и он развалился с тихим хлюпающим звуком, обнажив червивую, прозрачную мякоть.

Отчаяние начало подступать снова, холодное и липкое. Я сорвал с куста несколько ягод, похожих на смородину. Они были огромными, почти с вишню, и неестественно блестели. Я поднес одну к носу — пахла йодом и металлом. Я швырнул её о землю.

Вдруг мой взгляд упал на заросли крапивы у покосившегося забора. Обычная крапива. Колючая, злая. Я вспомнил, что её можно есть. Варить. Но варить было негде. И тогда я, стиснув зубы, сорвал несколько верхушек, смял их в руках, сминая жгучие волоски, и сунул в рот.

Это было ужасно. Горькая, едкая, колючая масса. Она обжигала язык и губы. Я давился, но жевал и глотал. Это была не еда. Это было наказание. Наказание за мою глупость, за моё легкомыслие. Каждый жгучий комок напоминал мне, где я и почему я здесь.

Я наелся крапивы. Ненадолго, но червяк в животе утих. Я снова подставил горшок под трубу и стал ждать.

Я сидел на крыльце другого дома, сжимая в руке ПМ, и смотрел на туманную улицу. Я выжил ночь. Я нашел воду и еду. Но это не была победа. Это была отсрочка. Зона позволила мне пожить еще немного. Не из милости. А чтобы поиграть со мной. Чтобы посмотреть, на что я готов пойти ради ещё одного утра, наполненного вкусом ржавой воды и жгучей крапивы.

Главное — не смотреть на грибы. Ни в коем случае не смотреть. Они выглядят так аппетитно...

2 часть

Сидеть в этой вонючей деревне, в тени мёртвой собаки, значило сойти с ума или просто тихо сдохнуть от голода. Мысль о том, что в Припяти могут быть люди — нормальные, с едой, водой, оружием — стала навязчивой идеей. Единственной соломинкой, за которую я мог ухватиться. Это была иллюзия, я это понимал. Но лучше иллюзия, чем крапива и ржавая вода.

Я перезарядил ПМ, вложив в него последнюю обойму. Шесть патронов. Складной нож я зажал в левой руке, как дурацкий талисман. Выбравшись из деревни, я углубился в лес, стараясь идти по едва заметным тропинкам, оставленным, скорее, зверьём, чем людьми.

Лес здесь был другим — не таким мёртвым, как Рыжий, но всё таким же чужеродным. Деревья росли криво, стволы были покрыты мхом неестественного изумрудного оттенка. Воздух был сладковатым и спёртым. Я шёл, вглядываясь в каждую тень, прислушиваясь к каждому шороху. Страх сковал мышцы, превратив каждый шаг в усилие.

И вот, когда я обходил огромный, полуразвалившийся трухляк, из-за густого папоротника прямо передо мной что-то выпрыгнуло.

Это не было похоже на атаку. Это было стремительное, резкое движение. В лицо мне ударил запах — резкий, кислый, как уксус, смешанный с гнилью.

Я отпрянул, замахнувшись ножом, и увидел её.

Крыса. Это должна была быть крыса. Но размером с огромного, разъевшегося кота. Её тело было голым, покрытым не шерстью, а какими-то бледно-розовыми, влажными на вид складками кожи. Сквозь кожу проступали синие, налитые кровью сосуды. Уши были огромными, прозрачными, как у летучей мыши, и отчаянно дёргались. Но самое жуткое — глаза. Они были крошечными, чёрными, как бусины, и светились тусклым, злобным интеллектом.

Она не бросилась на меня сразу. Она замерла на мгновение, упёршись в меня этим взглядом, оценивая. Её длинный, чешуйчатый хвост с клочьями шерсти на кончике бил по земле, как плеть. Из оскаленной пасти, полной игольчатых желтых зубов, капала та самая кислая слюна.

Я застыл, парализованный отвращением и страхом. Рука с ПМ дрожала. Стрелять? А если на выстрел сбегутся другие? Или что-то похуже?

Мгновения нашей немой дуэли хватило твари. Она издала пронзительный, визгливый звук, больше похожий на скрежет металла, и рванула ко мне. Не прыжком, а стремительным, скользящим движением, будто её лапок не касалась земля.

Инстинкт сработал быстрее мысли. Я не стал целиться. Я выстрелил почти с живота, отпрыгивая в сторону.

Грохот оглушил. Пуля ударила в землю перед крысой, подняв фонтан грязи. Визг стал яростнее. Она изменила траекторию, и её острые, как бритва, зубы впились мне в голень, поверх ботинка.

Боль была острой и жгучей. Я закричал, по чистой животной реакции, ткнул в её спину ножом. Лезвие вошло в податливую, скользкую плоть. Тварь взвыла, разжала челюсти, но не отступила. Она извивалась на конце ножа, пытаясь дотянуться до моей руки, её когтистые лапы рвали мои штанины.

Я упал на спину, таща её на себе. Мы катались по земле, она — визжа и пытаясь вцепиться мне в горло, я — пытаясь удержать её на расстоянии окровавленным ножом. Её кислая слюна брызгала мне в лицо.

Я чувствовал, как слабею. От страха, от боли, от голода. И тогда во мне что-то щёлкнуло. Не ярость. Отчаяние. Чистое, белое, животное отчаяние.

Я отпустил нож, торчащий в её боку, и схватил её обеими руками за шею. Её кожа была скользкой, горячей. Она вырывалась, царапая мне руки до кости. Я изо всех сил ударил её головой о торчащий из земли корень.

Раз. Два. Три!

Послышался отвратительный хруст. Тело крысы затрепетало в последней судороге и обвисло.

Я отшвырнул её от себя, отползая по земле. Дышал, как загнанный зверь. Руки и нога были в крови — и её, и моей. На голени зияли два глубоких прокола, из которых сочилась тёмная кровь. Боль пульсировала с каждым ударом сердца.

Я сидел на земле, прислонившись к дереву, и смотрел на тушу монстра. Потом меня снова вырвало. Пусто.

Достал тот самый грязный платок, порванный о забор, и кое-как перевязал рану. Это могло ничего не значить. Её укус... он мог быть заражён чем угодно. Лучевой болезнью, чумой, бог знает чем ещё.

Я поднял ПМ. Осталось пять патронов. Нож я вытащил из тела крысы, вытер о мох.

Я посмотрел в сторону, где, как я надеялся, была Припять. Путь туда был вымощен страхом и болью. А назад дороги не было.

Я поднялся на ноги, хромая, и пошёл вперёд. Каждый шаг отдавался болью в ноге. Теперь я боялся не только того, что прячется в лесу. Я боялся самого себя. Того, что уже течёт в моих венах.

3 часть

Боль в ноге была постоянной, пульсирующей и горячей. С каждым шагом она напоминала мне о том, что я, возможно, уже отравлен. Но ещё сильнее боли был голод. Сосущая пустота в животе сводила с ума, кружила голову. Мысли путались, в глазах стояли чёрные точки.

Я остановился, опершись о сосну, и пытался отдышаться. И тогда взгляд упал на окровавленный платок на ноге. Кровь. Мясо.

Медленно, почти против своей воли, я обернулся и посмотрел туда, где осталось тело крысы. До него было примерно полкилометра. Полкилометра обратно, через этот жуткий лес.

Безумие. Это было чистейшее безумие. Но голод — советчик хуже страха. Я представил, что будет, если я потеряю сознание от слабости здесь, в лесу. Меня найдет что-то похуже крысы.

Стиснув зубы, я двинулся назад. Тело крысы лежало там же, уже облепленное мухами. Оно выглядело ещё отвратительнее при дневном свете. Розовая, голая кожа, синие прожилки.

Я достал нож. Рука дрожала. Я никогда не разделывал животных. Я покупал мясо в магазине, аккуратно упакованное в плёнку.

С отвращением, подавив новый приступ тошноты, я перевернул тушу и сделал надрез на спине, там, где должна быть мышечная ткань. Мясо оказалось темно-бордовым, почти чёрным, с фиолетовым отливом. Пахло оно не кровью, а химической горечью. Я отрезал небольшой, с ладонь, кусок. Он был плотным, жилистым.

Я быстро завернул этот кусок в большой лист лопуха, словно пытаясь спрятать и сунул в карман. Я не был уверен, что смогу это съесть. Но сам факт того, что у меня есть еда, немного приглушил панику.

Я снова повернулся к Припяти и заковылял дальше. Мысленно я уже разводил костёр, жарил этот кусок... Может, тепло убьёт заразу?

Я углубился в более старый лес, где деревья были толще, а тень — гуще. Воздух стал неподвижным и тяжёлым. Я шёл, почти не поднимая головы, борясь с болью и слабостью.

Внезапно, из-за мощного, разлапистого ствола старого дуба, метнулась тень.

Я вскрикнул и отпрыгнул в сторону, хватаясь за ПМ. Передо мной стоял... человек.

По крайней мере, так можно было подумать с первого взгляда. Он был одет в лохмотья когда-то камуфляжной формы, на ногах — рваные кирзовые сапоги. Но на этом сходство с человеком заканчивалось.

Его лицо было покрыто струпьями и язвами, как будто его облили кислотой. Один глаз был затянут бельмом, второй — невероятно живым, диким и голодным — с ненавистью уставился на меня. Его губы были распухшими, покрытыми трещинами, из которых сочилась сукровица. Он был худым до состояния скелета, обтянутого кожей.

Но самое жуткое — он не издавал ни звука. Он не дышал. Он просто стоял и смотрел на меня своим единственным безумным глазом.

Я замер, прижавшись спиной к другому дереву, не в силах пошевелиться. Пистолет был направлен на него, но палец оцепенел на спусковом крючке.

Он медленно, очень медленно повёл головой. Его взгляд скользнул по моей окровавленной ноге, по грязной одежде, и остановился на кармане, где лежало мясо крысы.

Его распухшие губы дрогнули и раздвинулись. Голос, который из них послышался, был нечеловеческим — хриплым, скрипучим, словно ржавые петли.

— Мясо? — прошипел он. Звук был полон такой жадности, что мне стало физически плохо.

Я не ответил. Я не мог.

Он сделал шаг вперёд. От него пахло, как от той крысы — кислой гнилью и химикатами.

— Я... сожру тебя... — проскрипел он, и это прозвучало не как угроза, а как констатация факта. Как будто он просто сообщал мне прогноз погоды.

Его единственный глаз закатился от наслаждения. Он облизал свои гнилые зубы.

— Отдай... или откушу сейчас...

Он был между мной и дорогой. Бежать в сторону — значило заблудиться окончательно. Стрелять? А если он не один?

Инстинкт самосохранения пересилил паралич. Я, не отводя от него глаз, судорожно полез в карман, вытащил тот самый свёрток в листе и швырнул его в сторону, в кусты.

— На! Бери! — прокричал я, и мой голос сорвался в визг.

Его голова резко повернулась вслед за свёртком. На его лице появилось выражение почти животной радости. Он издал какой-то клокочущий звук и кинулся к кустам, забыв обо мне начисто.

Я не стал ждать. Я развернулся и побежал. Бежал, не чувствуя боли в ноге, не чувствуя усталости, подгоняемый чистым, немыслимым ужасом. Я бежал от того, что когда-то было человеком.

Я понял теперь. Самое страшное в Зоне — это не мутанты. Это то, во что она превращает людей.

4 часть

Адреналин, что заставлял меня бежать, внезапно сменился чем-то другим. Горячим, чёрным, кипящим. Это была не просто злость. Это была ярость. Беспричинная, животная, всепоглощающая.

Он украл мою еду. Мою гнилую, отравленную, но мою еду. Ту, за которую я чуть не отдал ногу. Он посмотрел на меня как на кусок мяса. Как на что-то, что можно съесть.

Мысль в голове пробилась сквозь страх и боль: «ОНО ДОЛЖНО УМЕРЕТЬ». Не «я должен убежать», а «ОНО ДОЛЖНО УМЕРЕТЬ».

Я резко остановился, спотыкаясь о корни. Дыхание стало коротким, свистящим. Кровь ударила в виски, и мир окрасился в красноватый туман. Боль в ноге исчезла, растворилась в этом новом, жгучем чувстве.

Я развернулся.

Пистолет? Нет. Он был слишком безличным, слишком быстрым. Этому уродцу нужно было посмотреть в глаза. Нужно было почувствовать сталь.

Я выдернул складной нож, с тупым щелчком раскрыл лезвие и побежал обратно. Не прячась, не думая. Топот моих ног по земле был тяжёлым и яростным.

Я влетел на поляну, готовый к прыжку, готовый вонзить нож в его гнилую спину.

И замер.

Картина передо мной была сюрреалистичной и адской.

Уродец не ел. Он сражался. Свёрток с мясом лежал разорванный у его ног, и вокруг него кипела настоящая война.

Те самые огромные крысы, одна из которых едва не забрала мою жизнь, набросились на него. Их было пять или шесть. Они были быстрее, злее и, похоже, гораздо голоднее. Они работали как стая — одна отвлекала, бросаясь на него с визгом, другая вцеплялась клыками в голую лодыжку.

Уродец, казалось, не чувствовал боли. Он издавал те же хриплые, скрипучие звуки, что и раньше, но теперь в них была ярость. Он схватил одну из крыс за голый хвост и с размаху ударил ею о ствол дуба. Раздался влажный хруст, и тело твари обмякло. Но в тот же миг две другие впились ему в спину, разрывая лохмотья формы и вгрызаясь в плоть.

Он кружился на месте, сбивая их с себя, отрывая когтистыми пальцами одну крысу за другой и швыряя их в кусты. Но их было слишком много. Они покрывали его, как живой, визжащий ковёр, впиваясь в каждую доступную часть тела. Чёрная и бурая кровь — его и их — смешивалась, заливая землю.

Он дрался с немой, отчаянной силой загнанного зверя, который и сам уже был зверем. Он не кричал от боли. Он рычал от голода и ярости, пытаясь отстоять свою добычу.

Моя собственная ярость угасла так же внезапно, как и появилась. Её сменило леденящее, почти философское отвращение.

Я стоял, прижавшись к дереву, с ножом в руке, и наблюдал за этим пиром плоти. Я видел, как одна из крыс вцепилась ему в шею, и он, захлёбываясь, упал на колени. Его единственный безумный глаз поймал мой взгляд. В нём не было мольбы. Только та же бесконечная, всепоглощающая ненависть. Ко мне, к крысам, к миру, к самому себе.

Потом крысы накрыли его с головой.

Послышался звук — влажный, чавкающий, непрерывный.

Я больше не мог это видеть. Я больше не мог это слышать. Я повернулся и, уже не бегом, а быстрой, неровной походкой, почти бегом, пошёл прочь от этого места.

Нож я так и не спрятал. Он был зажат в моей руке, липкой от пота. Я шёл, и чавкающий звук преследовал меня, словно отдаваясь эхом в самой моей голове.

Я не мстил. Я не побеждал. Я просто увидел, каков настоящий закон этого места. Не «человек человеку волк». Здесь всё — волк для всего. И в конечном счёте, Зона сожрёт всех. Просто кого-то чуть раньше.

5 часть

Я обходил то место широкой дугой, забирая глубже в лес. Часы слились в один сплошной, мучительный марш. Нога горела огнём, каждый шаг давался через боль. В ушах всё ещё стоял тот чавкающий звук, смешанный с хрипом уродца. Я пил воду из луж, проглатывая её вместе с грязью, лишь бы смочить пересохшее горло.

Я прошёл, наверное, километров восемь. Солнце начало клониться к закату, отбрасывая длинные, уродливые тени. Я уже почти не видел дороги перед собой, двигаясь на автомате, упрямо ставя одну ногу перед другой. Мысль о Припяти стала навязчивой идеей, единственной точкой в этом безумном мире.

И вдруг — резкий хруст веток прямо справа от меня.

Я замер, сердце уйдя в пятки. Инстинктивно я вжался в ствол ближайшей сосны, зажимая в потной ладони рукоять ножа. «Снова они», — пронеслось в голове, и по телу пробежала ледяная волна. Я приготовился к очередной атаке, к визгу, к борьбе не на жизнь, а на смерть.

Из кустов выскочила крыса.

Та самая. Я был почти уверен. Такого же размера, с кота. Но что-то было не так. Я вгляделся, не веря своим глазам.

Её кожа... она не была голой и розовой. Тело твари было покрыто короткой, лоснящейся, угольно-чёрной шерстью. Она выглядела... здоровой. Сильной. Мускулы играли под кожей, когда она замерла, повернув голову в мою сторону.

И она не нападала.

Она стояла в десяти шагах от меня и смотрела. Её глаза — не крошечные чёрные бусины, а обычные, крысиные, но невероятно смышлёные и... внимательные. В них не было слепой злобы или голода. Был интерес. Оценка.

Мы стояли так, возможно, минуту. Я не дышал. Она не двигалась. Казалось, она изучала меня. Видела мою окровавленную ногу, мой измождённый вид, нож в моей дрожащей руке.

Потом она странно дернула головой — не агрессивно, а скорее, как бы указывая направление. Она повернулась боком, взгляд её скользнул в сторону, откуда должна была быть Припять, и она издала звук.

Это была не угроза. Это был короткий, отрывивый, почти свистящий взвизг. Он прозвучал как команда. Или предупреждение.

Затем она рванула с места. Не прыжком на меня, а вперёд, легко и стремительно скользя между деревьями. Чёрная шерсть мелькала в сумерках, как тень. Она бежала чётко в том направлении, куда шёл я. К Припяти.

Я ещё несколько минут стоял, прислонившись к дереву, пытаясь осмыслить произошедшее. Что это было? Галлюцинация от усталости, голода и заражения? Или... что-то другое?

Эта крыса была другой. Она не была продуктом распада. Она выглядела... адаптировавшейся. Хозяином положения. И её взгляд... он был почти человеческим по своей осознанности.

Её визг звучал в моей голове. Он не был угрожающим. Он был настойчивым. «Иди сюда». «Поторопись».

Сжимая нож, я побрёл за ней. У меня не было выбора. Куда ещё идти? Она была первым живым существом за этот долгий день, которое не попыталось меня убить. Пусть это и была крыса. Пусть это и было безумием.

Я шёл, хромая, а в голове крутилась одна мысль: Зона меняет не только тела. Она меняет самих существ. Делает их хитрее. Умнее. И я не знаю, что страшнее — слепая ярость голодного мутанта или осмысленный взгляд той, кто приспособился и выжил.

6 часть

Чёрная крыса бежала впереди, словно тень-проводник. Я, хромая и почти теряя сознание от боли и истощения, следовал за ней, как за последней надеждой. Мы вышли из леса. Впереди, в багровом свете заката, вырисовывались первые многоэтажки Припяти. Серые, молчаливые, словно надгробия над целым городом. Воздух снова изменился — запах леса сменился запахом пыли, ржавого металла и чего-то ещё, сладковатого и мертвого.

Крыса обернулась, посмотрела на меня своими блестящими умными глазками, словно проверяя, не отстал ли я. И в этот момент из глубины леса, прямо с того направления, откуда мы пришли, донёсся звук.

Это был не просто визг. Это был рёв. Глухой, полный слепой ярости и боли. Он был таким мощным, что ветер на мгновение донёс до нас запах — тот самый, сладковатый и гнилой, что был у кабана в лесу. Только теперь он был в разы сильнее. Кабан шёл по нашему следу. И он был близко.

Чёрная крыса мгновенно отреагировала. Она не испугалась, нет. Она встрепенулась, вся напряглась, как пружина. Её взгляд на секунду встретился с моим, и в нём читалось нечто похожее на предупреждение: «Медлить нельзя».

Она резко развернулась, метнулась к ближайшему пятиэтажному дому и юркнула в тёмный, зияющий провал подвала. Её чёрная шерсть слилась с темнотой в одно мгновение.

Я остался один на пустынной улице. Рёв кабана повторился, уже ближе. Земля, казалось, слегка дрожала под ногами.

Дом. Нужно было в дом. Подвал? Нет. Туда я не смел. Туда ушла она, и я не был готов встретиться с ней в тёмном замкнутом пространстве.

Я посмотрел на подъезд. Дверь давно снесена. Внутри — непроглядная тьма. Это было страшно. Но идти наверх было менее страшно, чем остаться здесь наедине с тем, что шло из леса.

Я вжался в подъезд. Запах ударил в нос — пыль, плесень, разложение. Под ногами хрустели осколки стекла и битого кирпича. Я достал свой ПМ, хоть он и был почти бесполезен, и стал подниматься по лестнице. Каждая ступенька отдавалась огненной болью в ноге. Я боялся смотреть назад, в чёрную дыру входа.

Поднялся на второй этаж. Квартиры стояли с распахнутыми дверьми, как раскрытые гробы. Я зашёл в первую попавшуюся. Дверь с трудом, со скрипом, но закрылась. Я прислонился к ней спиной, пытаясь отдышаться.

Квартира была разграблена и разорена. Мебель перевёрнута, шкафы зияли пустотой, на стенах висели облупившиеся обои и старые, пожелтевшие фотографии с улыбающимися людьми — они смотрели на меня с упрёком. Я был непрошеным гостем в их вечном сне.

Снаружи донёсся тяжёлый, громкий топот. И дыхание — громкое, влажное всхлипывание. Оно шло по улице, приближаясь к моему подъезду. Я замер, не дыша.

Топот остановился прямо под окнами. Послышалось громкое, недовольное хрюканье. Кабан чуял меня. Он был здесь.

Я отполз от двери и пополз вглубь квартиры, в самую дальнюю комнату — детскую. Обои там были с плюшевыми мишками, на полу валялась истлевшая кукла. Я забился в угол, между разломанной кроватью и шкафом, и натянул на себя какую-то старую занавеску.

Снаружи кабан начал биться в стену дома. Раздался оглушительный удар, посыпалась штукатурка. Он ревел от ярости, скребя копытами по асфальту. Он не мог попасть внутрь, но и уходить не собирался. Он решил подождать.

Я сидел в темноте, прижимая колени к груди. В кармане лежал нож. В пистолете — пять патронов. На ноге — воспалённая, пульсирующая рана. А снаружи ждал меня слепой, яростный часовой.

Я закрыл глаза. В голове проплыли образы: улыбающиеся люди на фотографиях, чёрная крыса с умными глазами, безумный взгляд уродца... и тихий, детский смех, который, мне показалось, я услышал в самой дальней комнате.

Город только казался мёртвым. Он просто затаился. И ждал. Как и кабан под окном. Как и всё в этой проклятой Зоне.

7 часть

Я сидел, зарывшись в вонючую занавеску, и слушал тяжёлое, хриплое дыхание кабана под окном. Каждая секунда растягивалась в вечность. Боль в ноге пульсировала в такт бешеному стуку сердца. Я боялся пошевелиться, боялся кашлянуть, боялся даже слишком громко дышать. Этот слепой, яростный зверь был моей тюрьмой.

И вот, сквозь стекло, доносится новый звук. Сначала далёкий, потом всё ближе. Это были не животные рыки. Это были человеческие голоса. Но искажённые до неузнаваемости — хриплые, надрывные, полные не то чтобы злобы, а какой-то абсолютной, бессмысленной ярости. Они выли, словно стая обезумевших псов.

— А-а-а-а-а! Мя-я-я-ясо! И-и-ди сю-ю-да!

Кабан под окном замер на секунду. Его хрюканье оборвалось. Я услышал, как он тяжёлой поступью развернулся, его копыта громко зацокали по асфальту. Он уловил новый, более сильный запах. Запах свежего безумия.

Раздался оглушительный, яростный рёв кабана — вызов, брошенный в ночь. И ответный, безумный визг человека. Потом — топот, тяжёлый и быстрый. Кабан рванул на звук.

Я, забыв обо всём, подполз к окну, зацепившись пальцами за подоконник, и осторожно выглянул.

Улица превратилась в адскую арену. Два тех самых уродца, похожих на того, что отнял у меня мясо, метались по улице. Они были тощими, сгорбленными, их движения — резкими и порывистыми. Один размахивал обрезком трубы, другой — ржавым ломом.

И на них, словно живой таран, нёсся кабан. Он был ещё больше, чем я представлял. Его спина была покрыта какими-то костяными наростами, как панцирь, а из пасти, полной кривых клыков, летели брызги слюны и пены.

Он снёс первого безумца с ног одним ударом головы. Тот взвыл, и звук этот оборвался хрустом рёбер. Второй уродец с диким воплем ударил ломом кабану в бок. Лом со скрежетом отрикошетил от костяного панциря, не причинив вреда. Кабан, не останавливаясь, развернулся и вонзил клыки в его ногу.

Началась бойня. Она длилась недолго, но была ужасающей в своей жестокости. Кабан не просто убивал. Он крушил, топтал, рвал на куски. Безумцы, в свою очередь, висели на нём, впивались зубами в его шею, били обломками железа, но их силы и их примитивное оружие были ничто против этой разъярённой туши.

Один из них, тот, что был с трубой, сумел вскочить кабану на спину и начал долбить его по голове. Кабан взбесился, скинул его оземь и, не дав опомниться, вдавил в асфальт своими мощными копытами.

Через несколько минут всё стихло. Только тяжёлое, победное хрюканье кабана нарушало тишину. Он стоял посреди улицы, весь в крови и грязи. Тела двух безумцев лежали вокруг него, изуродованные, почти нечеловеческие.

Кабан фыркнул, тряхнул головой и опустил морду к одному из тел. Раздался отвратительный, влажный звук. Он начал есть. Он забыл обо мне. Забыл о крысе. Перед ним была лёгкая добыча, и его голод был сильнее любой охотничьей ярости.

Я отполз от окна и прислонился к стене. Меня трясло. Я только что видел, как Зона пожирает сама себя. Одно чудовище пожирает другое. И это было в тысячу раз страшнее, чем если бы он пришёл за мной.

Я был свидетелем. Свидетелем того, что здесь было нормой. И понимание этого было холоднее любого страха. Моя жизнь, моя борьба за выживание — всё это было таким ничтожным на фоне этого вечного, бессмысленного круговорота насилия и голода.

Снаружи доносилось чавканье. Я закрыл глаза, пытаясь заглушить его. Но звук проникал внутрь, в самую мою голову. Он напоминал мне, что здесь нет победителей. Есть только те, кого ещё не съели.