Призраки города Энска. Глава 5. Нехорошая мастерская⁠⁠

Лифт доехал до десятого этажа и остановился. Дальше пришлось подниматься по лестнице: мастерская находилась под самой крышей. Роман повернул ключ, дверь с тоненьким пением отворилась. Пойдя в темноте по длинному, как чёрный чулок, коридору, распахнул ещё одну дверь и оказался в просторном помещении с высокими – в два этажа –  потолками. Две шестиметровой высоты стены были свободны. На них светлели следы прошлых картин, а многочисленные кронштейны выражали готовность принять новые.  Третью стену занимало огромное круглое окно, через запылённые стёкла которого  пробивались и затопляли пространство осязаемые снопы света. Четвёртую стену делил пополам дощатый помост. Роман поднялся по деревянной лестнице; прошёлся по скрипучим половицам; оглядел с высоты новые владения  и мечтательно облокотился на перила. Теперь, когда у него появилась мастерская… о, теперь он напишет свой главный шедевр.

Он не знал и не хотел знать, кому мастерская принадлежала до него, и что сталось с прежним хозяином. Он просто въехал в освободившееся помещение, когда подошла очередь. Для начала нужно вымыть круглое, разделённое на четыре сектора окно, завесить его плотными шторами, чтобы отгородиться от оголтелого солнца и любопытных звёзд. А потом… творить. Руки чесались написать что-нибудь необыкновенное, гармоничное, законченное. Прикрыть бесстыдную наготу необъятных стен неповторимыми картинами, которые давно рвались изнутри, распирали душу.

От прежнего хозяина осталось довольно много мусора. То тут, то там, Роман находил обрывки холста, старые кисти, тюбики с засохшей краской, куски ватмана с карандашными набросками, помятые клочки рисунков углем, этюды акварелью или пастель. Брезгливо разглядывая этот хлам, он решил, что до него в мастерской работал всеядный, но не очень умелый художник, не знакомый с правилами перспективы или нагло ими пренебрегающий. Чего стоила одна эта рука! Изображение обнажённой девушки привлекало внимание какой-то неправильной, неправдоподобной геометрией. Девушка лежала на полу в пене смятых простыней. Голова, влажные на вид волосы, полузакрытые глаза, – ничего особенного. Но вот рука… Нет, сама по себе удлинённая рука с изящной кистью была прекрасна. Но, нарисованная на отлёте от тела под каким-то немыслимым углом, она жила своей самостоятельной жизнью и тянулась из глубины перспективы на первый план, к зрителю. Казалось, ещё чуть-чуть, и  она прикоснётся тонкими холодными пальцами. Почему холодными? Роман не мог объяснить, отчего возникло ощущение холода. Он поёжился и, повертев в руках рисунок, хотел бросить его в мешок для мусора, но отвлёкся на звонок.

За дверью стояла Ольга со своим стареньким Баскервилем.

– Гуляли, решили проведать друга, – сказала Ольга. – Пустишь нас?

– Заходите.

Пёсик с седой бородкой и чёрной мордочкой кирпичиком, обошёл мастерскую по периметру, обнюхал углы, порычал куда-то в угол за штору и лёг рядом с креслом, на которое плюхнулась Ольга. Она принесла с собой пиво и пластиковый контейнер с рачками. Роман был рад передышке, пиву и подруге. На его придирчивый взгляд, бордовые джинсы выгодно подчёркивали ладную фигурку, а цвет и фактура розовой толстовки вполне гармонировали с тёмными волосами и большими, с косинкой, глазами девушки. От розового даже подрумянились её обычно бледные щёки. Вот только носик. Да, носик подкачал. Носик мог бы быть чуть поменьше.

После гибели Гали Роман долгое время вообще не мог смотреть на девушек, боялся любых отношений с ними. Тихая и нетребовательная Ольга вошла в его жизнь как-то незаметно. Да и не вошла в полном смысле этого слова. Лет пять они  жили вместе. Она так и не привыкла к его богемному распорядку, а он не выносил покушений на свою свободу со стороны женщин, собак и прочих личностей. И она ушла. Они перестали вместе жить, но продолжали существовать параллельно: иногда встречались, чтобы поболтать или заняться любовью.

У Ольги было очень ценное качество: отвечать на её реплики было вовсе не обязательно; чтобы сделать её счастливой, достаточно просто находиться рядом. Вот и теперь она беззаботно щебетала, не ожидая ответа от собеседника. Сидела в кресле и чистила креветки сразу для троих: Роману, собаке, себе. Роман витал в облаках и закидывал  их в рот машинально, запивая пивом. Баскервиль осторожно слизывал мясистых бело-розовых червячков с края стола, опасливо косясь на  шуршащую штору. Ольге доставалось меньше всех, но никто из них этого не замечал.

–  Давай, я тебе помою полы, – сказала Ольга.

– От таких предложений глупо отказываться! – Роман засмеялся и чмокнул её в щёку.

Ольга мыла пол, Роман лениво потягивал пиво. Идиллию нарушало тревожное подвывание собаки.

– Ну, что-то ты совсем разволновался, Баскер! – сказала Ольга. – Что с тобой?

Пёс вилял обрубком хвоста, в глазах его стояла мольба.

– Ладно, пошли мы, – сказала Ольга с сожалением.

Уходу гостей хозяин обрадовался. Ему не терпелось разложить кисти, краски, расставить мольберты и заполнить чистоту отмытого зала своим рабочим беспорядком.

В новой мастерской Роман работал много и жадно, лишь изредка делая перерывы для еды и короткого сна тут же, на диване. Рисунки отлетали один за другим, подобно осенней листве, устилали  столы, падали на пол, холсты в подрамниках заполняли стены, занимали углы, взбирались на подмостки, являли с высоты холодную и безупречную красоту.

По городу, шаркая мётлами дворников, брело утро. Передразнивая птиц, звенели трамваи. Вдоволь нагулявшись по улицам, в окно влетел погреться ветер, и, будто продолжая заглядывать под девичьи юбки, принялся играть шторами. В просвет ворвалось бесцеремонное солнце, и…

Наступило разочарование. Только что казалось, что фигуры и формы сочетаются между собой идеально, но безжалостные лучи сходу обнажили фальшь. Стали заметны все неуклюжие соединения. Гармоничный орнамент превратился в нелепое нагромождение сваленных в кучу ущербных кубов и пирамид, хаотично переплетённых клубками уродливых лент. Безупречная красота и гармония стушевались, отступили, и на первый план вылез вовсе не художественный, вульгарный беспорядок.

Что-то внутри не позволяло Роману расслабиться ни на минуту. Он пытался скорректировать, исправить погрешности, но получалось ещё хуже. Десятки бумажных листов летели в мусорку, холсты смывались. И всё начиналось сначала. Художник злился, негодовал, искал совершенства, но не находил его. Стремился к идеалу. Но где этот идеал, он не знал.

Однажды на глаза попался клочок ватмана, тот самый, от прежнего хозяина, который Роман так и не собрался выбросить. И снова он поразился этой руке. Живущая своей отдельной, перпендикулярной от нагого тела жизнью, рука будто уползала от тела в неведомые дали. Пытаясь разгадать тайну сего феномена, Роман долго разглядывал рисунок, но мало что мог понять.  Плечо перетекало в напоминающее змею предплечье, затем переходило в тонкое запястье, изящные пальцы тянулись к лицу, касались его и были мертвенно холодны. Они трогали лоб Романа, ерошили волосы, едва ощутимо подёргивая и пробуждая.

Художник встрепенулся. Вот чёрт, кажется, уснул на ходу. Он лежал одетый на диване. Вокруг никого не было. Но ведь только что он ощущал чьи-то холодные прикосновения так явственно… Оглянувшись по сторонам, Роман увидел, что геометрия пространства нарушилась. Квадратная некогда комната вытянулась, картины перекосились. Круглое окно поменяло свою простую форму на более привлекательную – и выглядело теперь как эллипс. За струящимися в лунном свете шторами кто-то стоял. Роман замер, на затылке шевельнулись волосы. Постепенно и медленно от окна приближался к нему размытый силуэт. У девушки были влажные, закрывающие лицо волосы, голубоватая просторная туника и длинные руки. Она подняла правую – и прикоснулась холодными пальцами к лицу Романа. А потом потянула, поманила за собой, и он, зачарованный, послушно пошёл следом.

– Смотри! – приказала незнакомка.

– Камни, –  назвал он одну из последних своих работ.

На холсте был запечатлён большой обломок скалы в обрамлении гольцов поменьше. Было очевидно, что, упражняясь в стилизации природных форм, художник силился оживить камни, но снова не получилось. Роман почувствовал укол стыда и досады.

– Не то, опять не то. – Он мучительно сморщился, протянул руку, собираясь содрать и уничтожить неудачный холст.

– Смотри! – бесстрастно повторила девушка.

Она прикоснулась пальцами к одному из обломков и потянула на себя. Поначалу ничего не произошло. Но вот плоская картинка ожила, обрела объёмы, твёрдый камень будто размягчился, часть его стала податливой, и, следуя за рукой, будто за волшебной палочкой, он начал медленно, по миллиметру, сползать со своего места, оставляя позади тёмную лунку, в которой сидел до этого. А за ним и другие камни заволновались, зашевелились, потекли, расталкивая друг друга и устраиваясь поудобнее. Казалось, ещё мгновение, и они вытолкнут первый камень, он вывалится из рамки и шмякнется на пол под действием силы тяжести. Роман даже дёрнулся подхватить, подставил руки. Но камень, подойдя к самому краю картины, пьяно закачался, забалансировал на месте и всё-таки сумел удержаться.

– Чтобы достичь своей цели, важно сосредоточиться на том, куда ты идёшь, а не на том, чего боишься, – произнесла незнакомка.

Поражённый странностью происходящего, он силился понять, о чём она говорит…

Зазвенел телефон. Стряхивая глюки, Роман помотал головой и, очумело оглядываясь, нашарил на столе трубку. Звонил Потапов.

– Заскочу на минутку, надо обговорить кое-что.

Роман протестующе замычал, но Потапов уже дал отбой и буквально через минуту звонил в дверь.

– Ну, как, освоился на новом месте? – спросил он. – Ну-ка, ну-ка, что ты тут натворил?

Он бегло оглядел стены и начал бесцеремонно шарить по углам, вытаскивая отвёрнутые к стене картины.

Хозяин мастерской вяло пытался протестовать.

– Нет, я не понял, – рассердился Потапов. – Одни наброски, незавершёнка. Где готовые работы, Филонов? А что ты собрался представить на выставке?

– Какой выставке? – Роман впал в ступор.

– Как какой? – закричал Потапов. – Городская выставка в Доме творческих союзов. Тебе там целый зал выделили. Ты же обещал, говорил – получишь мастерскую и завалишь город шедеврами! Давай, давай, доделывай, сроку тебе – две недели, их же ещё оформить надо, в рамы вставить…

– Творческий процесс не терпит сроков, – уныло возразил загнанный в угол художник.

– Терпит, терпит, давай, соберись. – Потапов понял, что перегнул палку, и сбавил нажим, попятился. – А это что такое? – Он наткнулся на большой пластиковый пакет, набитый отбракованными работами.

– Да вот, негодное. Не успел выбросить. – Ненавидя себя, Филонов начал оправдываться.

– Ты вот что, Ромочка, кончай ты со своим этим… перфекционизмом. Выбери что-нибудь из этого, – он кивнул на мешок, – и доработай. Или хоть вот эти камни…

Потапов уткнулся в картину носом, с внезапно затрепетавшими, почуявшими добычу ноздрями.

– А что? Хороши. Особенно вот этот – на чей-то череп похож. Можешь, когда захочешь!  Ну, всё, побежал, некогда мне с тобой…

– Кому принадлежала мастерская до меня? – спросил вдруг Филонов.

– Инга здесь работала. Так себе художник… А что? Призрак её бродит? – Потапов цинично осклабился и пошёл к выходу.

– В смысле – призрак? Она что… того? Что с ней случилось?

– Ничего, – Потапов поскучнел. – Суицид, – бросил он на ходу и скрылся за дверью.

После ухода Потапова Роман принял душ, выпил чаю и обошёл мастерскую, придирчиво вглядываясь в обстановку. Всё как обычно. Окно круглое, картины такие же, какими он их запомнил. Кроме одной. Безликие «Камни», над которыми он бился недели две, за одну ночь претерпели значительные метаморфозы. Сейчас это были не просто камни, это была группа встревоженных булыжников, среди которых вот-вот начнётся паника. И каждая каменюка готова была сорваться с места, по-своему переживая ужас и спасая собственную задницу, позабыв про общие идеалы.

– Стоп! – закричал Роман. – Какие идеалы? Какие задницы – у булыжников? С ума схожу, что ли?

Он совсем не помнил этих камней. Нет, как мучился с ними, выстраивал композицию, двигал по полотну – помнил, но чтобы добился такого результата – прямо-таки апокалиптического драматизма – припомнить не мог.  

– Призрак! – догадался он, вспомнив Нюсю и её проделки. – Снова призрак? Когда же они оставят меня в покое?

Он испугался: неужели снова может случиться что-то похожее? Свадьба, смерть… Тут же одёрнул себя:

– Фу, бред. Это не Нюся. И не Галя. А кто? Прежняя хозяйка мастерской, Инга, кажется? Она-то каким боком? Явилась бывшая хозяйка-покойница – и оживила мою мёртвую мазню? Какая фигня!

Чей-то призрак пишет картины в его мастерской? Чушь. Но если он сам не дописывал картину, то кто это сделал? Кто наделил его абстрактные идеи и воздушные настроения тяжёлой мистикой и гнетущим пессимизмом? Роману стало нехорошо. Неужели он снова начал верить в привидения? Так и в психушку недолго угодить…

Жидкий поток рефлексий прервал звонок в дверь.

– Можно я побуду у тебя? – Ольга сняла с плеча большую сумку и осторожно поставила на пол.

– Да, конечно, – сказал Роман, пытаясь скрыть досаду.

Ему хотелось побыть одному, чтобы отделить обрывки сна от яви  и понять, что произошло с «Камнями». Он снова подошёл к картине, не замечая, что подруга сидит, забившись в угол дивана, чем-то сильно расстроенная. В его голове всплыла недавно услышанная фраза: «Надо сосредоточиться на том, куда ты идёшь, а не на том, чего боишься».

– Оль, ты чего-нибудь боишься? – не оборачиваясь к Ольге, спросил Филонов.

– Боюсь? Не знаю… одиночества, наверное.

– Я не это имел в виду. Тебе когда-нибудь бывает страшно?

– Бывает ли мне страшно? – повторила Ольга и неожиданно разрыдалась.

«Вот только бабских истерик мне сегодня не хватало», – раздражённо подумал Роман и, обернувшись, спросил:

– Эй, ты чего? Случилось что-нибудь?

– Сл-лучилось, – прорыдала она. – Баскервиль...

– Где он? – переспросил Филонов, оглядываясь в поисках пёсика. – Что с ним?

– Он ум…мер, – с трудом выговорила Ольга и отняла руки от заплаканного лица.

– Как умер? Да ладно, не переживай. Подумаешь, собака. Сама же говорила, что он уже старый…

Роман присел на диван, приобнял Ольгу за плечи.

– А давай напьёмся, Оль! Я сбегаю за водкой, а ты посмотри, что там есть в холодильнике.

– Можно подумать, у тебя когда-нибудь в холодильнике что-нибудь было, – ворчливо сказала Ольга, поднимаясь. – Я тут принесла…

– Да ты моя умница! – Филонов чмокнул её в щёку и побежал в магазин.

– Понимаешь, живое – слишком живое, а мёртвое – оно мёртвое… совсем мёртвое. И то и другое не интересно, – говорил Роман заплетающимся языком, когда они прикончили первую бутылку.

– Понимаю, – соглашалась Ольга. – Баскервиль мёртвый. Насовсем.

Вспомнив про собаку, она зашмыгала носом, но сумела не заплакать.

– Да нет, ты не понимаешь. Вот где грань между ними? Между живым и мёртвым. Где та тоненькая ниточка, которая их соединяет? Вот что мне интересно. Вот что я хочу написать. Да, это будет шедевр! – Роман мечтательно потянулся.

– Да ты же только мёртвое рисуешь. Кубики какие-то, камни … У тебя даже пейзажи мёртвые! – неожиданно возразила Ольга.

– Ну-ка, ну-ка, что ты этим хочешь сказать? Где у меня мёртвый пейзаж?

– Да вот хотя бы этот! – Ольга показала пальцем  на картину в углу.

Над старым холмом в обрамлении скрюченных подагрой деревьев зияла дыра ядовито-зелёного неба, в котором застыли желтоватые бельма облаков.

– Это же какой-то бред пьяного психа! Мертвечина! – Ольга всё больше и больше распалялась в обличительном гневе.

– Вот значит как? – с нетрезвым преувеличением изумился Филонов. – А мне казалось, ты моя верная поклонница, подруга.

– А ты хоть раз поинтересовался, чем живёт твоя подруга от встречи до встречи с непризнанным гением? Может, ты проник в её мысли, чувства? Может, написал хоть один портрет своей верной поклонницы?

– А-а, так ты хочешь туда, на холст? – Роман не по-хорошему осклабился. – Так бы и сказала. Тоже хочешь бессмертия? Все мы хотим бессмертия, только по-разному. Что ж, давай, я тебя нарисую… или из глины слеплю. – Он захохотал меленько и гадко.

Потом усадил несчастную подругу к свету, повернув голову в неудобное для неё положение. Ольга попыталась протестовать, вырваться, говорила что-то о сумке, которую надо куда-то отвозить, но вскоре обмякла и, позволяя  вертеть собой как угодно, сидела, отрешённая от всего. Роман подошёл к мольберту и принялся наносить на холст энергичные мазки. Он быстро обозначил знакомый ему во всех изгибах силуэт, одел его в облегающие бордовые джинсы и тонкую, едва скрывающую грудь, розовую блузку, небрежно взлохматил волосы, посадил на лицо крупный нос и косенькие глазки. Всё, как в натуре. Отошёл в сторонку, придирчиво глянул. Нет, не то. Выражение лица не то.  Душа, добрая Ольгина душа на картине полностью отсутствовала, а пародийное косоглазие слегка намекало на слабоумие натурщицы.

– Чего ты застыла? Сидишь, как мороженая креветка. Улыбнись, что ли…

Улыбка получилась жалкой и вымученной. Ольга не понимала, чего он от неё хочет, а сама она страшно устала и хотела спать.

Роман подошёл, взял лицо девушки  в ладони и стал вглядываться, будто старался постичь некую тайну. Его белая кожа побелела ещё больше, на лбу и на кончике прямого, правильного носа выступили капельки пота; светлые, чересчур голубые глаза буравили насквозь. Ольге сделалось страшно.

– Пусти меня! – прошептала она, зябко передёрнув плечами.

– Подожди! Я понял, – пробормотал художник и впился в губы натурщицы властным ртом.

Она немного ожила, глаза изумлённо округлились. Он уложил её на диван, быстро, не давая опомниться, раздел, разделся сам и, пробегая по телу тонкими нервными пальцами, время от времени отстранялся, чтобы обнаружить изменения в её лице. Она прикрыла глаза. Выражение неподвижной покорности ему не нравилось, оно его раздражало, казалось бесцветным и скучным, как клейстер для обоев. Раздвинув ноги девушки, он по-хозяйски вошёл в податливое тело и мощными толчками принялся пробуждать в ней хоть какие-то эмоции. Но и тогда, когда он выжал в неё всего себя до капельки, даже когда порозовели её щёки, она не открыла глаз, и краешки выглядывающих из-под ресниц белков пугали его, казались нездешними и противоречили моменту.

Он встал и, как был, голый подошёл к мольберту, примеряясь, что он смог бы привнести нового и живого в скучный портрет своей верной подруги.

Ольга быстро оделась и направилась к выходу.

– Куда ты? Я ещё не закончил портрет…

– Да пошёл ты со своим портретом! Ты меня всё время используешь в каких-то личных целях, не видишь во мне – меня.

– Подожди, как это не вижу? Давай вместе посмотрим, скажи, что ты думаешь об этом…

Но Ольга ушла, тихонько притворив за собой дверь. Он кинулся было за ней, запнулся о набитую чем-то тяжёлым сумку, выскочил в подъезд, крикнул вслед:

– А сумка? Ты забыла свою сумку!

Но услышал лязганье отъезжающего лифта и, спохватившись, что он так и не оделся, вернулся в мастерскую.

– Ну и хрен с тобой! Подумаешь, цаца!

Расстегнув молнию, Сергей отшатнулся. Из тёмного зева сумки  скалился и смотрел на него стеклянными глазками совершенно мёртвый Ольгин пёс Баскервиль.

– Ни хера себе, подарочек! Ну, удружила подруга-поклонница! И что мне теперь с этим делать?

Роман попытался позвонить Ольге. Нажимал кнопку вызова, слушал гудки, чертыхался, когда они заканчивались, нажимал снова. Эта строптивая коза так и не взяла трубку.

Натянул на себя одежду, взялся за бутылку. Выпив сразу полстакана водки, он снова подошёл к сумке. В голову пришла сногсшибательная идея.

Расстелив на полу старую клеёнку и вооружившись ножом для картона, Сергей задвинул плотнее шторы и приступил к делу.

Расчленяя тельце бедного Баскера, Роман воображал себя Микеланджело, тайно проникшего в мертвецкую лазарета Святого Духа и производящего вскрытие трупов, чтобы изучить тот или иной участок тела. Но Филонова интересовало не только тело. Ему хотелось докопаться до сути, до грани – ниточки, соединяющей живое и мёртвое. Он был одержим стремлением выйти за границы обычного восприятия.

Подбадривая себя очередной порцией водки и не замечая бега времени, он резал, кромсал, ломал лезвия ножа и вставлял новые. Раздвигая седоватую шерсть, подпарывал кожу, обнажал и заставлял сокращаться  мышцы, дёргал за нитки сухожилий и следил за движением когтей. Наскоро обтирая руки, делал карандашные зарисовки; изредка подходил и к мольберту, накладывал торопливые мазки прямо поверх Ольгиного портрета.

Заскрипели доски подмостков, шевельнулись тяжёлые шторы. Вытянутое эллипсом окно пропустило в комнату зловещий свет. Под предводительством мясистого жёлтого червячка луны в проёме окна теснились любопытные звёздочки-мошки. Они внимательно наблюдали за процессом и возбуждённо перешёптывались. За светящимися шторами кто-то стоял. С замиранием сердца Роман наблюдал, как постепенно приближался к нему размытый силуэт. Он хотел этой встречи и ждал её, надеясь на что-то необыкновенное и возвышенное.

В сладкие грёзы ворвался телефонный звонок. Филонов с досадой нажал отбой. Но кто-то, очень настойчивый, не ленился набирать вновь и вновь.

Звонила Ольга. Она извинялась за забытую сумку.

– Ты в неё не заглядывал? – осторожно спросила она.

– Какого чёрта ты притащила ко мне мёртвую собаку? – заорал Роман.

– Всё, всё, прости, Ром. Думала, съездим с тобой за город, похороним по-человечески, ой, я хотела сказать… не важно… ты был занят, а я немного не в себе. Прости меня.

– И что мне прикажешь с ней делать? Я тут всю ночь…

Ольга не дослушала.

– Делай, что хочешь, – тихо сказала она и повесила трубку.

– Да пошла ты!.. – матюгнулся Филонов и огляделся.

Да, картина ещё та… На старой клеёнке в луже крови валялись фрагменты собачьих лап и искромсанные куски мяса; плавали кудрявые клочки шерсти; уткнувшись в пол мокрой бородой, щерился жёлтыми клыками череп кирпичиком; шевелились, выпуская наружу пучки червей, сизоватые кишки.

Романа вырвало, едва успел добежать до унитаза. Проблевавшись, поразился тому, какого странного цвета обнимавшие унитаз руки. Его руки! Кровь засохла, запеклась, намертво въелась в кожу, образуя узоры из терракотовых, карминных, бурых, сливовых и ещё сотни других оттенков красного. Долго держал окровавленные ладони под струёй воды. Потом побросал остатки ночного пиршества в сумку, туда же – клеёнку, нож и обломки лезвий, вышел в подъезд. Кабина лифта была где-то внизу, он не стал ждать, поволок страшный груз по лестнице. Сумка грузно плюхалась со ступени на ступень, тяжело ползла по лестничным площадкам, оставляя заметный бурый след. Сергей матерился и тащил, тащил сумку за скользкие ручки, торопясь и опасаясь, что кто-то увидит его, и страстно желая, чтобы кто-нибудь увидел и освободил его от страшной ноши. Так никого и не встретив, бросил сумку у мусорных баков и заспешил домой.

Вернувшись, принялся осматривать заляпанные кровавыми пальцами рисунки. Человеческий череп с собачьей мордой. Изгрызенное червями сердце. Перевитые в сложном орнаменте ленты рёбер. Когтистые, скребущие пустоту, лапы.

В Ольгином портрете маслом появились перемены настолько глобальные, что теперь это был портрет кого угодно, но не его знакомой до каждой чёрточки женщины. Привычные Ольгины цвета – малиновый и розовый – сменили пыльный голубой, лавандовый и тревожный фиолетовый, цвет раскаяния и хандры. Серо-голубые холмики грудей венчали торчащие в разные стороны болезненно разбухшие сливовые соски. Из одного, надорванного, сочилось что-то зеленовато-гнойное. Бросался в глаза не только красочный диссонанс. Апокалиптический драматизм сквозил из самого сюжета картины, из позы изображённой на ней девушки. Покрытые серой шерстью руки судорожно вцепились в кресло и скребли обшарпанную обивку острыми чёрными когтями, из-под которых выкатывались красные капли. То место, где должно было быть лицо, зияло ночной синью. Почти чёрная дыра с неровной фиолетовой каёмкой. А само лицо, оторвавшись с мясом от своего привычного места, частично приобрело черты вытянутой кирпичиком собачьей морды и под воздействием силы тяжести сползало вниз, в ложбину между грудей. Один глаз вывалился из глазницы и болтался на беловатой ниточке, закручивая её жгутом. Роман воочию видел вращение серого яблока с гнилостным пятном радужки, был заворожён этим вращением и не мог отвести взгляда. Вправо, влево, вправо, влево. По часовой стрелке, против часовой…

Шок заморозил шею, руки, сознание. Опять он стремился выйти за границы обычного восприятия? И снова потерпел в этом поражение…

– Да. Не Микеланджело, – произнёс кто-то за спиной.

– Это ещё почему? – машинально спросил Роман.

– Рукой Микеланджело водил Бог. Любая его работа, скульптура или фреска, – это акт любви.

Филонов резко обернулся к говорящему.

– Извини, дверь была открыта, я вошёл, – ответил Потапов. – А здесь я вижу чистейшее баловство, удовлетворение грехов.

– Вам-то чего от меня надо? – взорвался художник. – Всё ходите, высматриваете…

– Ну, не сердись, Рома. Я же не сказал, что это плохо. Очень даже неплохо, новаторски.

– Да пошёл ты!.. – взревел Филонов.

– Скоро уже…, – буркнул Потапов, а про себя удовлетворённо добавил: «клиент почти дозрел!»

– Да пошёл ты со своей выставкой! Оставьте все меня в покое!

– Ладно, – сказал Потапов и повторил: – Скоро уже…

***

Филонов лежал на полу. Квадратная некогда комната вытянулась, картины перекосились. В овальное окно заглядывали звёзды. За струящимися в лунном свете шторами кто-то стоял. Роман наблюдал, как постепенно приближался к нему размытый силуэт. У девушки были влажные, закрывающие лицо волосы, голубоватая просторная туника и длинные тонкие  руки.

Он хотел податься ей навстречу, протянуть пальцы и прикоснуться… Но тело и все члены его стали вдруг непослушными, твёрдыми. Твёрдый, как панцирь краба, белый мраморный лоб, твёрдый прямой нос, твёрдые губы и упрямо вздёрнутый твёрдый подбородок с рыжеватой щетиной. Твёрдыми, невыносимо твёрдыми, неподатливыми стали руки. Не руки, а клешни. Его тело уже изменило Филонову, совершило предательство. Тело пожухлого старика уже было готово стать лакомством для могильных червей. А глаза ещё горели какое-то время разумом и жаждой познания, удивлением от познанного. Эти чувства и эмоции умирающего и были самым ценным лакомством для серых сущностей. Таких, как дядя Гриша или Потапов. Словно мухи на мёд серые призраки Энска стекались со всех уголков города, чтобы засвидетельствовать самый важный и прекрасный миг – переход от живого к мёртвому, и устроить знатное пиршество.

Инга, прежняя хозяйка мастерской, приблизилась к умирающему художнику, протянула длинную, гибкую, как змея, руку и прикоснулась холодными пальцами к его лицу. А потом потянула, поманила Романа за собой, и часть его тела стала мягкой, податливой, начала деформироваться и стекать на пол. Эта непрерывная деформация происходила долго, недели две, пока запах тлена не стал невыносимым и соседи по подъезду не вызвали полицию.

***

Лифт доехал до десятого этажа и остановился. Дальше пришлось подниматься по лестнице: мастерская занимала два верхних этажа и находилась под самой крышей. Потапов повернул ключ, дверь с тоненьким пением отворилась. Пойдя в темноте по долгому, как чёрный чулок, коридору, он распахнул ещё одну дверь – пригласил подающего надежды художника в просторное помещение с высокими потолками. Через запылённые стёкла огромного – во всю шестиметровую стену – круглого окна пробивались снопы света. Три другие стены опоясывал дощатый помост. Они поднялись по деревянной лестнице; прошлись по скрипучим доскам помоста; облокотившись на перила, оглядели мастерскую с высоты. В глазах молодого художника светился восторг.

– Ну вот, владей! – сказал Потапов и с усмешкой добавил: – Теперь ты просто обязан завалить город шедеврами.

– А кто тут работал раньше, до меня?

– Да был тут один. Так себе художник. Слабоват оказался. Хотя подавал надежды…