Холод⁠⁠

Первый цикл коротких рассказов, которые входят в проект "Последняя история"

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Глава 2. «Холод»

— Да уж… — сказал машинист, тщетно пытаясь зажечь зеленую, потертую зажигалку, почти уже онемевшими от холода пальцами, — даже последней сигаретой не дадут перед концом насладиться.

— Да хватит Вам, — немного всхлипывая, почти что заплакав, но как всегда четко, словно отвечая на уроке выученное наизусть стихотворение, ответила ему проводница, — нечего курить в кабине, тем более может наша “последняя надежда” не выносит табака.

“Последняя надежда” безуспешно пытался настроить только что ожившую рацию в кабине машиниста, чтобы наконец-то выйти на связь и узнать, что происходит в Большом городе.

«Удачно я попал, — подумал он про себя, — не зря учился в институте, если бы еще пары не прогуливал по радиотехнике - цены бы мне не было», — язвительно, с пренебрежением Он отчитывал себя, будто совесть разрывала его пополам в лице стоявших за спиной машиниста и проводницы, но вспомнив первый месяц этого курса, когда молодой, вечно спящий на лекциях аспирант, просто включал проектор с ужасного качества видео-лекциями, так как лектор был снова в отъезде по делам “секретной важности”. Это его немного успокоило.

«Что можно было там выучить? Даже при всем желании, учить никто не собирался, а разбираться самому было сложно», — все больше и больше Он пытался находить себе оправданий, чтобы наконец-то взять себя в руки, хоть и самих рук Он почти уже не чувствовал.

Рисковать Он не мог, оставался последний предохранитель и по словам помощника машиниста, заряда аккумулятора осталось часа на два - три, поэтому заменив все перебитые провода, Он смотрел пустыми глазами на вывернутую наизнанку панель, по третьему кругу проверяя всё ли правильно Он сделал.

— Ну вроде всё, — дрожащим, то ли от нервов, то ли от холода голосом разорвал Он повисшее в воздухе напряжение, — будем пробовать?

— Рано еще, давайте часа через два, — немного вдумчиво сказал машинист, посмотрел на часы и продолжил. — Обычно в это время должна быть пересменка, вдруг не услышат нас.

— Да мы тут уже окоченеем за два часа, — всё так же строго, четко, но уже с мало-заметным напряжением в голосе, возразила ему проводница, — И скоро нечем будет греться.

— Нам рисковать нельзя. Сейчас всем греться, через два часа встречаемся тут же и помощника позовите, он-то уже выспался, остальным ни слова. Говорите, что всё почти готово и надо погреть предохранитель, — подытожив, машинист открыл дверь в соседний вагон и жестом пригласил их выйти.

Они покорно поплелись, пробираясь сквозь полуразрушенные вагоны, с оставленными вещами, которые уже покрылись тонкой коркой инея. Миновав несколько вагонов, они постучались в забаррикадированную дверь. С другой стороны послышались щелчки, оттуда повеяло теплом, и из медленно открывающейся двери начали доноситься неразборчивые голоса и тихонько потрескивающий костер.

Когда поезд встал в этой глуши, окруженной лишь полями и редко стоящими одинокими деревьями, более менее успокоив немногочисленных пассажиров (не сезон был для массовых путешествий, как оказалось это и к лучшему), машинист принял решение выбросить из технического вагона складируемые там вещи. Усилиями мужской половины была на скорую руку собрана печка-буржуйка и выведена по имеющимся трубам на воздух. Места было мало, но хватило всем, жаловаться тем более никто не собирался, все прекрасно понимали, что в такое время нужно быть сплоченным коллективом. Все комплекты белья раздали пассажирам, а теми, что остались про запас, заткнули все отверстия в полу. Немного, но это спасало от постепенно заползающего в каждую щель, пробирающего до костей холода.

Новоиспеченный радиотехник, встречая ожившие, как после анабиоза взгляды, присел рядом с печкой, потёр почти отказавшие пальцы рук и засмотрелся на вьющийся огонек, который казался ему самым живым в этой бесконечной мерзлоте. Следом прошла проводница, грациозно переступая через раскиданные доски и элементы бывшей отделки вагона-ресторана, присела там же рядом и обняла свои колени. Машинист затянув и защелкнув за собой массивную дверь, утепленную на скорую руку, осмотрел оставшихся пассажиров; спокойно, но в приказном тоне сообщил:

— Рация почти готова, сейчас погреем предохранитель и пойдем обратно, сильно не надейтесь, вероятность, что нам кто-то ответит, крайне мала.

Из еле разборчивого пятна сидящего друг к другу, освещаемой светом огня, донесся мужской голос:

— Так может придумаем всё-таки запасной план? Или же заведем этот гребаный поезд и поедем вперед? Или…

— Нельзя, — всё таким же спокойным голосом, ничуть не медля, перебил его машинист, — мы не знаем что там. Есть ли там кто в живых? А если там радиация? Тогда нам проще тут остаться, менее мучительно будет. А если нам вообще в другую сторону лучше ехать? Давайте не делать резких движений и не переводить тепло, — подытожил он.

В вагоне воцарилась тишина, лишь потрескивание огня и свистящий ветер за стенкой не давали до конца успокоиться всем сидящим на полу людям. Они хотели верить, что это коллективный кошмар, помутнение разума: от усталости, от нервов; будто заехали в аномальную зону, вот-вот проедут её и проснутся. Но увы нет, надежда уходила так же быстро, как подступал холод.

Машинист протиснулся поближе к печке, минут десять погрел руки, взглянул на часы, и развернувшись, прокрался к двум спящим рядом пассажирам, который были накрыты большим количеством простыней. Потом он аккуратно пнул одного из них. Из-под груды тряпья послышался гулкий стон помощника машиниста.

— Вставай давай, нужно подготовить всё, — грозно буркнул машинист лежащему, и переведя взгляд на “последнюю надежду”, произнес: — Подремли немного, возможно силы тебе понадобятся не только проводки соединять, — машинист неуклюже подмигнул, как в комедийном кино, но от этого стало еще страшнее.

— Ложись, — повернув голову к радисту сказала проводница, — тебя надо перевязать, рана слишком глубокая, возможно уже заражение.

Нужных лекарств как обычно не было, пришлось довольствоваться бинтами и бутылкой водки, припрятанной им самим.

Будущий связной между “мирами” устроился на место помощника машиниста, укутав ноги в тряпье и закрыв глаза, расстегнул куртку, за которой на животе зияла рана от неудачного падения при экстренной остановке поезда, когда прогремели первые взрывы.

Пока шла перевязка, боли он особо не чувствовал, но понимал, что ему становится всё хуже и хуже. Оставались только мысли, которые разрывали его молодую, требующую вечеринок и игры за компьютером, голову, но о них он сейчас не думал.

Холод, окружающий маленькую горстку выживших людей, был не такой жуткий по сравнению с тем, что творилось у Него в душе. Он вспоминал родителей, как в последний раз со словами: “Да я тут умнее всех вас, не надо мне указывать, что делать”, — хлопнул дверью и ушел на очередную попойку с друзьями, после чего, не понимая как, оказался в другом городе, в связи с чем ему и пришлось оказаться в этом, то ли счастливом, то ли злополучном поезде. Суть конфликта можно было долго разбирать, вечный вопрос “отцов и детей”, но его больше терзало изнутри, словно весь холод распространяется из глубины памяти, то, что он был дерзок, нахален и так не успел извиниться.

Так же как он и не успел извиниться перед своей девушкой, безумно любившей его, несмотря на разгульный образ жизни, не щадящий ни кошелька, ни здоровья, ни их отношений. Она будто не замечала его встреч с “одноклассницами и коллегами по работе”, бесконечно, наивно как ребенок веря, что Он одумается, остепенится и будет жить с ней, как нормальная семья.

Теперь бы Он всё отдал за то, чтобы изменить свою жизнь: вернуться, чтобы наконец-то помочь достроить палисадник на даче, который отец просил его доделать уже второй год, но времени из-за постоянных “гулянок” так и не находилось; послушать истории матери с её работы, какие плохие начальники и какой хороший новый бухгалтер, который перенастроил ей компьютер, чтобы наконец-то сидеть в социальных сетях, после блокировки их системным администратором. И наконец-то сводить единственную, кто верил в него до конца, в дорогой ресторан, в который она никогда бы себе не позволила сходить, дав ей тем самым понять, что она будет теперь с ним в счастье и в достатке.

“Не успел”, — последние слова, застрявшие в его голове, оборвались тихим, но оставшимся таким же приказным голосом машиниста:

— Вставай, время пришло, мы уже всё подготовили.

“Последняя надежда” вскочил будто на построении в армии, но потом оглянувшись вспомнил, где он, и снова ощутил боль от раны и холод, который всё больше заполнял помещение технического вагона.

Машинист снова оглядел всех людей, что с последнего его возвращения стали уже более разговорчивыми и с большим блеском в глазах, и сказал:

— Мы запустили на щадящем режиме двигатели поезда, как только свяжемся с городом, мы дадим команду отцепить остальные вагоны и поедем, топлива должно хватить с запасом, но рисковать лишним балластом не будем.

Машинист снова взглянул на новоиспеченного радиста, схватил его за плечо и сказал:

—Ну, погнали!

Шел второй час, заряд аккумулятора был уже на исходе, из рации доносился только хрип радиоволн, с каждой минутой вселяющий лишь больше страха, чем надежды. Нагнетающую тишину разорвал всхлипывающий крик проводницы:

— Что же ты, тварь, тянешь? Когда ты уже настроишь это гребаное радио?— от былого самообладания и спокойствия не осталось ни следа.

— Заткнись, —немного повысив голос, но всё так же спокойно, перебил её машинист. — Сейчас паника нам ни к чему, не отвлекай его! Продолжай искать, дружище, не слушай её, — повернув голову он сказал радисту, но тот так и не обернулся.

— Да он уже второй час сидит, уткнулся в эту херню, ни ответа, ни привета! Лишь только время тратим, толку от этой рации, сейчас превратимся в ледышки и всё! Уже третьи сутки мы торчим в этом чертовом поле, я хочу домой! Мне надо найти дочь! Как ты не понимаешь этого? — окончательно потеряв все самообладание, проводница в истерике начала кричать на машиниста. С каждым новым словом из её глаз проступали новые и новые слезы, которые, вскоре нарастающим потоком потекли по её щекам.

— Прекратить крики! —уже больше повысив голос, машинист сделал шаг навстречу и взял её за плечи, — у меня тоже жена, сын и маленькая дочка там, мысли, что их уже нет, разрывают меня изнутри, мне хочется бросить всё и бежать туда сломя голову, как тупой болванчик, но я не могу позволить себе бросить и подставить под удар тех кто здесь! Ты же прекрасно знаешь, что тут тоже есть дети и тупо заявиться в город, которого может уже и нет - это самоубийство.

Компенсирующую нарастающий холод, жаркую обстановку в кабине машиниста прервал хрустящий, неразборчивый звук из рации, заставляющий замереть всех. Продолжая подкручивать регулятор частот, кабину заполнила музыка, классическая музыка. Удивлению присутствующих не было предела, они втроем молча слушали знакомую с детства всем мелодию.

— И что это значит? — уже тихим, но всё еще плачущим голосом спросила проводница.

— Это Чайковский. «Зима», — наконец-то вслух сказал новоиспеченный радист, попытался встать, но ощутил невозможную тяжесть тела и режущую боль в районе живота. Расстегнув свою куртку Он понял, что уже с начала его работы, в течении двух часов, он истекал кровью, но сосредоточившись, и боясь снова всё испортить, Он полностью погрузился в работу, не чувствуя боли. Но силы покидали его всё быстрее и быстрее.

Машинист и проводница закинули его руки на свои плечи и потащили радиста в технический вагон. Положив его рядом с печкой, машинист ударил пару раз “последнюю надежду” по щекам и тревожно произнес:

— Сигнал есть, значит его кто-то передает, ты продержись, дружище, мы скоро приедем.

— Удачи вам, — сквозь зубы ответил радист. — Я наверное снова не успел…—

Он закрыл глаза и лишь слышал, что где-то рядом засуетились люди.