Виа феррата. Глава VII
Привет, пикабушники!
Перечитывая главу перед публикацией, сижу и думаю: я ебанутая. Куски текста никак между собой не клеятся, логика повествования странная, да что там говорить, как читатель я не могу разобрать, что именно нужно чувствовать. А потом вспомнила, что так и было задумано.
Если у вас есть замечания/идеи/предложения по содержанию, то приглашаю в комменты. Любой отзыв может повлиять на сюжет.
7 июня 2003 года
«Так, куда я его положил», - рассуждал Валя. Он открывал ящик снова и снова, думая, что что-то упускает, но нет, там точно не было того, что он тщательно пытался обнаружить.
— Мама, а ты не видела конвертик такой белый, а? - прокричал мужчина.
— Какой ещё конвертик?
— Ну такой белый, с вставочкой прозрачной.
— Видела. А зачем он тебе нужен? - поинтересовалась, заглянувшая в комнату Нина Григорьевна.
— Ну, я откладывал с зарплаты. Вот, добавить хотел.
— А нет у тебя больше этого конвертика.
— Как это нет? - озадачено спросил Валентин.
Никогда он не мог представить, что мать, и так живущая за его счёт, могла украсть его деньги. Нина Григорьевна была просто страшно жадным человеком, вплоть до того, что всю жизнь ела только то, что уже подгнивает или вот-вот испортится, из-за чего, кажется, к своим годам приобрела неизменный и крайне неприятный запах изо рта, который чувствовался всякий раз, когда старушка подходила к кому-то немного ближе, чем было бы прилично. Она постоянно копила, вся её пенсия уходила на сберкнижку, и Бог знает, сколько там уже лежало - Валя не считал.
— Вот так просто, – развела руками Нина.
— И что ты купила, если не секрет? - наивно спросил Валя.
— Шкуру твою, почём зря. Ты в кого таким идиотом уродился, я не понимаю! Стоит и улыбается, глянь. Валь, вот ты признайся честно, тебе когда голову-то набили, что ты ей соображать перестал?
Валентин обиженно перевёл взгляд на пол, не понимая, за что его ругают, почему ему грубят.
— Ты ничего сказать не хочешь? Спасибо, мол, мама, что в беде не бросила меня, тупоголового.
— Я не понимаю.
— Ну так включи понималку. Что ты хавальник развалил? Мише твоему Абукобылову всё отдала, пока тебя, позорище, не посадили. Это что же наговорить на допросе надо было, чтобы до такого довести! Неужели ума не хватило ответить, что ты тут ни при чём, ничего не видел и ничего не знаешь?
— Мам, я же…
— Что? Тебе сорок лет, ты из-под мамкиной юбки не вылезаешь, свинья неблагодарная. Сколько там было, в конверте твоём?
— Не знаю, тысяч двадцать, - растеряно потирая руки ответил Валентин.
— Двадцать штук? Ой, идиотина. Ну, поедет Мишка в Ялту отдыхать, а ты батрачь, Валя, язык свой бескостный отрабатывай.
— Хватит! Отдала и отдала. Всё закончилось, - осмелев, сказал он.
— Давай, орёл, покричи мне. Посмотрим, надолго ли тебя хватит.
— Всё закончилось, мама.
— Сдулся, всё!
Валя, взяв себя в руки, прошёл мимо матери, уже не различая тех неприятных слов, что ещё долго сыпались на него, как песчаный дождь. Несчастный вышел в сад, взял стул, на сидушке которого от сырости поползли пузыри, и сел в тени деревьев, рассматривая запоздалый яблоневый цвет. «Всё у меня в жизни не так да не эдак», – заключил мужчина.
— На, - неожиданно нарушила его покой Нина Григорьена, - бери.
Она протянула несколько шершавых, новеньких купюр.
— Это ещё зачем?
— Да чтоб ты подавился, вот зачем. Бери пока дают, растяпа.
Валя сунул наличку в карман брюк, и вопросительно посмотрел.
— Да не стоило, я же сказал: отдала и отдала. Забыли.
— Ну что ты тогда взял? Чтоб мать обобрать?
— Так ты же сама сказала - бери. Вот я и взял.
— Ой, за что ты мне, проклятье, на голову свалился, - продолжила причитать женщина.
«Теперь и здесь один я не останусь», - пронеслось в голове Валентина. Мать его изводила, но он терпел, терпел как выучился за все годы существования рядом с ней. Наверняка Валя знал одно: если замолчать, не двигаться и не дышать, то эта злая старая женщина уйдёт от него. Поведение «для экстренных ситуаций» всегда работало как часы, безотказно. Маленькая хитрость и вот - снова никого нет рядом.
Мужчина, оглядываясь по сторонам, зашёл в гараж, запер за собой дверь, проверил ручку для на надёжности, сел в машину и сделал то, о чём так давно мечтал. Своей большой натруженной рукой он взял себя за горло и стал душить, прижимая кадык, потом взялся второй, чуть ниже, и создал полную непроходимость для воздуха. В глазах Вали потемнело, тело его расслабилось, голова закружилась, и он почувствовал, как внизу, в районе паха, стало приятно мокро. Валентин закатил глаза от удовольствия, плавно отпуская шею. Губы дрожали. Положив голову на право плечо, он осмотрел себя, и увидел пятно в районе ширинки. Затем резко поднялся и попробовал его стряхнуть как какой-то сор, но пятно осталось на месте. Нет, он проворчал такое далеко не в первый раз, но никогда подобного конфуза не случалось. Чем только можно сделать себе хорошо! Можно выгнуть большой палец и мышцу в ноге сведёт так, что глаза встанут на мокром месте, можно стричь ногти и заходить немного подальше, чтобы осталась полоска крови, можно тереть глаза, пока их не начнёт щипать, отдирать кусочки кожицы с губ, расчёсывать что-то до волдырей, резаться во время бритья - много-много-много разного, но всё это гораздо хуже старого доброго удушья. Валя плохо помнил, когда он начал это делать сознательно, но началось всё с того, что раскачиваясь на самодельной качели, он, мальчиком, соскользнул и спинкой шлёпнулся о сырую землю. Те несколько секунд, когда он не мог сделать вдох, были такими спокойными. Но сейчас! Это ужасное пятно он попробовал оттереть салфеткой из бардачка - не помогло. Тогда он, прикрываясь, вернулся в дом, переоделся и лёг в кровать, уповая на то, что мама не заметит следов его невинных потех, когда будет стирать вещи.
Прикрыв веки и прислонив ладонь к руке, только б не выдать довольного писка, он мечтал, просто чтобы мечтать. Вале виделось, как Катя садится подле него, и он зажимает её в тиски объятий, по-отечески целует в лоб. Шёпотом он приговаривал: «Какая ты у меня красивая, Катенька». Смущаясь, она хихикала и отворачивалась, скрывая свою девичью прелесть. Прямо здесь, в тесной постели, он улыбался в ответ. Шелест волос, запах её как сирень, шитая сатином кожа – он чувствовал всё, прижимая поближе к губам краешек пуховой подушки. Вот придёт он уставший с работы, заглянет к Катюше наверх, а она скажет: «Не грусти...». Так, «не грусти»... А, вот: «Не густи, ты же дома теперь. Давай лучше... М-м-м. Давай вместе чаю выпьем? Я печенье испекла». Хотя как она может испечь печенье, у неё же духовки нет. Или нет, нет, вот Катя засыпает, а он нагнётся к ней поближе, чтобы укутать плечики в тёплое мягкое одеяло. Только тише, чтобы не спугнуть её сон. Катя в полудрёме потянется к нему и воткнёт остриём ножниц прямо в брюхо. Из живота выпадут серые толстые кишки, а изо рта его потечёт густая... «Нет, боже, нет! Какой ужас, нет-нет-нет, я не хочу этого. Так не будет. Надо перестать думать, просто перевести мысли на что-то другое. Не о Кате, не о ней», – пронеслось в голове Вали, распахнувшего глаза от страха.
Ноги в тапки – мужчина прокрался на кухню, налил стакан воды. Было холодновато и тело покрылось мурашками, лёгкая дрожь всё ещё не покидала его, а вот мама уснула, о чём напоминал раздающийся эхом по дому храп. Попив, Валентин пошёл в зал и под светом настольной лампы стал рассматривать старый фотоальбом в виде книжицы со сломанным корешком. На первом же фото был его дедушка, сморщенный точно изюм. Старый таксидермист оставил внуку в наследство только сову с мышью в клюве, остальное раздал, даже того кабана с картонными глазами. Да, охоту он любил, дичь любил. Жалко, что его чучелки делать научить не успел – умер рановато. Так, тут он с мамой, тут какие-то мамкины подружи, ещё кто-то (кто эти люди?). На глаза ему попалась старая залитая сепией картинка с двумя женщинами. На них были платья в пол, края манжет и воротничков обшиты кружевом, высоко натянутый пояс плохо поддерживал полные груди. От снимка пахло молоком и железом.