История одной терапии, часть 12⁠⁠

(продолжение, предыдущий выпуск здесь)

С началом работы сил стало ощутимо меньше, и на сеансах тоже. Приходя с очной работы домой я садилась за удаленную и поздно ложилась из-за разницы во времени с моим удаленным начальством. Стала плохо высыпаться. Если раньше сессии были утром понедельника, то теперь они проходили в конце рабочего дня в среду. И разница чувствовалась.

Однажды случился уморительный эпизод. Прихожу я на сессию никакущая и вижу, что Вы тоже далеко не на ресурсе.

Я, садясь на диван и еле-еле ворочая языком:
— У Вас сегодня уставший вид…
Вы, тоже еле ворочая языком, и медленно взяв в руки блокнот и ручку:
— Итак, вам кажется, что у меня уставший вид….

Даже работая на двух работах, я не зарабатывала достаточно для самостоятельной жизни. Наш город — один из самых дорогих в стране. Здесь даже жилье снимают, в основном, в складчину. Обычному человеку, не олигарху, в одно рыло аренда не по карману.

То есть, до свободы еще ползти и ползти, а у меня силы почти закончились…. После переезда в другую страну и изматывающего, уничтожающего все живое
замужества, я еле-еле наскребла остатки сил, вложив их в один-единственный бросок — поиск работы. Нашла ее и осталась практически на нулях. А впереди еще большой, изнурительный марафон.

В моей ситуации, я, что та лягушка из притчи, должна была бы работать лапками как пропеллером, чтобы в короткие сроки сбить достаточно масла, по которому я могла бы выбраться из засасывающей меня воронки. Вместо этого я еле волочила ноги, к каждой из которых еще и была прикована тяжелая гиря из внутреннего сопротивления. Одна гиря — панический страх будущего, страх не справиться и умереть под забором, страх ужасного наказания за то, что посмела желать для себя лучшей жизни и свободы. Вторая гиря — Мисс Мелкая, которая снова начала бурно протестовать. Ей было не только страшно остаться совсем одной на белом свете, но она еще и чувствовала себя обманутой мной. И Вами тоже, хотя Вы ей ничего не обещали. Мисс Мелкая считала, что ее снова выманили в этот кошмарный мир, от которого она так тщательно пряталась все эти годы, а в нем ничего, кроме усталости и мрачного будущего. Она хотела залезть обратно под одеяло, зажмурить глаза, заткнуть уши, и впасть в спячку до времен, когда все плохое само по себе закончится, а все хорошее само по себе начнется. Само по себе, потому что сами мы ничегошеньки не можем, нам очень страшно и у нас лапки.

Я ползла с этими гирями на ногах, раз в неделю получая у Вас передышку, как единственный стакан воды в пустыне, а сзади меня стремительно догонял ураган. Муж, который притих было на месяц, взялся за старое. Он диагностировал у себя ревматоидный артрит и со смаком и энтузиазмом раскачивал и себя, и меня. Побесновавшись полтора месяца, он все же сходил на обследование в надежде на официальный диагноз, от которого до получения инвалидности и долгожданного пособия по ней рукой подать. Но диагноз не подтвердился, даже прокачанные навыки вытрясать из врачей нужное не помогли. Не делая никакой передышки, муж начал кликушествовать, что его вот-вот уволят, и нам надо срочно сокращать расходы, бросать город и перебираться поближе к пустыне. В каждую поездку туда он увозил из квартиры все больше и больше вещей под предлогом, что мы ими едва пользуемся, а дом надо наполнять.

Вы говорили, нужно замедлиться и не пытаться все время бежать вперед.
И признать, что Мелкой страшно, а пока ей страшно, она не будет кооперироваться. Нужно искать способы сделать и ближайшее, и более далекое будущее для нее более безопасным.
И не пытаться Мелкую ломать или затолкать ее туда, откуда она вылезла, что мне невыносимо хотелось сделать.
Вы говорили, что самый верный путь — не удалять, а добавлять. Если внутри что-то слабое, значит, рядом с ним надо вырастить опору. Если кому-то внутри страшно, увеличивать безопасность.
Это противоречило всем методикам самосовершенствования, о которых я знала до того момента. Но я интуитивно чувствовала, что Вы правы, и шла по пути, который Вы предлагали.

На каждой сессии я усердно копалась в себе, можно ли изменить или хотя бы ослабить убеждения, отвечающие за парализующий страх и за связывающий по рукам и ногам стыд. И, конечно же, не переставала надеяться на мощный Прорыв, который все волшебным образом во мне починит. Понимание, что мои так называемые лень, трусость, малохольность — это стратегии выживания, а не порочные изъяны характера, позволило немного ослабить стыд, освободив от него чуток внутреннего пространства. Стало капельку легче дышать, и я хотя бы изредка начала чувствовать к себе сострадание и тепло. Но свято место пусто не бывает — в него хлынули чувства, которые я в себе привыкла подавлять: шок, ярость и скорбь от первых попыток осознать масштабов своих травм и как они сформировали как меня, так и всю мою жизнь. Я пыталась найти ресурс в мысли, что несмотря на травмы, я смогла выжить, и травма не погребала меня под собой, но тут же вылезала Мисс Мелкая и начинала истошно орать, что выживание это ничего не стоит, когда в жизни нет Главного. Что для нее Главное, она наотрез отказывалась признаваться.

Я изучала коллег на работе, пытаясь понять, а как им-то живется. Складывалось впечатление, что у них в общем и целом спокойная и безмятежная жизнь. Один коллега занимался самолечением запущенный урогенитальных проблем с помощью народной китайской медицины, гремел на работе баночками и шуршал пакетиками. И время от времени дремал за рабочим столом. Второй был женат на хорошо зарабатывающей женщине, и не спеша в интернете подбирал дом для покупки. Третий все время торчал на сайтах знакомств и любил жаловаться, как него назойливо вешаются девушки, а иногда и их мамы тоже. Начальник отдела, хоть и не был девушкой, оказывал ему всяческие поблажки, сквозь пальцы смотрел на его бездельничанье и явно пытался ему понравиться.

Одна я, казалось, была единственной, кто отчаянно сражалась на невидимом миру фронте, теряя последние силы. Из-за этого я чувствовала себя меченой, словно на мне чуть ли не с рождения лежит не снимаемая порча.

При очередном созвоне папа сообщил, что собирается жениться во второй раз и спросил, могу ли я приехать на свадьбу в ноябре.

Последний раз мы виделись в год смерти матери, а с ней самой я увиделась за год до этого. Она прилетала в Штаты на медицинскую конференцию делать доклад о разработанном ею методе реабилитации. Увидев меня после трехлетнего перерыва, она разочарованно скривилась — немодно одета, с лишним весом, не накрашена и с плохой стрижкой. Фу какое-то, а не дочь, в кого вообще такая, уж не в нее точно. Все как обычно. Мы мало провели времени вместе. Она была погружена в себя, выглядела рассеянной, ни о чем меня особо не расспрашивала. Вечером я сводила ее в ресторан, а на следующий день — шопиться. Нашла ближайший филиал сети магазинов женской одежды плюсовых размеров. Посмотрев на ассортимент, мама скривилась «Ты чего вообще? Фу какое-то». На счастье, на соседней улице был магазин одежды в стиле «подруга начинающего рэппера», с кожаными штанами, стразами, яркими цветами, сексуальными фасонами, и тот ассортимент оказался не фу. Она накупила вещей моей сестре, и на этом мы расстались, как оказалось, навсегда. Вечером она улетела обратно на родину.

Эта последняя встреча утопила меня в стыде за то, что я такое фу.

На следующий год ей внезапно стало плохо, провели обследование и диагностировали неоперабельное. Она сгорела за три месяца. Я не успела прилететь на похороны из-за выпускных экзаменов, добралась только месяц спустя, когда все уже кончилось. И я, и отец были оглушены потерей. Мы очень давно не жили вместе в одной квартире, и уживаться снова, пусть даже кратковременно, давалось очень непросто. Я постоянно вызывала у него раздражение и придирки. Первым делом он раскритиковал мою внешность и отправил меня к косметологу приводить себя в порядок в согласии с его представлениями о прекрасном.

Я очень за него волновалась, как он вообще справится один и после такого горя. Он не привык жить один и сам себя обслуживать. Кроме того, он с мамой только-только переехали из маленького городка в столицу, и он еще плохо ориентировался в порядках и нравах нового для него города. Меня охватило острое желание остаться с ним и посвятить жизнь заботе о нем, а потом умереть сразу же после того, как умрет он. В моей жизни не осталось других смыслов.

Оглядываясь назад, я понимаю, почему смерть матери лишила меня ориентиров в жизни. Сама того не осознавая, я оставалась маленьким ребенком, единственная мечта которого — любящие родители и дом, где его ждут. Ребенок мечтал, что однажды он заслужит это. Он мечтал, что как только встанет на ноги в Штатах, то сможет приглашать сюда маму, которая использовала любую возможность уехать подальше от постылого мужа и потратить до копейки все отпускные деньги. Может быть, надеялся этот ребенок, эта холодная царевна-несмеяна, наконец-то, начала бы улыбаться и полюбила его за такую отдушину. Ребенок готов был быть, каким скажут, и выполнять любые задания, чтобы заслужить этот желанный дом, где тепло, где все счастливы, любят друг друга и где ему очень ему рады. Он и отправку в Штаты воспринимал, как очередной квест, за успешное выполнение которого ему разрешат вернуться домой, к маме с папой. Ребенок страшно лажал и не справлялся, но мечта, что однажды все получится, поддерживала его на плаву.

И вдруг мамы с папой больше нет, дома нет, остался только один папа. Я не стала открыто говорить ему о своем желании вернуться на родину. Просто робко поделилась, что с мужем отношения у меня не очень, а в Америке мне плохо. На это папа, сразу почуяв, к чему я клоню, встал на дыбы. Приказал ехать обратно к мужу и не выдумывать, а если я откажусь, он меня насильно туда вышлет. Если семейная жизнь не складывается, то это я сама виновата. Тем более, добавил он, я буду мешать ему личную жизнь устраивать.

Мой внутренний ребенок почувствовал себя в очередной раз выгнанным из дома. Не любимым, не достойным ни дома, ни тепла, и по-прежнему никому не нужным.

Папа, надо сказать, какое-то время таки присматривался ко мне на предмет, не оставить ли меня при себе на какое-то время в качестве домашней прислуги. Но быстро отказался от этой идеи, сочтя мои бытовые и хозяйственные навыки никуда не годными.

О том, что он с кем-то уже встречается, я узнала из его вопроса «А через какое время после смерти жены можно уже с другими женщинами?» Поначалу я за него испугалась. Как большинство мужчин на руководящих должностях, он имел крайне завышенное мнение о своей мужской ценности и привлекательности. Секретарши же глазки строят, подчиненные женщины говорят подобострастно и невзначай декольте светят. Окрутить такого простофилю, которому в наследство от жены досталась двухкомнатная квартира в центре столицы, как два пальца об асфальт. Но узнав, что его новая женщина — практические его ровесница, которую жизнь тоже помотала, успокоилась. И радовалась, что он там не один, и о нем есть, кому заботиться. Лишь бы жил долго и был здоров.

С тех пор я домой не ездила. Мне сказали не мешать, я больше не мешала, тем более, меня никто и не звал. Наше общение состояло из коротких телефонных разговоров раз в несколько месяцев., в которых я бодрым голосом врала, что у меня все хорошо. Так продолжалось до того самого года, когда отец решил жениться. Причем, инициатива пригласить меня исходила даже не от него, а от его невесты, которой хотелось со мной скорее познакомиться.

Я сказала, что приехать на свадьбу не могу — я только-только устроилась на новую работу, и у меня еще не накопилось отпускных дней. Работу папа считал священным занятием, обязательным для каждого человека, поэтому отнесся с пониманием.

От мыслей, что надо двигаться дальше, искать способы больше заработать, придумывать что-то с жильем, а потом еще на развод подавать и иметь дело с эпическими истериками мужа, меня сразу же выносило — дыхание перехватывало, сердце колотилось, голова плыла. Даже просто сесть и погуглить информацию не получалось без выпадения в панику. Все, что я могла, это жить одним днем и ползти вперед. На какую-то удачу или авось я даже не надеялась — я не из везучих.

Вы говорили, недоношенным детям очень свойственно испытывать такую перегруженность нервной системы. Они рождаются в теле, которое не готово к жизни снаружи. Все не готово — кости, мышцы, органы, нервная система. И поэтому им все СЛИШКОМ: все звуки слишком громкие, весь свет слишком яркий, все прикосновения слишком больно. Мягкие пеленки царапают. Легкие прикосновения ощущаются грубыми. Сосать молоко тоже очень больно.

Мама говорила, я провела какое-то время в инкубаторе. Сколько — дни, недели, месяцы — мне так и не удалось выяснить. Этот опыт я тоже не стала искать в теле. Не думаю, что у меня нашлись бы силы снова почувствовать тот сенсорный ад. И каждая минута длится вечность. Это сейчас недоношенных детей рекомендуют носить на руках, прижав к своему телу кожа к коже, а в мое время считалось, чем меньше к ним прикасаться, тем лучше. Каково это было, лежать там одной в агонии, мерзнуть и голодать, не иметь никакого спасения от боли и перегруза всей системы, не мочь позвать на помощь, потому что голосовые связки не развиты и никто не услышит моих криков?

Этот опыт ощущался закодированным во всем теле. Это не мышечные зажимы там и сям, которые можно размягчить и освободить. Это глубинное, клеточное знание, пронизывающее все мои системы. Мне выпало одиночества, ужаса и бессилия больше, чем моя психика могла переварить без ущерба для себя, и она отравилась ими насквозь.

Мне рассказывали, что у матери была очень сложная беременность, сопровождавшаяся частыми кровотечениями и постоянной угрозой выкидыша. Врачи рекомендовали ей прерывание из-за очень низких шансов на успех. То есть, клетки моего тела с первых дней своего существования усвоили, что окружающая их вселенная враждебна, постоянно перекрывает кислород и пытается от них избавиться. А они ровным счетом ничего не могут сделать с тем, что их жизнь может прерваться в любой момент.

Вы говорили, одного факта недоношенности достаточно, чтобы получить глубокую пожизненную психологическую травму.

Из-за своей недоношенности я привыкла считать себя слабенькой и по умолчанию дефектной. Мать часто говорила отцу, что из-за нее мне все дается труднее, чем нормальным детям. Я помню, как он устраивал скандалы, обвиняя мать, припоминая ей какой-то прошлое, упрекая в курении во время беременности. С чувством моей дефектности всегда соседствовало чувство глубокой вины за доставленные матери страдания. Мне же отец многократно говорил, как героически она сражалась за то, чтобы меня выносить и родить, и я должна быть за это по гроб жизни благодарна. Вроде как вот, выдали тебе жизнь огромным трудом, не вздумай жаловаться.

Вы создавали безопасное и теплое пространство, куда я могла принести все эти чувства, включая вину и дефектность, а также и вину за дефектность, но Вы не соглашались с моим видением себя. Вы мне свой взгляд не навязывали, но и не собирались его менять. И в глубине души я была Вам за это очень благодарна. Это давало надежду, что может быть, когда-нибудь для меня станет возможным чувствовать себя хорошо в своем теле и получать от жизни радость и удовлетворение.

Вы помогли мне увидеть недоношенность с другого угла: она не признак ущербности, она, наоборот, признак особой силы — оказаться с неминуемой смертью один на один и победить ее, несмотря на неблагоприятные обстоятельства. Такое не каждому физически и психически сильному по плечу, а я сделала это в возрасте, когда даже мозги еще толком не сформировались.

С одной стороны, да, круто, а с другой я задавалась вопросом, зачем я вообще это сделала. В последние годы я часто жалела, что вообще выжила. Не понятно, ради чего я так боролась за возможность иметь жизнь, если с самого начала она оказалась такой беспросветной? Я с некоторых пор стала ловить себя на зависти к тем, кто умирал задолго до старости. Отмучились. Освободились.

В поисках вдохновения, как сделать эту жизнь стоящей всех вложенных в нее усилий, я стала изучать, какие у меня есть желания и мечты, помимо уйти от мужа и не сдохнуть потом под забором. Но чтобы понять мечты, нужен кто-то, у кого они есть. Нужна какая-то индивидуальность, какое-то Я, имеющее свои мнения и свои потребности. Таких богатств мне не завозили. Я не знала, кто я, и не думала, что это вообще кому-то важно. Я привыкла быть скопищем чужих хотелок и проекций, вместилищем чужих проблем и несчастий, но своего угла во внутреннем пространстве у меня не имелось.

Почему? Прислушиваясь к себе, я слышала «Запрещено».

Помню, я говорила Вам:
— Когда в комнате никого нет, я не знаю, что мне делать и как себя вести. Пока человек не выдал мне свои ожидания насчет меня, у меня будто бы нет права хоть как-то проявлять себя в этом мире. Чужие хотелки дают мне возможность проявиться через выполнение этих ожиданий, а других вариантов у меня нет. Я могу быть только приложением к кому-то.

Я чувствовала себя привидением, отделенным от живой жизни толстым стеклом. Привидением, которое так и не пригласили в мир, поэтому оно не может материализоваться. В первый раз подозрение, что я существую на самом деле, закралось ко мне лет пять назад. Я сидела за компом и что-то ела, отмечая про себя, что еда вкусная. Я задала себе вопрос, почему она мне кажется вкусной. Она не напоминала мне еду из детства и не ассоциировалась с каким-то человеком или событием. Она была просто вкусной, сама по себе. Помню, я даже зависла от мысли «Раз так, значит, есть эта кто-то, кому эта еда нравится просто потому, что нравится. То есть, есть кто-то со своей независимой волей и желаниями?… КТО ЗДЕСЬ?!" Помню, как напугала меня эта мысль, и я постаралась ее поскорее забыть.

С Вами я попыталась понять, что меня напугало. Я нащупала страх себя проявлять без разрешения и одобрения окружающих. Проявления должны быть им приятны и удобны, не доставлять негативных эмоций, не создавать проблем, не занимать место. Чужие желания и потребности всегда по умолчанию важнее моих.

Я не помню, чтобы родители или родственники интересовались моими чувствами, желаниями или как то старались меня получше узнать. Они были заняты собой и погружены в свои личные трагедии. Кажется, только бабуша с материнской немного ко мне присматривалась. Говорила обо мне маленькой «Эль такая мудрая! Рассуждает, как маленькая старушка». Остальные мне гласно или негласно сообщали, какой я должна быть. Точнее, как сильно я не дотягиваю до той, какой я должна быть, и не стеснялись выражать свое неудовольствие этим. Точно о себе я знала только то, что я безнадежно бракованная, и это все, что я о себе знала.

С помощью терапии я увидела это в новом свете. Еще год назад я считала свою неспособность построить нормальную жизнь, с нормальной работой и нормальной семьей, прямым доказательством этой своей бракованости. Но через год терапии стала догадываться, что у меня с такими установками на «нормальное» шансов просто не было. Когда тебе все время говорят, что с тобой что-то не так, ты в это веришь, и это становится твоей внутренней правдой о себе. Человек всегда думает, чувствует и действует в согласии с ней, даже если она не имеет ничего общего с реальностью. Так внешние посылы становятся внутренними установками, установки становятся действиями, а из действий складывается судьба.

Стыд по-прежнему заливал меня с головой, но все чаще и чаще появлялась ярость за то, что меня использовали как контейнер для неугодного. Заполнив этим все мое внутреннее пространство, они заставив меня тащить это ведро на себе, что и стало моей жизнью. То самое ведро, которое я рисовала. В каком-то другом качестве я была им не нужна и не интересна. А я, наверное, после инкубатора больше всего боялась, что меня снова бросят в ад одну, и согласна была на любые условия. Раз мне можно быть только ведром, значит, буду ведром.

Ярость вдохновляла меня на желание взять ситуацию в свои руки, вытряхнуть из себя весь чужой мусор и построить жизнь в согласии со своими собственными желаниями и потребностями. Все в моих руках — эта мысль наполняла меня надеждой.

Еще внутри меня неожиданно обнаружилась здоровая часть. Маленькая, но очень живенькая. Поразительно! Во мне есть хоть что-то не сломанное, не кривое, не изуродованное и не постыдное? Она напоминала тоненький, но бойкий лесной ручеек, который время от времени на мгновение прорывался наружу сквозь валежник. Контраст между ней и остальной психикой — небо и земля. Стратосфера и мариинская впадина. Застрявшее, уставшее, тяжелое, серое, скучное, больное, ходящее по кругу и живое, свободное, легкое, гибкое, полное сил. Молодое вино в ветхих мехах. Где ж взять на нее столько сил? И где их взять на все остальное — на личность, на индивидуальность, на цели, на уверенность в себе, в конце концов?

Как-то я посетовала:
— По кирпичику строить уверенность в себе — это так долго, так муторно, сомнения и страхи постоянно одолевают… А есть какой-то способ добыть себе вот прям железобетонную самооценку?

Вы рассмеялись:
— Железобетонная самооценка — это просто другой вид травмы.

(исходные посты: раз, два, три)