Война за Одессу: весенние тревоги 1791-го( русско-турецкая война 1787-1791 годов)⁠⁠

Война за Одессу: первые выстрелы.( русско-турецкая война 1787-1791 годов)

Война за Одессу: от Очакова к Рымнику. ( русско-турецкая война 1787-1791 годов)

Война за Одессу: штурм Измаила ( русско-турецкая война 1787-1791 годов)

Война за Одессу: начало морского противоборства( русско-турецкая война 1787-1791 годов)

Война за Одессу: Сакен и Войнович( русско-турецкая война 1787-1791 годов)

Война за Одессу: бой у Керченского пролива( русско-турецкая война 1787-1791 годов)

Война за Одессу: триумф меж Хаджибеем и Тендрой( русско-турецкая война 1787-1791 годов)

Новый 1791 год принёс новые старые тревоги почти всем сторонам, так или иначе втянутым в грандиозное противоборство на Дунае и Чёрном море.

Османская империя после падения Измаила полностью разочаровалась в приятной иллюзии, что она может собственными силами сдержать русских на дунайских берегах. Есть Австрия у России в союзниках или нет, как выяснилось, не имело значения; с австрийскими «лисами» османы бились примерно на равных, а от северных «медведей» регулярно терпели поражения. Конечно, и у турок на «русском фронте» бывали удачи, но они не шли ни в какое сравнение со множеством тяжких разгромов, претерпленных верноподданными падишаха. Однако «султан, варвар кичливый», как предвзято и резко характеризовал Селима III светлейший князь фельдмаршал Григорий Потёмкин, не желал мириться, «будучи противных держав обещаниями ослеплён до крайности».

Г. А. Потёмкин-Таврический весной 1791 года

Действительно, из-за этих весьма противных держав положение победоносной России на поверку оказывалось немногим лучше. К этому она отчасти привыкла за прошлый год, но новый 1791-й угрожал превратить обжигающие огоньки европейской дипломатии в полномасштабный пожар европейской войны.

Та же измаильская катастрофа будто обухом по голове огрела британских и прусских «доброхотов» Османии. В неё поначалу отказывались верить, но австрийские и французские волонтёры (по мнению просвещённой Европы, люди приличные, в отличие от гиперборейских варваров) подтвердили произошедшее, да ещё и красочно расписали яркие подробности падения почти неприступной твердыни. Тягаться с такой армией во главе с таким полководцем на поле брани мало кому хотелось.

Вместе с тем штурм Измаила внушил официальному Лондону дополнительную уверенность, что без захвата Константинополя (ах, эта проблема чужих проливов, трогательная головная боль британской дипломатии!) Петербург не уймётся. А сие значило, что теперь Англия непременно должна пойти против России с оружием в руках, уповая на свой сверхмощный флот. Прусская же армия выступит уместным подспорьем, а если её вдруг постигнет судьба армии османского верховного визиря — что ж, сердобольные англичане были мужественно готовы принести такую жертву на алтарь общего блага.

Решимость гордых бриттов придавала сил Берлину, зарившемуся на Данциг и Торн (Гданьск и Торунь) и придумавшему сложную схему их захвата с помощью многочисленных разменов. План был примерно таков: от турок часть сочных земель уходит австрийцам, от австрийцев кое-что аппетитное возвращается полякам, от поляков район Данцига откочует к пруссакам — и все счастливы (кроме турок, о которых, напомним, формально и заботилась Пруссия). Помимо этого, берлинские политики, по мнению Потёмкина, перекупившие варшавский двор, явно не возражали, если Речь Посполитая военной силой прирастёт территориями на востоке. В любом случае затейливая пертурбация должна была сопровождаться натиском на Российскую империю (в том числе при участии Швеции, недавно еле вылезшей без сокращения границ из инициированной ею же войны с Россией) ради её ослабления.

Трудно сказать, какие из самопровозглашённых радетелей за османское дело жаждали войны больше прочих. Говорят, царица Екатерина даже плакала от обиды и возмущения над полученными или перехваченными письмами амбициозного и любвеобильного берлинского толстяка Фридриха-Вильгельма II и его министров, где дежурная вежливость галантного века едва прикрывала наглость претензий, вызывая негодование у привыкшей повелевать государыни. Однако не меньшим, если не большим, «кашеваром» выступал стройный надменный лорд с холодным лицом и горячими речами. Наиболее вопиющие реплики озвучивали уста талантливого англичанина — премьер-министра Великобритании Уильяма Питта (Младшего, ибо Старшим именуют его отца-тёзку, тоже блестящего политического деятеля).

Вот уж кто противился рождению Одессы, так это он. Не то чтобы мистер Питт был принципиальным одессофобом, поскольку не мог знать о появлении в скором будущем города с подобным именем, но его цветистые фразы говорят о многом. Например, он стращал соплеменников жуткими перспективами, внезапно разверзшимися перед ними: «Высокомерие русского кабинета становится нетерпимым для европейцев. За падением Очакова видны цели русской политики на Босфоре, русские скоро выйдут к Нилу, чтобы занять Египет. Будем же помнить, ворота на Индию ими уже открыты». Воистину надо быть великим человеком, чтобы усмотреть в Очакове ключ к Египту и Индии. Однако славный лорд на этом не останавливался, творчески развивая воображение: «Мы не только превратим Петербург в жалкие развалины, но сожжём и верфи Архангельска, наши эскадры настигнут русские корабли даже в укрытиях Севастополя! И пусть русские плавают потом на плотах, как первобытные дикари».

В довершение неприятностей оживились едва замирившиеся шведы: агенты Лондона и Берлина наперебой уговаривали короля Густава III вновь попытать счастья. И только якобы союзная Австрия нападать не хотела, хотя и защищать тоже. Зато, воспользовавшись потрясением османов после взятия Измаила, австрийцы на переговорах с турками ужесточили позиции и стали требовать территориальных уступок. При этом русским они по-прежнему не позволяли действовать в Валахии и одним своим присутствием надёжно прикрыли с тыла крепость Браилов (ныне румынский город Брэила), которую настырный Суворов предлагал Потёмкину атаковать.

Несмотря на полную чрезвычайных трудностей обстановку, плавать на плотах россияне не хотели и усиленно готовились к войне. Они разрабатывали планы отражения прусско-польского натиска на западных границах, Балтийский флот под командованием Василия Чичагова, овеянного славой недавних грандиозных побед над шведами, был стянут к Ревелю — в единый кулак, держать англичан в сравнительной отдалённости от северной столицы.

После взятия Измаила (который он снова хотел посетить, как 20 лет назад, но на сей раз так и не посетил) Потёмкин рвался на берега Невы. Екатерина же, прежде писавшая, что хочет его видеть и говорить лично, поскольку обо всём не напишешь, вдруг отвечала с деликатной уклончивостью: мол, если можешь не приезжать — не приезжай, лучше мир с турками заключи. Но не приехать светлейший уже не мог. Его очень беспокоили два обстоятельства, которые необходимо было обсудить с венценосной возлюбленной: сложившаяся угроза большой войны с коалицией ряда держав Европы и… новое страстное увлечение стареющей государыни.

Придворные остряки тишком злословили, что на седьмом десятке жизни Екатерина, наконец, обрела платоническую любовь, ибо её избранником оказался 23-летний (к весне 1791 года) Платон Зубов, наделённый утончённой красотой и лишённый истинного ума, государственных талантов, воинской доблести. Царица, с годами утратив прежнюю относительную разборчивость в фаворитах, без памяти влюбилась в «Чернявого». Поначалу Потёмкин не слишком переживал из-за появления нового персонажа в спальне императрицы, однако затем осознал, что имеет дело с очень серьёзным соперником, что задевало светлейшего в том числе и в силу ничтожества этого свежеиспечённого конкурента.

Но конкурент действовал не один. Рядом с ним был выводок его братьев разной степени ума, отваги и одарённости, а это уже напоминало времена Орловых, прежних любимцев Екатерины. Впрочем, Зубовы — в любом случае не Орловы. Зато через Платона Александровича стали умело интриговать недоброжелатели Григория Александровича, коих хватало с избытком. Даже гениальный Александр Суворов, далёкий от интриг по натуре своей, вошёл в их число после устроенного ему князем «измаильского стыда» (отказа в достойном награждении за взятие Измаила). «Зубовская партия» имела массу сторонников при дворе, осторожно добивавшихся отставки Потёмкина; светлейший узнал об интригах от верных осведомителей и якобы объявил, что «нездоров и едет в Петербург зубы дёргать», как позже сообщал в записках Гавриил Державин. Генерал-аншеф Николай Репнин по приказу фельдмаршала заменил того в качестве фактического командующего действующей армией на Дунае.

Нетрудно понять, какие именно «зубы» хотел выдернуть второй человек Российской империи. Труднее оказалось их выдернуть в реальности. Встречи с государыней были и пылкие, и трогательные, и взаимно мучительные, однако одно было ясно — царица не готова расстаться с новой полюбившейся игрушкой. В 1790 году умный французский аристократ-эмигрант, молодой Арман-Эмманюэль дю Плесси, наш будущий одесский Дюк де Ришельё, отмечал: «Положение Потёмкина превосходит всё, что можно вообразить себе в отношении к могуществу безусловному. Он царствует во всём пространстве между горами Кавказа и Дунаем и разделяет власть императрицы в остальной части государства. Он располагает неимоверными сокровищами; имения его доставляют ему доходы в размере от четырёх до пяти миллионов франков. К тому же он по усмотрению берёт сколько хочет из разных касс Империи». На пути в город Святого Петра на Неве фельдмаршала встречали и чествовали, будто царя; есть сведения, что по доброй традиции к его приезду ремонтировали дороги. Но всего этого оказалось недостаточно. Да, Зубов тогда не мог считаться ровней Потёмкину, но и сковырнуть смазливого выскочку светлейший оказался не в состоянии.

Бурной весной 1791-го Екатерина и Потёмкин порою грызлись: скрытой причиной служил странный фавор «Платоши», очевидной же — текущие внешнеполитические сложности, в частности нежелание императрицы делать умиротворяющие шаги навстречу королю Пруссии. Поведение толстого берлинца она считала дерзким, а сыпать словесными любезностями в его адрес, на чём настаивал Григорий Александрович, полагала недостойной собственному величию. Притом ситуативный альянс британца и пруссака всё-таки надо было как-то разорвать. Потёмкин не боялся прусской армии, хоть и мощной, но страшился британского флота — наспех набранные матросами русские рекруты, по его убеждению, не могли тягаться с просоленными моряками короля Джорджа III. Конечно, воюя с континентальной Россией, одним только флотом многого не достигнешь, но князь боялся, что англичане разорят богатые портовые города, вроде Ревеля и Риги, и, чего доброго, сделают то, что год назад не осилили шведы — пробьются к Петербургу. Военная поддержка Пруссии крепко бы им в этом помогла.

В марте 1791 года Лондон и Берлин согласовали действия по выдвижению совместного ультиматума с требованием принятия их посредничества в деле примирения России с Блистательной Портой. Предвидя отказ, они готовились к войне: Питт попросил парламент одобрить финансирование антироссийского похода, флот «владычицы морей» начал подготовку к визиту в Балтийское и, возможно, Чёрное море.

Странность грядущей «драки слона с китом» (России с Англией) заключалась в том, что обе державы экономически были очень заинтересованы друг в друге. С этой точки зрения масштабная схватка совершенно не отвечала их интересам. Упирая среди прочего и на данный факт, агенты Екатерины II активизировали работу с представителями оппозиции в британском парламенте, прежде всего с красноречивым Чарльзом Джеймсом Фоксом.

Примерно к середине апреля 1791 года ситуация накалилась донельзя. Говорят, Питт даже отправил посланца в Петербург с объявлением о разрыве отношений. Однако примерно тогда же настроения в парламенте под влиянием речей Фокса и деликатного воздействия русского посла в Лондоне Семёна Воронцова (отца «великого одессита» Михаила Воронцова) явно качнулись в пользу сторонников мира. Против войны заговорила пресса, роптал и быстро меняющий воззрения народ. Великий комбинатор Уильям Питт внезапно ощутил себя без поддержки соратников и срочно направил другого гонца — останавливать первого. На исходе апреля в Петербурге уже считали, что войны с Англией удастся избежать. А для приведения в чувство непредсказуемого шведского короля на финляндскую границу был послан Суворов, одно имя которого внушало сложные чувства любому недоброжелателю.

Притом в течение напряжённой весны в российской столице гремели торжества, поражавшие роскошью даже самое стойкое воображение. Празднества давал Потёмкин, празднества давались в честь Потёмкина, прожигались астрономические суммы, на которые можно вооружить и накормить армию или флот. Екатерина демонстративно слала письма своим европейским корреспондентам обычной почтой, дабы бдительная прусская полиция их обязательно почитала и узнала, до какой степени решительно и непоколебимо настроена «северная Семирамида» («Хочу доказать пруссакам, что их не боимся, и чтобы они дважды подумали, прежде чем что-то предпринять», — говорила царица своему секретарю). В общем, руководство Российской империи, сильно нервничая, внешне не давало слабины, и оппоненты постепенно стали отступать.

Первыми от безысходности смягчились англичане. 14 мая в Санкт-Петербург без особой помпы прибыл некий «вояжёр Фалькенер» (Фокнер, Фоукнер). Этот «путешественник» был доверенным лицом британского правительства с большими полномочиями, но раскрывать их не торопился. Тем не менее уже через неделю он был представлен императрице в Царском Селе. Осторожные неофициальные контакты, видимо, прошли хорошо, и в первой половине июня британец «подал кредитивную свою грамоту и просил аудиенции в качестве Чрезвычайного Посланника для открытия негоциации». Результаты не заставили себя ждать: в ноте английского правительства, переданной 18 июня российским властям, Лондон признавал обоснованным русское требование новой границы с Османской империей по реке Днестр. О навязчивом посредничестве уже не было речи.

Оставшись один на один с Россией, Пруссия быстро почувствовала себя неуютно и вскоре вернула войска в казармы, наследовав похвальный пример англичан. Крайне ослабленная Польша и так не могла толком понять, что происходит, Швеция без могучих союзников не подумала снова рыпаться. А бедняга султан, под влиянием иноземных фальшивых доброхотов опять упустивший шанс на мир, был вынужден воевать в одиночку, теперь уже без всякой надежды на успех.

Отныне появление Одессы было предрешено.

Владислав Гребцов

https://timer-odessa.net/statji/voyna_za_odessu_vesennie_tre...