Серия «Переводчик Петербуруского»

9

Про девочку с косичкой и булочку с коричкой

В булочной «В обмен на сомнения» было так тепло, будто печь помнила каждого по имени. Дождь за окном переставлял буквы на вывесках, Трамвай за углом звякнул, будто придержал время, и дверь, откликнувшись, сама пропустила внутрь девочку с косичкой. В кулаке она держала тёплую монетку и всю свою важность.

— Мне, пожалуйста, булочку с коричкой, — сказала девочка. — С самой настоящей.

— С настоящей, — согласилась булочная. Здесь так принято: если слово стало ласковым, значит, оно дозрело.

Пекарь достал с противня круглую, тёплую, как ладонь, булочку. Она пахла будущими прогулками. Но завитка корицы на макушке не было — словно с неё сняли причёску.

— Завиток с дождём играл, да по дороге отстал, — развёл руками пекарь, на которых ещё осталась мука.

Девочка погладила свою косичку — тугую, с лентой. Косичка под пальцами дёрнулась, сразу поняв, что дело касается и её.

— Давай найдём, — предложила девочка булочке. Та смущённо хрустнула боком: как же так, её выбрали, а она не готова.

С подоконника бесшумно соскользнула Собака с железным тире вместо ошейника — она сегодня была здесь хранителем тепла. Взгляд у неё был простой и ясный.

— Ищется не завиток, ищется вход, — сказала Собака. — У «корички» характер ещё детский. Ей нужен кто-то, кто покажет, как заплетаться. Идёмте в Бюро.

Девочка с собакой и булочкой вышли. Дождь тут же уступил для них узкую сухую дорожку. Трамвай «Гостевая» подкатил без лишних звуков. Кондуктор в вязаных перчатках кивнула девочке и булочке одновременно — к таким пассажирам у неё особая нежность.

— До «Поясним на пальцах», — сказала Собака водителю.

Бюро находок, обменов и прочего пряталось в арке, где обычно живёт эхо. На двери мелом было выведено: «Объясняем ласковые формы предметам и людям». За столом сидел человек, в лице которого уютно отражались чужие окна.

— Случай понятный, — сказал он, выслушав историю. — «Коричка» — это не ошибка. Это корица, согласившаяся стать ближе. Ей не спираль нужна, а косичка. Есть у нас такая услуга: «заплетём вкусом».

— А обмен? — насторожилась булочка, всё ещё тёплая в руках девочки.

— Щепотку вашего «мне положено» на вес нашего «на двоих», — ответило Бюро. — И ещё — привычку ставить выпечку так, чтобы свет всегда дышал ароматом. Оконный сахар прилагается.

Девочка достала из волос маленькую запасную ленточку — у серьёзных косичек такие всегда есть — и положила её на стол. Булочка отщипнула от себя крошку своего «мне положено» и не стала спорить: рядом с лентой это смотрелось правильно.

Бюро вынуло коробочку с надписью «Корица на две дорожки и одну тайну» и тонкую стеклянную линеечку — подоконник в миниатюре. Девочка усадила булочку на линеечку, чтобы свет её нашёл. Собака положила рядом своё тире — на случай, если словам понадобится мостик.

— Запоминайте, — сказал человек. — Косичка плетётся из трёх прядей: аромата, тепла и внимания. Две у нас есть. Третью принесёте вы. Смотрите не глазами, а запахом.

Девочка наклонилась, вдохнула и вдруг поняла, как это делается. В её собственной косичке зашевелились воспоминания: ночные прогулки по лужам, школьный смех и вчерашняя похвала за чтение вслух. Она легонько встряхнула лентой, и корица легла на булочку тремя тонкими дорожками — не спиралью, а именно косичкой. Одна прядь — пряность, другая — тёплый воздух из печи, третья — её собственная вера, что всё получится.

Булочка выдохнула — так выдыхает человек, у которого наконец нашлась причёска. На её макушке зазвенела сахарная пыль, как солнечный луч на чистом стекле.

— Теперь — на двоих, — напомнило Бюро. — Так вкус держится крепче.

Мы вернулись. Пекарь поставил на стол стакан чая и полоску «оконного сахара» — его здесь нарезают ножом, как тонкий лёд света с шестого этажа, где никто не живёт. Девочка аккуратно разломила булочку: половину себе, половину — булочной тени, которая скромно стояла в углу и ни на что не претендовала. Тень осторожно взяла свою долю — разумеется, не руками, — и её острые углы тут же стали мягче.

Собака понюхала воздух и, довольная, вернула тире на ошейник: мостик больше не требовался.

— А мне за помощь что-нибудь положено? — спросила девочка, но не с интонацией «мне положено», а с той, с какой делятся.

— Положен завиток уверенности, — сказал пекарь и протянул ей маленький бумажный пакетик. На нём было напечатано: «Не бояться». Внутри лежала коричная пылинка и белый билет «до дома». Билет можно было сложить вдвое, если бы дорога вдруг захотела стать длиннее.

Девочка спрятала билет в карман, ленту вернула косичке, а половинка булочки в её руке пахла так, как пахнет слово «получилось». Она поблагодарила вслух всех: булочную, Бюро, Собаку и дождь, который к этому времени перестал играть с буквами и сложил из них тихое «можно».

На улице тень от её косички ложилась на асфальт ровно, без спешки. Трамвай «Гостевая» звякнул, будто подмигнул, и поехал дальше — у него тоже были дела: возить по городу причины. А девочка шла и отщипывала крошки — не голубям, а подворотням и старым ступенькам, чтобы им было чем пахнуть вечером. И пахло корицей и вниманием.

До конца дня в булочной продавали только «булочки с коричкой». Именно так, с «чкой». Потому что в петербуруском языке это корица, которая решилась на близость. И если кто-то в очереди пытался поправить, пекарь лишь улыбался и молча ставил на прилавок стеклянную линеечку — тонкий вход для света. После этого вопросы обычно заканчивались.

Это правило, оно простое, как сахарная пыль: в нашем городе ласковые слова — самые рабочие. А девочкины косички — это не просто причёски, а способ заплести день так, чтобы он не распустился под дождём. Если вдруг не получится — заходите в «В обмен на сомнения». Там ваше упрямое «мне положено» мягко обменяют на тёплое «на двоих», а потерянные завитки вернут на место.

Показать полностью
5

Переводчик Петербуруского. Дикие туристы

Они объявились в полдень, когда дождь уже заверил небо своей подписью. Семь одинаковых дождевиков и ещё один, который громко говорил «шауРма» и настойчиво допытывался, где тут у них параДная. Город вздохнул с усталостью разводного моста и тихо попросил меня: «Сходи, переведи».

Я вышел к ним словно дежурный, которого город держит как раз для таких случаев.

— Здравствуйте, — сказал я. — Вы куда?

— Куда-нибудь красивое, — ответил главный дождевик. — Нам обещали «аутентику». И чтобы без этого вашего… петербурьгъского.

— Петербуруского, — поправил я. — Впрочем, «петербурьгъский» тоже верно: так говорит дождь, когда ностальгирует. Хорошо. Правило первое: здесь вместо «быстро» говорят «потом». Вместо «точно» — «посмотрим». А на вопрос «куда?» отвечают: «Выходите на перекрёстке, который вас узнает».

Они растерялись ненадолго, и этого хватило ровно для того, чтобы город успел подсунуть нам сухую нитку тротуара.

— Идёмте, — предложил я. — Начнём с парадной. У нас это не «подъезд». Это дальняя родственница, с которой принято здороваться.

У огромной двери бронзовая ручка имела форму усталой руки. Я кивнул ей. Ручка едва заметно хмыкнула в ответ. Туристы попытались сфотографировать «хмык», но в объектив он не поместился.

— Переведите, — попросил экскурсовод.

— Она говорит: «Проходите, только не наступайте на паузу на лестничной площадке».

На втором пролёте невидимый кто-то привычно сказал «тише», и группа инстинктивно приглушила шаг. На третьем пахнуло хлебом — кто-то пёк его ночью и забыл прикрыть за ароматом дверь.

— Это у вас специальный запах для аутентичности? — спросил один из туристов.

— Это у нас «добрый день» по-петербуруски, — объяснил я. — Переводится как «успейте взять тёплым».

Двор-колодец выдохнул нас к остановке. Трамвай с литерой «Г» («Гостевая») подкатил как по заказу и звякнул, будто кивнул лично мне.

— По билету «до тайны» — в середину салона, — сказала кондуктор в вязаных перчатках. — А новичкам — к окну. Пусть город сам себя показывает.

— А нам… обычные билеты, — робко проговорил громкий дождевик.

— Обычные у нас все, — вздохнула кондуктор, отрывая от катушки коричневые прямоугольники. — Просто в некоторых есть место для тайны. Вы проверяйте.

Туристы вертели билеты на свет. В одном и правда проступила тонкая строчка: «Пожалуйста, не спешите». В другом — «Пересядьте на дождь». В третьем не было ничего; он был пуст, и это пугало больше всего.

— Пустые — самые вместительные, — успокоил я. — В них хранится то, что не умещается в словах.

Трамвай повёз нас мимо переулка «Если бы», сквера «Невозвращённых зонтов» и булочной «В обмен на сомнения». У булочной я попросил остановить.

— Здесь можно обменять тревогу на пышку, — сказал я. — Взвешивают честно и на совесть.

Они впервые улыбнулись правильно — глазами, а не зубами. Пока они пробовали горячее тесто, я обратил их внимание на прилавок.

— А вот это, — я указал на одинокий пупырчатый овощ, забытый кем-то у кассы, — это «дикий огурец». Местный дзен. Переводится как «то, чего здесь быть не должно, но вы делаете вид, что так и надо». Высший пилотаж городской вежливости.

Дождь, удовлетворённый усвоенным уроком, сделал на витрине пару акварельных мазков и отступил.

Дальше был мост. Металл мерно дышал, ветер деликатно проверял наши карманы. Туристы достали из своих чужие города: расписания, хэштеги, путеводители с обещанием «успеть всё». Ветер погладил мятую бумагу, отобрал одно «успеть всё», сложил из него кораблик и отпустил по тёмной воде.

— Переведите, — попросили они снова.

— Он говорит: «Всё — не успевается. Зато успевается — ваше».

На стрелке мы свернули к Бюро находок и прочего. У двери сидела знакомая собака с железным тире вместо ошейника. Она обнюхивала воздух вокруг каждого и одобряла далеко не всех.

— Мы… с миром, — сказал громкий дождевик и протянул ладонь. Собака, изучив воздух вокруг его пальцев, решила, что он не фальшивит, и коротко кивнула.

Внутри, среди стеллажей, хранились справочные карточки: «Парадная = подъезд (здороваться)», «Поребрик = бордюр (не спорить)», «Шаверма = шаурма (вежливо)», «Дожди = разговоры (с длинными паузами)». Я взял семь прозрачных пластинок «перевод с петербуруского» и семь обратных.

— Как это работает? — спросила женщина в жёлтом дождевике.

— Просто, — показал я. — Вы говорите: «Быстрее бы солнце». Карточка переводит: «Давайте подождём, пока город договорит свою мысль». Или вы: «Где здесь красиво?» Карточка: «Где меня узнает свет».

Они осторожно посмеялись. Кондуктор, которая, оказывается, всё это время шла с нами, пояснила:

— Прелесть петербуруского языка не в том, чтобы его выучить. А в том, чтобы ему понравиться.

— А как понравиться? — испуганно спросили пятеро.

— Не мешать дождю быть дождём, — согласилась собака со своего места и вздохнула своим тире так выразительно, что поняли даже те, кто ещё сомневался.

Мы снова сели в «Гостевую». Я дал им маленькое домашнее задание:

— Сейчас мы выйдем. Каждый на минуту останется один. Задача — услышать собственный перевод. Что город говорит вам, пока вы на него не смотрите?

Они разошлись по аллеям сквера, как бумажные кораблики. Один вернулся с мокрой открыткой в руке: «Здесь можно никуда не идти и всё равно приходить». Другая — с кленовым листом, к которому прикипела дождевая капля: «Не бойся быть медленным». Третий — с пустыми руками, но с новым лицом, на котором впервые уместился воздух.

— Вы начинаете понимать, — сказал я нарочито строго, чтобы не спугнуть. — Теперь экзамен.

Мы поднялись на шестой этаж, где никто не живёт. За дверью стояла пауза. Я постучал костяшками пальцев так, как стучатся в двери к старым историям. Пауза ответила тишиной, полной уважения. Из-под двери просочилась узкая полоска холодного света. Я разделил её на семь тонких линеек и вручил каждому.

— Смотрите сквозь них, — велел я. — С этого момента город перестанет позировать вашей камере.

На Невском, куда мы вернулись уже немного другими, я повёл их к бронзовой даме. Она стояла, как всегда, глядя поверх толпы — туда, где у людей хранятся намерения.

— Ей можно задать один вопрос. Если вы не торопитесь с ответом, — прошептал я.

Главный дождевик долго думал, а потом спросил вполголоса:

— А я… здесь не случайно?

Бронзовая дама не улыбнулась — это было бы слишком просто. Она лишь чуть заметно переместила сумочку из одной руки в другую. И на мгновение дождь перестал переставлять буквы в словах.

— Перевод: «Вы здесь ровно настолько, насколько сможете остаться в собственном молчании», — сказал я тихо. — По-петербуруски это звучит короче.

— Как? — выдохнула женщина в жёлтом дождевике.

— «Ничего. Подождём».

И они впервые сказали это правильно. Все вместе, но не хором, а так, как звонят трамваи: каждый своим колоколом. Город удовлетворённо подвинул им ещё одну сухую нитку тротуара. В подарок.

К вечеру они уже не были дикими, как вчера. Они научились отличать, где «потом» — это забота, а где — вежливый отказ; поняли, что пустой билет — самый надёжный; здоровались с ручкой парадной и не спорили с дождём. На прощание я выдал им по карточке «Обратного перевода»: если в их шумных городах забудется этот язык, нужно просто приложить её к сердцу. Трамвай найдётся сам.

— Так кто вы? — спросил меня экскурсовод, уже уходя.

— Переводчик Петербуруского, — пожал я плечами. — Временный. У нас это должность по совместительству. Её занимает каждый, кто умеет дождаться.

Они ушли. Спокойно, без суеты, с новоприобретённой правильной скоростью. Собака с железным тире свернулась у моего подъезда и прикрыла глаза: работа на сегодня была сделана. А дождь перечеркнул небо ещё одной плавной линией и, кажется, наконец согласился с предложенной орфографией.

Показать полностью
24

Переводчик Петербуруского. Правило обмена

В Петербург я приехал с чемоданом и привычкой всё объяснять. Чемодан оказался заметно легче.

Комнату снял в доме с дворами-колодцами, где звонок на парадной не звонил, а сипел горячим паром. Хозяйка, женщина, похожая на сухой стручок перца, выдала мне ключи и сказала со строгой окончательностью:

- Если в три ночи услышите по лестнице шаги, это не к вам. Это на шестой этаж. Туда, где никто не живёт.

«Сырость в камне, суеверия в воздухе, - подумал я. - Всё по справочнику „Северная Пальмира“». Я всегда так поступал: упаковывал странности в аккуратные слова, запирал их на замок здравого смысла и шел дальше.

Первым делом отправился искать магазин. Свернул не туда, потом еще раз и внезапно провалился в переулок, где дома стояли так близко, будто ссутулились под одним небом. На углу висела табличка: «Бюро находок и прочего». Под ней - стеклянная дверь, из-за которой струился тёплый, медовый свет очень старой лампы.

Я вошёл.

Внутри тянулись до потолка стеллажи с ящиками. На них было выведено: «Невысказанное», «Сдвиги по срокам», «Письма, не дошедшие из-за дождя», «Ошибки, ставшие судьбой». За столом сидел человек в сером свитере. То ли мужчина, то ли женщина; лицо ясное, как оконное стекло, в котором отражается чужой двор.

- Потеряли? - спросил голос, лишенный возраста.

- Я… - И тут я понял, что ничего не потерял. Всё при мне. Даже привычка объяснять.

- Тогда, быть может, нашли? - мягко уточнили в бюро. - Здесь можно зарегистрировать находку.

- Нашёл только новый переулок, - ответил я. - Кажется, вчера его здесь не было.

Человек за столом записал что-то в толстую, как церковная книга, тетрадь.

- Хороший улов для первого дня. Но у нас правило обмена. Сдаёте - получаете. И наоборот.

- Что же я могу получить?

Человек неспешно перелистнул страницу.

- Из сегодняшнего: дыхание моста в момент разводки; место в трамвае №3, которое никто не видит; слова, снимающие с разговора жар; склонность быть спасённым; и один ключ - от холода. У ключа, правда, безвозвратная выдача.

- А что взамен?

- Что-нибудь ненужное.

Слова «что-нибудь ненужное» звякнули во мне пустым бокалом. Ненужного у меня не было. Зато «нужного» - с избытком. Рациональность. Списки дел. Подкожный скепсис, мой лучший оберег от странных дверей.

- Хорошо, - сказал я. - Возьмите мою уверенность в том, что у всего на свете есть причина. Не всю. Так, верхушку. На один укус.

- Мы не меряем укусами, - улыбнулся человек одними уголками губ. - Это же не яблоко. Но так уж и быть. Отщипнём.

Он протянул руку, и я почувствовал, как с меня сняли невидимую плёнку. Стало как после долгой дороги, когда умылся холодной водой: всё то же самое, но кожа вдруг вспомнила, что такое воздух.

- Возьмите связку слов для примирения, - продолжил он. - И ключ от холода. Пригодится.

Ключ был латунный, тёплый и гладкий, как речной камень. Я сунул его в карман и вышел. Ветер шёл поперёк улицы, как это умеет только петербургский ветер, и по стенам медленно ползли тени, хотя вокруг ничего не двигалось.

С того вечера город начал отвечать на мои вопросы, не дожидаясь, пока я их задам. Заблудиться стало почти невозможно: подворотни сами подставляли плечо, ведя меня, как страницы в книге, которую знаешь наизусть. Кофе в крохотной кофейне на Рылеева пах так, будто бариста добавил в него не сахар, а щепотку «доброго утра». Волосы под шапкой перестали намокать, хотя дождь по-прежнему висел в воздухе плотной шторой - видимо, ключ от холода брал на себя и эту работу. А вечером, когда по лестнице поднимались шаги, они и вправду замирали на шестом этаже, и за закрытой дверью кто-то делал паузу. Долгую, глубокую. Словно само ожидание и было жизнью.

Через неделю я снова пришёл в бюро.

- У меня копятся вопросы, - признался я.

- Это свойство здешнего воздуха, - кивнул человек за столом. - Оставите?

- Что? Вопросы? Разве их можно оставить?

- В этом городе можно всё, что не ему противоречит.

- А как понять?

Он задумался, глядя в окно на серую стену напротив.

- Да дело нехитрое… Если на Неве лёд - по нему не ходят. Если мосты разведены - на другой берег добираются не ногами, а разговорами. Если ждёшь кого-то - присаживаешься на краешек чужой скамейки. Если не знаешь, как быть - завариваешь чай и ждёшь, пока остынет. Простая логика. Без всяких гарантий.

- Нет, вопросы я оставлю себе, - решительно сказал я. - Может, возьмёте что-то ещё?

- Идеи?

- Идеи - мои кости. Не отдам.

- Принципы?

- А что взамен?

- Способность иногда понимать без объяснений.

Я помолчал. Это была игра со ставками, которые нельзя сосчитать, но отчего-то хотелось продолжать.

- Ладно. Возьмите один принцип. Маленький. Тот, что гласит: «Если нельзя, то нельзя». Иногда ведь всё-таки можно.

Человек достал из ящика крохотную бумажную птицу и опустил её мне на ладонь.

- Раскройте её, когда перестанете злиться в очереди, - сказал он. - Или когда один дождь сменится другим, а вы вдруг поймёте, что это два совершенно разных дождя.

Я вышел, и дорога домой словно сжалась - кто-то будто вынул лишний квартал между домами. На Марсовом поле улица повела меня не по прямой, а по памяти - к моему окну, хотя оно было на другом конце города. Я поймал себя на том, что улыбаюсь пустоте. Глупо? Возможно. Но эта улыбка легла на лицо куда естественнее привычного «давайте по существу».

Вечерами я стал гулять. Иногда через Дворцовый, иногда вдоль канала, где в чёрной воде дрожали усталые окна. Однажды, уже за полночь, я стоял у разводного моста. За перилами город тихо чесал спину о воду. И вдруг рядом раздался голос:

- Слышите, как он дышит?

Рядом стоял подросток в распахнутой куртке. Он кивнул на стальной шов моста.

- Когда разжимается - выдыхает. Когда сжимается - вдыхает. Все думают, это для машин. А это он для себя. Просто его редко слушают.

Мы молчали. Внутри металла лязгали механизмы, но сквозь них пробивался ровный, глубокий звук - дыхание огромного животного, которое знает, что оно мост, и у него своя работа. Я подумал, что если бы у меня отняли весь мой ум, я бы всё равно слышал такие вещи. Они были устроены не по законам логики, а по законам бытия.

- А ты откуда знаешь? - спросил я.

Подросток пожал плечами.

- Дед строителем был. Любил слушать. И меня научил. Деда нет, а привычка осталась.

- Дед не говорил, что мост иногда… разговаривает? - не удержался я.

- Нет. Он говорил, что у всего своя работа. Даже у тишины. Просто не все до своей тишины дорабатывают.

После той встречи я окончательно понял: в этом городе объяснение - это услуга, а не обязанность. Иногда тебе её оказывают, иногда - нет. Иногда она приходит, как чай в блюдце, а иногда - как пустое блюдце, на котором чудом остался след от чая.

Однажды, возвращаясь домой, я снова увидел стеклянную дверь бюро. На ней висела записка: «Сегодня только обратные возвраты». Я вошёл.

- Случается, - сказал человек за столом. - Потерянное просится назад.

- А если я попрошу вернуть тот первый кусочек… уверенности?

Человек покачал головой.

- Он растворился. Здесь ничто не хранится вечно. К тому же, вы отдавали не уверенность, а плёнку с глаз. А такие плёнки всегда смывает дождём.

- Тогда… - я замялся. - Можно получить что-то у города в долг?

- Конечно, - улыбнулись в бюро. - Что вам?

- Знание, что я не зря.

Человек долго листал свою тетрадь, потом протянул мне что-то маленькое и гладкое, как камешек.

- Это ваше, - сказал он. - Оно подскажет вам трижды. Первый раз - когда вы забудете, что хотели сказать. Второй - когда поймёте слишком много. И третий - когда забудете то, что поймёте.

Я взял «моё» и положил в карман к ключу от холода. На выходе оглянулся: на стеллажах, между «Неприсланными извинениями» и «Случайными благословениями», стоял ящик без таблички. Он был пуст. Я мысленно подписал его: «Свобода не объяснять». И вдруг понял, что это - не просто пустой ящик. Это мой.

Зимой ударили настоящие морозы. Я достал ключ от холода и повернул его в замке форточки. Теплее в комнате не стало, но исчез тот глухой, давящий звук, которым мороз доказывает свою правоту. Я заварил чай, раскрыл на ладони бумажную птицу и стал ждать паузы на шестом этаже. Шаги поднялись и замерли за закрытой дверью. В наступившей тишине что-то наконец договорилось само с собой.

Иногда мне хочется рассказать обо всём этом тем, кто помнит меня прежним - собранным, понятным, всегда с готовым объяснением. Я начинаю писать письмо и стираю. То, что я вынес из бюро, - не чудо и не открытие. Это как тёплые варежки: мир они не меняют, но в них теплее идти дальше.

Весной я снова встретил того подростка у моста. Он сидел на перилах и смотрел на воду.

- Дед ещё кое-что говорил, - сказал он, не оборачиваясь. - Что умных в нашем городе всегда хватает. А вот любящих - ровно на одного меньше, чем нужно. И город делает вид, что не замечает.

- А если заметит?

- Тогда и разводит мосты. Чтобы этот лишний не прошел, не заблудился.

Мы стояли и слушали, как мост вдыхает и выдыхает серый воздух. А я думал, что моя привычка объяснять никуда не делась. Она просто стала другой. Теперь она похожа на фонарик: им можно освещать дорогу, а можно прикрыть ладонью, давая глазам привыкнуть к темноте. И в этой темноте, оказывается, видно гораздо больше.

Если вам однажды понадобится «хватит» в долг или ключ от холода, спросите дорогу в ближайшем переулке. Только не торгуйтесь. Здесь действует простое правило обмена: чем меньше в сделке от разума, тем больше в ней смысла. В других городах это назвали бы парадоксом. А в этом городе - это обычное дело.

Показать полностью
Отличная работа, все прочитано!