Один день войны. Июль 1942 года⁠⁠

Дон. Степь. Лето 1942 года.

Армия отходит к Волге, к Сталинграду. То ли отступление, то ли бегство. Саперный взвод и разведвзвод, двигаются в арьергарде (хвосте) войск. Минируют всё. Мимо идут отставшие, те, у кого уже нет сил. Пулемётчик, лет тридцати, в тельняшке, еле идёт и тащит за собой «Максим». Второго номера нет. Посмотрел на нас усталым взглядом, поздоровался (тогда, в то время это было большой редкостью, чтобы при отступлении здоровкаться), сказал себе под нос: «Полундра, Иван Андреевич!», – закурил и покатил свой пулемёт дальше.

Слух прошёл, что немцы с фланга прорвались к реке.

На следующее утро, на подходе к станице пальба началась. Мы залегли. Приказ командира: «Всем назад!».

Пока гадали, что да как, разведчики к нам пробрались, и говорят, что немцы станицу сдали без боя. Поднялись, отряхнулись, вошли.

Видим, что на площади возле церкви, ровнехонько так лежит целый немецкий пехотный батальон, человек с двести. Как шли они ровным строем, так и полегли ровным строем.

Я такого больше до конца войны не видел. В сорок втором году оружие массового поражения ещё не изобрели. Многие из фашистов ещё шевелятся, мы их добили, чтобы не мучились.

Предположили, откуда их покосили наши, видим, что со стороны колодца. Подошли и увидели  вчерашнего морячка. Он был один. Больше никого не было. Лежал рядом с колодцем и своим «Максимкой». Установил он в колодце скобы, на них бруски. Колодец из толстых брёвен, ни пуля, ни осколок не возьмёт...

С этого места он и положил их всех...

Сам порван на куски, рядом много следов от обстрела миномётом,* но видимо, что одна из мин попала прямо в колодец. «Максимыч» лежит на боку, вода с него вытекает и парит. Лента вся пустая, запасной коробки у него не было, да и тех его патронов хватило, чтобы батальон фашистов отправить в их немецкий рай.

Победители–оккупанты заходили в станицу, предполагая, что и она без наших войск, потому и шли, как на параде, маршевой колонной по человек пять.

Разведка промчалась – нет никого, а морячок в колодце замаскировался, они его и не заметили.

Решили мы узнать имя героя, да не осталось от него толком ничего, на руке, правда, татуировка с надписью «Севастополь», да на пальцах четыре буквы, из которых складывалось имя – "И.В.А.Н", вспомнили, что говорил он себе под нос имя отчество «Иван Андреевич», да слово для нас странное – «полундра», тогда подумали, что это фамилия, а позже узнал уже, что это слово такое, флотское, которое означает, что опасность рядом...

Подпустил Иван Андреевич завоевателей поближе, нажал на гашетку, да и поводил стволом пулемёта влево и в право...

С двадцати шагов «максимыч» фрицов пять-семь, в зависимости от их толщины, спокойно насквозь прошьёт. Потому и добивать пришлось только тех, кто возле околицы остановился, остальные в решето... Лежат вон, ручки-ножки раскинули, мозги набекрень в касочку их немецкую, аккуратно стекают.. мухи уже кружатся, жарко... Командир дал приказ их заминировать всех, чтобы позабирали с собой ещё столько же, тех, кто придёт их хоронить... чуть позже. Остатки батальона ретировались. потому как потери уж больно большие получили, да и наша колонна была даже в отступлении довольно внушительной. А раненых не забрали, потому как выглядели они, как убитые, а шевелиться начали даже не сразу после нашего прибытия...

Заминировали мы, их любя, от всей души, похоронили со всеми воинскими почестями (как положено) Ивана Андреевича, и пошли наших догонять...

Пока шли, представил я всю эту картину, как на яву, вот почувствовал я этого Севастопольского морячка, Ивана Андреевича, как он отомстил за свой родной город, который был оставлен в июле этого года, числа уже не помню...

Настоящий советский, русский воин. Один против тьмы. Не захотел уходить-бежать со всеми, решил показать характер свой русский и показал...

Остался этот и другие подвиги, в той кутерьме отступления, безвестными. Так уж вышло. Но с нашей памяти их не стереть. А если уж и написанному об этом быть, то уж точно на веки вечные запомнят потомки. Вот как войну кончим, так и напишем...

*Миномёты входили в состав вооружения пехотной роты вермахта из расчёта один миномёт на пехотный взвод. По штатам дивизия вермахта должны были иметь по 84 единицы 50-мм миномётов.

___

Мстящая земля

Земля наша имеет свои укрепления, свой дух, свою мощь. Может, как плодить хлеб, так и уничтожать врагов её. Родная русская земля, по которой сейчас шагали оккупанты, начала применять своё естественное оружие – грязь. Она умело защищала себя сама, ну и за похабство и издевательство над собой – мстила.

Несколько цитат из дневников гитлеровцев:

«Первое возмездие настигло нас дождливой осенью 1941 года, когда мы увидели лужи красной крови на чёрной, липкой, скользкой грязи...

...Эта чёртова русская грязь просто уничтожила наш дух. Когда дождь лил, не переставая уже седьмой день, когда вся наша техника просто перестала двигаться, а села по самую башню в месиво, которое еще неделю назад было дорогой, когда самые слабые из нас просто падали в эту чёртову грязь в полном изнеможении без всяких сил, я задумался о том, зачем нам всё это надо? Ведь у этой страны нет ни конца ни края, нет дорог, но есть солдаты–дикари, для которых эта местность есть дом и Родина, и они в ней себя чувствуют, как я в родной Баварии. Соответственно шансов вылезти из этой грязи и вернуться домой у нас всё меньше и меньше. Чем ближе мы к Волге, те дальше мы от спасительной европейской природы ...

...Во время боя один из моих солдат попал в трясину, которая начала его засасывать, а русские стреляли со всех сторон так, что нельзя было и голову поднять, не то, что ему помочь. Помню, как он умолял пристрелить его, когда он уже устал умирать – захлёбываясь болотной жижей, блевал ей и кашлял, с каждой минутой уходя всё глубже и глубже в болото ...

...Боже, как мы радовались, что закончился дождь и начался снег! Земля замёрзла и по ней можно быстро передвигаться на совершенной немецкой технике! Но мы опять не рассчитали свои силы – против «генерала Мороза» техника наша опять стала бессильна. Она просто не заводилась! Солдаты получали немыслимые обморожения! Наша форма была не приспособлена к таким нечеловеческим условиям ведения войны! В армии началось то, что называется дезертирство! Солдаты роптали и хотели одно – вернуться в тёплый немецкий дом, к семье. Они начали понимать, что тех, кого не убила грязь – убьёт «генерал Мороз»! А тех, кого не убьют первые двое – убьют русские. В это уже никто не сомневался, даже я ...

...Русские солдаты смекалисты, где угодно найдут, чем согреться и уютно устраиваются при любом морозе, а вот наши доблестные солдаты просто жгут в бочках драгоценное топливо и топчутся вокруг них, а вокруг дует знаменитый русский ветер, о котором говорят, что куда не повернись, он всё равно дует в лицо...

...Меня всегда, несколько удивляла поэтичность названия русского оружия. Вот у нас всё больше из грозного мира животных, пантеры, тигры, а у них применяются имена девушек – «Катюша» или «Света» ..., может всё-таки Гитлер нам что-то о русских не договаривает?

Командир дивизии СС «Валлония» Леон Дегрелль».

Пулемётчик

Война. Начало было немного странным. Перепутали мои документы и продержали меня в пересыльном пункте дня четыре, потому уехали мои земляки без меня. Только после войны узнал, что состав, на котором они ехали сошёл с рельс и все погибли. Тогда было непонятно, а сейчас понятно – диверсанты отработали. В общем везти мне начало ещё в сорок первом, только узнал об этом в сорок шестом, как домой вернулся.

Страх внутри сидел с самого начала, вернее сначала не страх, а напряжение. Помню, как дернулся от первого разрыва снаряда. И от второго дернулся, да и от третьего... На войне всегда страшно, но если сумел свой страх пересилить, то спустя некоторое время жизнь на фронте красками покрывается, ну, там, девушек начинаешь замечать, но главное, чтобы рядом оказался тот, кто боится по более твоего, вот тогда ты орлом становишься, хорохоришься, но и сам бояться перестаешь, и труса рядом успокаиваешь. Загадка вот такая.

Я из маленького городка, потому плавать мог только в тазике, а тут переправа, за переправой при отступлении. Речек видимо–невидимо. Так и плыл, то уцеплюсь за бревно, то на досках от забора, то за конскую гриву держишься. Страшно, но плывешь. А когда уже наступать начали, в сорок третьем, то под немецким огнем приходилось делать всё тоже самое. Ну, а одно из самых страшных воспоминаний, это атака через Волгу зимой, да ещё и ночью, вернее под утро, но от этого хрен перца не слаще. Бежишь, вокруг всё взрывается, вода выплёскивается сверху белого льда, и он становится серым, и ты уже не понимаешь, где лёд, а где полынья – цвет у них в впотьмах один. Волга – речка быстрая, только в неё оступился, брык, и затащило под лёд соседа, но нам было запрещено останавливаться, надо было закрепиться на другом берегу, ну если добежим, а фашист снарядов не жалел, потому вокруг всё было в осколках льда, просто осколках, которые срезали наших пехотинцев, как коса траву... Но на тот момент мне тоже было страшно, но жить расхотелось, потому, как как всех моих родных немцы жизни лишили, и я знал об этом. Отец у меня был еврей, а мама русская, а мы все у них были приёмыши (своих иметь не могли). Я был самый старший, мне восемнадцать стукнуло в сорок первом, а остальным пятнадцать, девять и три годика. Было... Какое может быть будущее без трех (младших) братьев, отца, деда, бабули и матушки? Что одному после войны делать? Пока воевал, жил тем, что надо мстить фашистам, а в сорок шестом, после демобилизации, маялся, и долго не мог адаптироваться к мирной жизни, но друг фронтовой помог, даже не фронтовой, а концлагерный – бежали мы с ним вместе, он фартовый оказался, я это прямо чувствовал, и держался его. Даже, когда линию фронта на танке перепрыгивали, да не очень удачно – мины не дали целыми добраться, то и он выжил, и я рядышком. И на допрос его первого позвали, а он оказался с одного училища с особистом, потому не держали нас всех долго, проверили и в строй – фашиста колошматить. Тем более наш брат пехотинец – самый пропащий человек на фронте, редко кто до конца войны доживал, пехота – она ведь всегда в самом пекле, а я еще и пулемётчиком был...

Да и на войне, атака наша, атака фрицев, бежим туда, копаем здесь. Убегаем в подготовленные окопы – иногда так намотаешься–намаешься, что, грешным делом, думаешь: «хоть бы убило, вот прямо сейчас, вот этим снарядом от миномёта, что воет, вот сил моих нет уже никаких, ан нет, мимо пролетело».

Но это не слабость – это замаенность или усталость, кто как называет, те кто воевал меня поймёт...

До Берлина я со своим полком дошёл, и никто из наших за спины товарищей не прятался, даже не думали, сколько дней или часов осталось до Победы. Каждого убитого фрица я представлял тем извергом, который стрелял моему трёхлетнему братику в голову и сбрасывал его ногой в противотанковый ров, и потому мне этих нацистов совсем не было жалко. Жалко, что я их так мало покосил. Воевал с диким остервенением, не знаю, как лучше это чувство описать, сложно это. Когда мы с ребятами в имперскую канцелярию ворвались, то уже со стрелковым оружием, без наших пулемётов. К тому дню, они уже вышли из строя, да и в той обстановке «максим» бы только мешал.

Пулеметы Горюнова вещь превосходная, но так и не удалось с них покосить нацистскую сволочь – перед самой Берлинской операцией, двадцать девятого апреля 1945 года крыша здания обрушилась и погребла под собой склад с десятком новеньких пулемётов. Так мы опять стали пехотой. Толком города не знали, воевали больше по опыту и по звериному чутью, оно у нас у всех, под конец войны было развито, мама не горюй! Просто чуяли, куда можно, куда нельзя, и где фрицы засаду сделали. Где какое здание, где какая улица, мы и понятия не имели. Карта только у ротного была. Да и непонятно было – потому что все важные немецкие объекты в Берлине цифрами обозначались.

А о том, что через дорогу у нас Рейхсканцелярия, оказывается, мы узнали от замполита, который пришел нас с Первым Мая поздравлять. «В том здании Гитлер сидит», – сказал он, и вот такая ненависть в душе организовалась и начала кипеть, что ни одними словами описать нельзя, помню, что мысленно себе представлял, как я его на куски рву, гада такого...

И видел я, что так думают все вокруг, уже о инстинкте самосохранения не думалось, не работает он в такой ситуации. Все начали готовиться, как на последний бой – сняли с себя всю лишнюю одежду, проверили и смазали оружие, молодых (пополнение нам прислали с месяц назад) попросили в бункер не лезть, убьют, только старики должны идти, опытные, значит, видали мы такие бункеры и в Польше, и в Германии, предполагаем, что так же устроен и этот...

И вот пошло–поехало, прямой наводкой братья артиллеристы разобрали немецко–фашистскую баррикаду на входе в бункер, и мы, с криком «Ура!!» и русским матом (сейчас тот набор фраз даже повторить не смогу, насколько складно и от души тогда у меня получилось) ворвались в их «логово». Бой был там очень жестокий и очень страшный, в плен не брали никого, да они и не сдавались, французы оказались, по-моему, испанцы и эсэсовцы, такая ливерная колбаса получилась, а не бункер, как говорил наш командир разведроты Гринцевич – «бункер–хрюнкер». Из штурмового полка очень много наших ребят полегло там, но и фашистов не спасли их уловки немецкие, не работают они против русских, которые злые и смерти не боятся...

Страх смерти, как он выглядит. С первого дня войны оказалось, что пулеметный расчёт жив три боя, не больше. Или погибают, или ранят их сильно. Я закончил пулемётную школу, но везучим оказался с первого дня, как перепутали мои документы, потому, как уцелел в аду этой кровавой войны – понятия не имею, просто повезло. Помню почти все атаки, все эпизоды этой войны, когда думалось, что всё, сейчас будет мой конец, но нет, кто-то там на верху думал иначе...

Сколько я пережил обстрелов и бомбежек, атак и ранений, а плен, концлагерь, а побег, потом опять пехота, потом десяток рукопашных атак, штурм Рейхсканцелярии, но видишь как, остался жив... И помню, когда я начал «ловить пулю» после того, как узнал о расстреле своих родных, помню, как мой ротный сказал мне – «ты обязан лично придушить Гитлера, за то, что они сделали с твоей семьёй и нашей страной, а ты тут пулю, видите ли, ловишь...». Может я остался жив, потому что не тешил себя иллюзиями, что даже и не рассчитывал дожить до утра, или до конца боя, и видя, как смерть забирает одного за другим из моего расчёта, просто перестал её – не бояться даже, а думать о ней, пока не прекращалась атака, ведь ещё и от моей целости–сохранности зависела жизнь моих товарищей, ведь без пулемёта, что атака, что оборона – дохлое дело...

Преодолеть чувство того, что ты обречен на смерть, и воевать как отец наказывал – «пока последний оккупант либо не подымет руки, либо в землю не ляжет», – мне помогала месть, а это такое странное чувство, что радуешься, когда твоя пуля попадает туда, куда надо. Любовь к отчизне была, фанатичная вера в то, что дело партии правильное – была, но вот желание подороже, именно вот в этот момент, отдать свою солдатскую жизнь, покосить, повывести гадов немецких, за смерть, за казнь семьи моей, было намного сильней!

У пехоты потери всегда были большими, у нас, как составной частью пехоты, соответственно тоже.

Личный состав взвода менялся часто по причине выбытия бойцов. Затяжной бой – глядишь, а от нашего взвода треть осталась.

Мы же, пулемётчики, для немцев, были костью в горле, потому они всеми силами (силами минометчиков и артиллеристов), подавить нашу пулеметную точку пытались. И считали это своей первостепенной боевой задачей. Бой начался, краешком глаза смотришь, мина рядом – хлоп, вторая – хлоп, третья... и вот уже чувствуешь, что следующую миномётчик немецкий посадит прям в твой окоп, и бегом менять позицию – тут промедление смерти подобно, ну а не успел, или не смог – полетела, в лучшем случае похоронка, в худшем – без вести пропал ваш сынок... потому как при прямом попадании, разве что звёздочка на пилотке оставалась... А ещё за нами охотились немецкие снайперы, им за это отпуск полагался – за офицера, за артиллериста и за пулемётчика. Не один раз я видел, как снайпер, через прорезь щитка «максимушки», убивал первый номера пулемётного расчета... Пехота (стрелковая рота) в атаку бежит, мы обязаны переместиться в первую линию, и огнём не дать фашистам нос высунуть из окопа. Меняешь место расположения, вслед за пехотой, тащишь патроны и сам пулемёт, а по тебе начинают, как по мишени со всех видов оружия стрелять, и вот, ты уже в расчёте один остался, другие убиты или ранены. Ползти с пулемётом – это ещё та тренировка. Вес «максимушки» шестьдесят пять килограмм. Как мы его только не обзывали–проклинали на пеших наших переходах, когда марш–бросок сорок километров за ночь надо пройти, на тебе винтовка–мосинка, подсумки с патронами, коробка с пулемётной лентой, шинелька родимая, противогаз, вещмешок, объёмная фляга с водой для «максимушки» ... и ты идёшь такой весь бодрый, а у тебя на плече твоём «богатырском» ствол от пулемёта, весом, около тридцати килограмм...

Были в нашем полку подводы, но на них перевозили только боеприпасы. Это в современном кино пулемётчик строчит во все стороны, без остановки, очередями, из аккуратно вырытого окопа, ещё и песенки успевает попеть, «строчи пулемётчик, за синий платочек...». В настоящем бою ты стреляешь только короткими очередями, только экономно и только прицельно по врагу.

Нормальная стрельба для «максимушки» – четыреста метров, по науке пуля от пули на таком расстоянии ложится тридцать сантиметров одна от другой. Это значит, что твоя очередь выкосит на этом расстоянии всех, кто под неё попал, а на более удалённом эффект снижался – могли проскакивать везунчики мимо пуль моих.

Когда выпадала свободная минута, весь мой взвод набивал вручную пулемётные ленты, и это требовало особой сноровки и умения. Боевой запас на один пулемет – шестнадцать коробок. Когда наступать начали, то я с собой носил всегда второй щиток, мы его сверху ладили от осколков, летящих сверху.

По самолётам фрицев ни разу стрельнуть не получилось. «Максим» – пулемёт тяжелый, потому вертикально его не поставить без специальных приспособлений. Скорострельность у одного пулемёта низкая, поэтому для стрельбы по самолётам их спаривали, а ещё лучше – счетверить, вот тогда по заходящим штурмовикам было можно стрелять. К концу войны наших самолётов в небе было значительно больше, чем немецких. К сорок пятому году всё поменялось, тактика боя тоже. Вот мы знаем, что утром на штурм, бойцов своих терять не хочется, они же меня прозвали «заговорённым», что пуля меня не берёт, и слушались все, потому как опытный самый и интуиция работала хорошо. Опытный солдат – это не тот, что рассказывает, где он был и что с ним происходило.

Опытный солдат – это тот, делает с тем, что происходило с ним на благо своё, боевых друзей и армии в целом.

Заняли позицию и ждём сигнала. Впереди слабый лёд через речку. Все понимают, что каждый бой – последний для многих. Взвод мой пулемётный придан стрелковой роте, и командир роты указывает нам, где расставить пулемёты. И вот атака, рота перешла с боем по льду водную преграду, я же получил приказ сопровождать пехоту с фланга, на случай контратаки. Но я вижу, по перемещению немцев, что они будут отступать, причём по балке, поросшей густым кустарником. Я даю моему взводу команду, и мы со всех ног уходим в сторону балки, в наглую занимаем оборону, без всякого окопа, вся защита – два щитка на трёх (поставили один перед собой, а один на пулемёте), но и немец нас не видит – кустарник больно густой. Рота нанесла по ним удар ну и немцы побежали прямо на нас. Я дал команду подпустить поближе и два моих пулемёта, которые я расположил за кустарником, выкосили и кустарник, под корень, и фашистов. Насчитали потом сто семнадцать немцев в этой балке, они даже не поняли, что произошло, прямо, как мы в сорок первом, в июне, когда целая армия наша в котёл попала. От тогда они нас накосили, вдоволь их немецкая душонка порадовалась, но смеётся тот, кто последним смеётся... А если бы я за пехотой с фланга шёл, как комроты приказал, то ушли бы, черти хвостатые к своим в Берлин, а так, прямиком, в преисподнюю... И нам хорошо, и они дома...

Немецкие пулеметы МГ в целом получше были, как и всё немецкое, но ведь к технике ещё воин нужен, потому русский с «максимушкой», всегда одолевал германца с идеальным МГ и для нас – красноармейцев, «максим» олицетворялся, как символ стойкости нашей...

Служил я до конца сорок шестого, поостыл к фрицам, вроде, как и победили эту шатию–братию, уже и жалко их даже.

Как-то дали приказ – разобрать все пулемёты, смазать, запаковать в ящики и отправить в тыл, поговаривали, что для армии нашего союзника – коммунистического Китая. Разбираем свои пулемёты, и такая грусть–тоска наваливается, что прямо невмоготу стало. Вижу, что не я один поглаживаю пожухлую, от десятков перегревов, краску на кожухе «максимушки», прохожу пальцами по вмятинам – сколам от пуль, и полное ощущение, что расстаюсь с самым родным человеком, и на самом деле, без моей семьи, этот мой «максимушка» и был мне родней всех.

Написал я тогда записку и вложил её в ствол пулемёта, а написал я на ней вот что:

«Товарищ китайский коммунист, я отдаю тебе самое ценное, что есть у меня в жизни – свой пулемёт «максим», поэтому стреляй из него по врагам и знай, что этот пулемёт ни разу не сдался, не промазал, и не подвёл твоего русского товарища!». Когда забивал гвоздями ящик с «максимушкой», не удержался, заплакал...

#летят_лебеди

Отрывок из романа Летят Лебеди, том 2, Без вести погибшие..

Вышлю на почту всем желающим.

Можете написать мне weretelnikow@bk.ru