Сага о несостоявшемся писателе. Глава первая
Шел девяносто шестой год. Я учился тогда на втором курсе ремесленного училища. Учиться там я не очень хотел, не то, чтобы мне не нравилась техника или специальность крановщика, никаких претензий к преподавателям училища не было, но среди большинства своих однокурсников я чувствовал себя, мягко говоря, не в своей тарелке. Точнее они меня настолько раздражали, что я порой начинал планировать кого-нибудь из них убить. Свою неприязнь к ним я скрывал очень плохо, они чувствовали мое враждебное отношение к ним, и постоянно мелко надо мной издевались, от кидали мне в шею спичкой, на конце которой была нагретая жевательная резинка, то подкладывали мне на стул какую-то дрянь, то начинали язвить по поводу того, что я живу на улице, в начале которой находилась психоневрологическая больница.
В училище я отправился, окончив девять классов основной школы, чтобы поскорее начать работать, а то мама с высшим образованием экономиста работала в прокате видеокассет, за очень малые деньги, а отец перебивался случайными заработками, да и те тратил в основном на себя и на свою любимую машину «Копейку». Есть было особенно нечего, кроме «ножек Буша», да картофеля, который нам привозил брат моей мамы с хутора своей тёщи. Оттуда же он привозил иногда и другие овощи, в основном огромные соленые огурцы. Так же я донашивал одежду и обувь своего дяди, а иногда других знакомых своих родителей. Отец считал себя художником-оформителем и интеллигентом в первом колене и не считал для себя возможным куда-то устроиться и работать постоянно, особенно там, где надо было работать руками и пачкаться. За квартиру рос долг, и мы были на грани выселения на улицу.
И вот, после основной школы я очень захотел пойти поскорее работать, но с работой тогда было не очень хорошо. Советская промышленность в Латвии просто остановилась, люди в основном торговали, а мне, начитавшемуся, выброшенной из библиотек коммунистической литературы, торговать казалось недостойным занятием. Конечно, я помнил советское время, помнил очереди, ту же бедность, потому что отец любил шикануть в ресторане, прокатиться на такси, но получал, как цеховой художник только сто двадцать рублей, и на работе практически ничего не делал, разве что пил кофе в кафе. И я, и моя младшая сестра вечно болели, потому маме редко удавалось проработать долгое время. Я помнил эти бесконечные очереди, особенно было неприятно стоять в очереди в пункты приема тары, в которых стояло много шумных пьяниц. Так же я был в курсе сталинских репрессий, от которых пострадали предки моего отца. Но я был убежден в том, что социализм и коммунизм возможны, а СССР – это фальшивка, извращение идей Маркса и Энгельса. Бедственное положение своей семьи я объяснял не неадекватным поведением своего отца, а неправильным устройством общества, и грезил настоящей социалистической революцией, хотя и изучение «Капитала», продвигалось очень плохо, в основном я читал комментарии к этой библии коммунистов, там хоть что-то было понятно.
Я тогда видел, что очень многие люди с высшим образованием начали торговать барахлом на толкучих рынках, а люди вообще без образования или окончившие какой-то техникум вдруг становились предпринимателями, директорами фирм. Образование и так не имело для меня большой ценности в силу того, что учителями шли работать далеко не лучшие люди, ибо платили им при советах и ещё долго после, не многим больше, чем неквалифицированным разнорабочим. В то же время те же сварщики и слесари не так уж и плохо зарабатывали на общем фоне, если хорошо разбирались в своем деле, особенно неплохо зарабатывали строители вилл для предпринимателей. И тут совпало то, что рабочие не так плохо зарабатывали, да и согласно Марксу, они были самым прогрессивным и революционным классом, потому я и решил поскорее стать гегемоном и пролетарием.
Не могу сказать, что в училище я встретил будущих пролетариев, скорее будущих уголовников, которых родители заставили хоть где-то учиться. Я вдруг понял, что пролетарии никакие не прогрессивные, а скорее самая инертная и реакционная часть общества, которой проще всего управлять. Но на первом курсе училища я все ещё убеждал себя в том, что они изменятся, а те, что не изменятся будут отчислены за неуспеваемость, что на производстве-то они изменятся. На уроках литературы в училище я писал нескольким ученикам сочинения о произведениях Чернышевского или Некрасова, прочих Толстоевских, переживавших за народ в дворянских гнездах. Я начинал переживать за народ вместе с ними, но смотрел на своих однокурсников, и переживания утихали.
В училище я особенно ни с кем не общался, кроме одного умственно отсталого, который у меня списывал и вызывал у меня жалость, когда ненавидимые мной однокурсники издевались над ним более жестоко, нежели надо мной. Я начал общаться с тупым до неадекватности парнем на зло тем, кого ненавидел. К тому же этот «друг» умел слушать с умным видом и со всем соглашаться, что не могло мне не понравиться в то время. Димон-Покемон, поддерживал любую мою сумасшедшую затею, вроде сбора корня валерианы для фармацевтической фабрики, или похищения противогазов из заброшенного бомбоубежища. Однако больше всего он поддерживал меня, если я решался выпить какого-то алкоголя на полученные после авантюр деньги. В основном мы пили отвратительное крепленое вино или ужасное пиво в очень дешевых забегаловках. В основном мы искали цветной металл в заброшенных домах или на промзонах.
Как-то раз мы залезли в один заброшенный дом, и в одной квартире нашли ужасно много интересных вещей. Мы поняли, что там жил какой-то бомж и долго носил туда всякий антиквариат, который находил в мусоре. Там был и сундук с разными значками, и работавший кассетный магнитофон, была форма офицера польской армии времен Пилсудского, был гипсовый бюст Высоцкого, с трещиной, которую мы замазали, выкрасили этот гипс и удачно толкнули на барахолке перекупщикам. Мы много чего вынесли из той квартиры и продали, а потом решили расчистить эту квартиру, вставить стекла в окно и пьянствовать в ней. Тогда была уже промозглая осень, часто шел дождь, а в той квартире была рабочая печка, разная мебель и множество свечей с кладбища.
После пары недель тусовок в квартире с жарко натопленной печью, мы решили поискать какой-то антиквариат на чердаке того дома, и полезли ломать люк, который вроде был заколочен. Дело было вечером, мы тогда порядком напились, и ужасно испугались, когда, выломав люк, обнаружили на чердаке того самого бомжа, который в свое время жил в той квартире, где мы пили, и носил туда трофеи. Мы с ним познакомились, Покемон предложил ему покурить, я пригласил его выпить с нами и погреться у печки. Мы скормили ему остатки нашей закуски. Он был очень доволен, обещал нам много антиквариата, если мы будем его сбывать, и приносить ему еду. Оставаться в натопленной комнате на ночь он боялся, ведь туда мог прийти кто угодно и побить его, такое уже много раз бывало. Он полез на свой чердак, а мы разошлись по домам и вскоре начали каждый день заходить на эту конспиративную квартиру после училища. Мы без билета ездили на разные барахолки города и в антикварные магазины, чтобы сбывать находки Гены, да и жаль было несчастного старика, вынужденного жить на чердаке зимой и питаться разными отбросами. Мы начали приносить ему что-то съестное вне зависимости от того, удалось нам что-то сбыть из его находок или нет.
Дело тут было не только в моей жалости к человеку на самом дне, дело было в том, что я считал его жертвой неправильного общественного порядка. Судя по долгим разговорам Гена был весьма начитанным во всяком случае человеком, бойко говорившем на латышском, английском и немецком, помимо русского. Но главное было то, что он очень увлекательно рассказывал о своей необычной жизни. Говорить он умел и любил, и мог делать это круглыми сутками, во время его рассказов в моей голове возникали яркие образы тех необычных людей, с которыми сводила его судьба. Дело ещё было в том, что с отцом я никогда не общался, мы всегда были чужими друг для друга. Я никогда не воспринимал своего отца, как отца, а скорее, как капризного старшего брата, который норовит отобрать у меня более сладкий, кусок, который давала мне и сестре мама. Для меня роль отца скорее играл дед иногда дядя, но с ними я общался не очень часто, да и дед был слишком неграмотным и строгим. Я не мог быть с ним откровенным, а дяде я не очень доверял. А с Геной я мог говорить на любые темы, особенно о женщинах и сексе. В шестнадцать лет эта тема начала меня особенно волновать, а отец прогонял меня из комнаты, если в фильме, который мы смотрели начинался эротический момент.