«Правосудию я верил, но теперь в нем нет мне места –
умерла моя подруга детства, палача невеста…»
«Король и Шут» – «Невеста палача»
– Яцек опять нашел кровь на поле. Третий раз за неделю! Вся пшеница псу под хвост! Ни продать, ни испечь… – говоривший сплюнул.
Томаш поднял мутный взгляд от кислого пойла, которое в трактире называли «пивом». Искоса взглянул на потрепанного мужичонку, разговаривающего с трактирщиком. Трактирщик протирал щербатую кружку видавшею виды тряпкой и заинтересованно кивал.
– У Аськи все куры давеча издохли. Пеной изошли, зеленой. И вонь пошла быстрее положенного. Сжечь пришлось. Ведьма, говорю тебе, не ровен час, опять кого-то надо… – трактирщик осекся, бросив быстрый взгляд на Томаша. Заговорил тише.
Томаш опустил глаза обратно на кружку. Последнюю ведьму он сжег самолично, три месяца тому назад. Тогда же и ушел со службы. Нового палача пока так и не нашли – бабы могут быть спокойны. На такое место мало желающих. Томаш и сам не слишком любил свое мастерство, но другого не знал: палачом были и его отец, и дед, и прадед. Он даже удивился бы, что ему так просто дали уйти, если б были силы и воля к жизни, достаточная, чтобы удивляться. Но староста Мажанна была к нему милостива. Если подобное слово вообще можно было применить к этой твердой, как окаменевшее дерево, и такой же сговорчивой женщине.
Агнешка была не такой. Рыжая зеленоглазая Агнешка, трепетная, грациозная, как лань, с лукавыми искорками в глазах… Агнешка, которой пришлось вырвать все ногти, один за другим, и исполосовать спину плетью. Он старался бить вполсилы, но и этого хватало, чтобы ее нежная кожа расползалась, трескалась, открывая алую мякоть мяса. Он хотел дать ей сбежать, но она не позволила – сказала, убьют обоих. Теперь она сгорела, а он не мог себя простить. И не был уверен, что ему теперь нужна жизнь.
Мрачные размышления Томаша прервал стук распахнувшейся двери. Мерный гул голосов затих, все головы повернулись к выходу. В дверном проеме стоял запыхавшийся мальчишка лет одиннадцати.
– На поле! Внук старосты Мажанны, младший… На поле… – мальчишка всхлипнул и осел на порог.
Мужики зароптали, поднялись с мест, потянулись к выходу. Томаш, помедлив, тоже встал и побрел за остальными.
Здоровенный детина, первым подошедший к пареньку, крепко взял его за плечо и рывком поставил на ноги.
– Что случилось? Говори!
– Всеславушка, м-младший внук старосты Мажанны. Н-на поле, м-мертвый. Мы играли… А он… В колосьях н-нашли…
– Веди!
Народ вышел в наступающие сумерки. Трактир стоял на самой окраине Вольницы – большого села, готового в будущем разрастись до маленького городка. Дорога вела с небольшого пригорка к полям. В лесу за полями жил Томаш – людям не нравилось жить рядом с заплечных дел мастерами.
Мужики потянулись с пригорка. До Томаша, который бездумно брел в хвосте, долетали обрывки разговора паренька и детины, идущих во главе толпы. «Играли, в колосьях прятались… домой, вечер уже… Каську искали… давай визжать, подходим – а там…»
Издалека стало ясно, что они не первые услышали тревожные вести: посреди поля уже собралась толпа. Люди охали, ругались, крестились. Томаш заприметил знакомую фигуру: староста Мажанна, высокая, крепкая женщина, разменявшая шестой десяток. Назвать ее старухой не повернулся бы язык: столько силы, неуступчивости было в ней. Равно держала в кулаке и свою семью, и всю Вольницу.
Сейчас она замерла, с прямой спиной и сжатыми кулаками, глядя себе под ноги. Две толстые черные, с проседью, косы вились вдоль позвоночника. Другие женщины ее возраста собирали косы в замысловатые кренделя или вовсе убирали под платок, но Мажанне никто был не указ.
Томаш вместе с остальными подошел ближе. Люди перемешались, обступили полукругом нечто, раскинувшееся в примятых колосьях. Охов и ругани прибавилось.
В пшенице лежал мальчик: точнее то, что когда-то было мальчиком. Белая кожа выглядела странно, неправильно. Труп раздулся, хотя зловония пока не чувствовалось. Над телом потрудились вороны – тут и там на бледном до синевы теле виднелись метки от их клювов. По чудом уцелевшим, широко распахнутым глазам ползали мухи.
Томаш вгляделся и содрогнулся. Гладкая кожа ребенка пошла волнами, пупырышками, будто он подхватил черную оспу, только оспины были не на, а под кожей. Загадка разрешалась при взгляде на раны от вороньих клювов: на краях разрывов выступали зерна пшеницы. Что-то натолкало пшеницу ребенку под кожу. Томаш не мог этого объяснить и принять. Это уже не издохшие куры и не кровь в поле. Такого в Вольнице еще не бывало, и Томаш не был уверен, что бывало где-то еще.
– Томаш.
Толпа умолкла. Томаш почувствовал еле заметное движение воздуха, когда ближайшие к нему люди разом отодвинулись. Поднял глаза.
На него смотрела староста Мажанна.
– Найди его, Томаш. Того, кто это сделал.
– Как?..
Язык будто распух и не хотел ворочаться. Томашу пришло в голову, что с момента смерти Агнешки он мог проводить в молчании до нескольких дней. Навыки речи притуплялись, хотя и не забывались до конца.
– Найди его. Ты всю свою жизнь работал со злом. Оно впиталось в твою кожу. И ты должен его чувствовать. После смерти твоей рыжей ведьмы мы разрешили тебе оставить свой пост. Разрешили жить среди нас. За тобой должок, Томаш. Если не хочешь кончить, как она, найди того, кто это сделал.
– Но стража…
– Стража своё дело знает. Не будь дураком, ты видишь, что здесь замешано колдовство. Те, кто вступил в сговор с дьяволом – твоя работа.
Мажанну прервал серебристый смех, зазвеневший над полем. Он шел со всех сторон, будто принесенный порывом ветра. Люди в испуге заозирались. Солнце уже скрылось за лесом, и поле наполнялось синеватыми тенями.
Вдалеке, у края леса, из колосьев в воздух взметнулась фигура в красном плаще. Лица было не разглядеть под накинутым капюшоном. Фигура висела в воздухе, едва касаясь колосьев изящными женскими башмачками, и смеялась.
В толпе закричали. Большинство опрометью бросилось бежать, оставшиеся застыли, ошарашенные. Каменное лицо Мажанны не дрогнуло, но мертвенная бледность залила её черты.
Всё закончилось так же внезапно, как и началось. Томаш моргнул – и фигура исчезла, растворилась в воздухе. Только в ушах затихали колокольчики нечеловеческого смеха.
– Найди, Томаш.
Мажанна развернулась и пошла навстречу запоздавшей страже и младшей дочери, воющей, заламывающей руки, бегущей по полю со стороны села.
***
Томаш вздрогнул и проснулся, едва сдерживая крик. Наощупь схватил кувшин, стоящий на полу, отпил, разлив половину на грудь. Отшвырнул кувшин на пустую половину широкой кровати, закрыл лицо руками. И в который раз принялся думать, что ему делать дальше. Мысли, как мелкие пронырливые зверьки, бесцельно бегали по кругу, иногда пуская в ход острые зубки.
После разговора в поле прошло три дня. Село еще не успело оправиться после смерти внука старосты, как начались новые беды. Катаржина, мать мальчика, младшая из детей Мажанны, с горя выкинула младенца, которого носила шестой месяц. Младенец оказался двуглавым.
Корова сельского лекаря родила двуногого теленка. Уродец не мог подняться и истошно мычал, пока ему не размозжили голову. Позже на всю скотину горемычного врача напал мор – животные переставали есть, на спине и на боках у них вздувались гнойные чирьи размером с детский кулачок.
Дочка мельника, возвращаясь под вечер домой, поскользнулась на узком мостике и упала в ручей, откуда выскочила, облепленная тварями, похожими на пиявок, только вместо присосок у них были загнутые зубы, как у щуки. Самостоятельно их отодрать от тела было невозможно, и лекарь, под вой мельничьей дочки, которую крепко держали отец с братьями, прижигал тварей раскаленным прутком, а после щипцами вытаскивал из ран. Красавицей девушка уже не будет.
По всему селу расплодились огромные крысы, которые сначала уничтожили зерно в амбарах, а потом принялись за кошек и щенков. Матери не отпускали маленьких детей ни на шаг.
И везде: на крыше мельницы, у ворот лекаря, у ручья видели тонкую фигуру в красном плаще, которая показывалась на мгновение и таяла, как дым.
Стража сбилась с ног, проверяя дома и опрашивая народ. Улицы опустели. В полях ночью разгорелся костер – подоспевшие стражники, затоптав огонь, нашли ворох обгоревшей красной одежды. Девушки выбрасывали красные платья, юбки, платки – все, что могло навести на них подозрение, и старались не выходить из дома без крайней нужды. Прошел слух, что Церковь пошлет в село священника высокого сана, который проведет обряд защиты от темных сил. Но пока его не было – и людей начинало охватывать чёрное отчаяние.
Томаша пока не трогали. Он справедливо полагал, что это только вопрос времени: когда люди приходят в отчаяние, им нужна разрядка. И козел отпущения.
То, чего требовала от него староста Мажанна, он выполнить не мог. Найти ведьму? Как? Он был палачом, орудием исполнения приговора, а не ищейкой. В его руки суд отдавал виновных: воров, убийц, насильников, и иногда девушек, обвиняемых в колдовстве. Томаш не знал и никогда, до смерти Агнешки, даже не задумывался, правда ли они совершили то, в чем их обвиняли. Они признавали вину, под пытками, или под угрозой пыток – и костер забирал их.
Агнешку судили за меньшее зло, чем то, которое сейчас происходило вокруг. После прогулки в лес заболели дети – красная сыпь пошла по телу. На полях, ближе к лесу, появились странные узоры – пшеницу кто-то вытоптал, примял, образовав круги и завитушки. Какой-то бабе, повстречавшей Агнешку, когда та возвращалась с крынкой молока из села в их с Томашом лесное жилище, почудилось, что Агнешка шептала себе под нос на незнакомом языке, а молоко в крынке покраснело и пузырилось. Последней каплей стало обвинение старосты Мажанны. Её зять, муж средней дочери, потерял голову: ходит ночью в лес, под окна дома палача. С женой разругался, видеть её не хочет. До этого ходил в лес на охоту, мимо ведьминого дома – Агнешка воды напиться вынесла, заговорила воду, не иначе.
Томаш как никто знал, что Агнешка была невинна – они спали в одной постели, но никогда не были близки. Агнешка страшно боялась плотской любви: её мать, как и мать Томаша, умерла родами. Томаш всё равно собирался на ней жениться и терпеливо ждал, довольствуясь простым человеческим теплом, поцелуями и объятиями в ночи. Надеялся, что она рано или поздно сможет перебороть свой страх. Они были одни друг у друга: отца Томаша хватил удар, когда он едва успел научить Томаша ремеслу плетей и каленого железа. Отец Агнешки так и не оправился после смерти жены, кое-как вырастил дочь, а едва она подросла достаточно, чтобы выполнять какую-никакую работу, решил, что с голоду она не помрёт, и ушел в лес. Через неделю его обглоданные волками останки нашли охотники, а Агнешку приютил отец Томаша. Со временем детская дружба переросла в любовь, но семью они создать так и не успели.
Теперь Томаш остался один. Тоска сжирала его изнутри. Инструменты, которыми он выпытывал признания и вершил правосудие, брать в руки он больше не мог. Кормился тем, что осталось из припасов, напивался в трактире на окраине села и не хотел думать, что будет дальше. Сейчас он чувствовал нависшую над собой угрозу, но не было ни знания, ни сил, чтобы что-то делать. Пару раз он выбирался в лес, где бродил, безотчетно пытаясь высмотреть что-то между деревьев. Будто ждал подсказку или знак. Так и не дождался.
Томаш протяжно, глухо вздохнул и приподнялся на кровати. Выглянул в окно: до рассвета еще далеко. Нужно было либо лечь и постараться заснуть, либо зажечь свечу. Свечей осталось мало, и Томаш не хотел тратить их просто так. Если уж угасать, то хотя бы не в кромешной тьме. Его вялые сомнения развеял отчетливый стук в окно и лёгкий смешок.
– Томаш…
Слова оставляли за собой эхо: «омаш… омаш…», будто реальность вокруг Томаша подернулась рябью, стала тонкой и иллюзорной. Из окна на пол пролилось серебристое сияние, словно луна выглянула из-за туч, вот только тонкий месяц истаял на днях, и шли самые темные дни лунного цикла. Томаш зачарованно посмотрел на оконный проем. В сиянии, кажущемся почти ослепительным на фоне кромешной тьмы леса, к стеклу прислонились тонкие белые ладони, а над ними плыло лицо. Вернее, лицо он разглядеть так и не сумел – будто сгустки тумана вихрились, очерченные алым капюшоном, и посреди тумана, там, где должны были быть глаза, сияли две щелочки-огонька, цельные, без зрачков, как ртуть, «жидкое серебро».
– Пойдем, Томаш… Я покажу тебе…
Тонкие пальцы поманили за собой. Томаш поднялся и, как был, босой и в ночной рубахе, подошел к окну. Сияние отдалялось, углублялось в лес. Алый плащ мелькал между деревьями. Не задумываясь, что делает, боясь упустить видение и остаться в темноте, в одиночестве, Томаш вылез через окно и заторопился следом. Страха он не чувствовал – фигура в плаще не пугала, а, напротив, будто бы обещала покой, которого он давно не знал. Кроме того, Томаш чувствовал себя одурманенным, сонным, как будто всё происходило отдалённо, одновременно с ним и не с ним. После смерти Агнешки он постоянно жил, как во сне, но теперь это чувство усилилось стократно.
Следуя за неугасающим сиянием, он брел через ночной лес. Ветки и острые сучья цеплялись за рубаху, мелкий лесной сор впивался в босые ноги, но он упрямо шёл вперед. Комары и гнус его не тревожили, только слышался в воздухе отдаленный писк. Томаш мельком отметил эту странность и тут же забыл, углубляясь в чащу.
Впереди показался просвет между деревьями, стало светлее. Томаш ускорил шаг и вышел на край круглой поляны. В ее центре горел небольшой костер, на деревьях, окружающих поляну, через определенные промежутки висело пять глиняных лампадок. Если бы над лесом пролетела сова или другая ночная птица, сверху ей привиделась бы перевернутая звезда.
Вокруг костра лежали люди. Пять голых тел, мужских и женских, головой к костру, раскинутыми ногами – к деревьям с лампадками. Веревки от вбитых в землю крепких кольев протянулись к людям, туго оплетая лодыжки и запястья раскинутых рук. Рты жертв были забиты, у кого – мхом, у кого – грязными тряпками. В открытых глазах плескалась смесь ужаса и заторможенности, будто людей опоили или оглушили.
Томаш знал их всех. Семья старосты Мажанны: старшие сыновья, жена одного из них, средняя дочь и её муж. Не хватало только внуков и младшей дочери. Люди извивались, пытались освободиться из пут, но веревки держали крепко, да и движения были вялыми, бессильными.
Сонное оцепенение спало с Томаша. Он хотел рвануться, освободить, помочь – но в этот момент сзади его оплели бледные, сотканные из сияния руки, гибкие и шустрые, как паучьи лапы, и намертво пригвоздили к месту. Тело налилось свинцом, и всё, что он мог – смотреть на происходящее широко раскрытыми глазами.
– Что посеешь, то и пожнешь, Томаш, – зашептали на ухо невидимые губы.
И в тот же момент над поляной поплыла тихая, мелодичная песня. Из-за деревьев показались фигуры: пять девушек, простоволосых, в тончайших белых платьях, сквозь которые проглядывала плоть. Они будто вплывали на поляну, едва касаясь ступнями травы – та не приминалась под их ногами. Девушки пели одновременно печально и торжественно, на незнакомом языке, но мелодия показалась Томашу смутно знакомой, хотя он мог поклясться, что его ушам никогда не доводилось ее слышать.
Будто сплетались в ней шум деревьев в ветреную ночь, плач вдовы, оплакивающей мужа, стук комьев земли, которую кидают на гроб, крик иволги на закате. Каждая девушка сжимала в руке короткий клинок, а через грудь, на уровне пояса у них висели торбы, как у сеятелей.
Каждая приблизилась к одному из распростертых на земле тел, присела на корточки. Одновременно вскинули клинки, задрав головы к небу и застыли, с широко раскрытыми ртами. Воцарилась тишина. И раздался голос, идущий отовсюду и ниоткуда, то ли из леса, то ли из глоток застывших ведьм.
– Владыка, дай силу нашим рукам, дай ловкость нашим пальцам, дай умения нашим естествам. Да упадут наши зерна в благодатную почву, да взойдут ростки во имя Владыки, во имя того, кто дает нам силу.
Руки опустились, клинки принялись за дело. Светловолосая девушка, склонившись над одним из мужчин, ловко обвела лезвием овал его лица, поддела, сдернула кожу, как шкурку с сочного персика. Старший сын Мажанны задергался в агонии, приглушенно мыча, давясь мхом, которым ему заткнули рот. Рядом полногрудая брюнетка трудилась над его женой – срезала кожу с извивающегося тела, освежеванные груди которого уже стали похожи на причудливые цветки. Остальные не отставали – ловко свежевали дергающиеся и воющие тела, превращая людей в безликие куски мяса. Лоскуты кожи с ног, рук, груди, лиц девушки осторожно откладывали в сторону, как хозяйка складывает постиранное белье. Кровь лилась рекой, белые полупрозрачные одежды девушек по низу напитались, прилипали к телу.
К горлу Томаша подкатила тошнота, но сила, которая удерживала его на месте, не ослабевала, и он не мог ни согнуться, ни отвернуться.
Когда кожи на телах не осталось, агония жертв была прервана метким ударом в сердце. Ведьмы поднялись, взялись за руки, образовав круг. То ли запели, то ли вознесли молитву на том же странном, певучем языке. После – полезли в торбы на поясах, окровавленными ладонями достали горсти спелой пшеницы. И принялись сыпать их на открытое мясо трупов, лежащих у ног. Когда зерна покрыли тела плотным слоем, девушки приблизились к костру, с гортанным криком сунули ладони в огонь. Пламя затрещало, запахло поджаривающейся, запекающейся кровью, но руки ведьм огонь не тронул, облизывал нежно, будто вода в ручье. Глаза девушек закатились, спрятав зрачки. Как в трансе, каждая отошла от костра, наклонилась, и принялась прилаживать лоскуты срезанной кожи на прежнее место. Из-за пшеничных зерен кожа не ложилась ровно, но руки разглаживали её, как могли. А потом заструилось под ладонями то же серебристое сияние, из которого было соткано нечто, приведшее Томаша на поляну. Куски кожи на трупах натянулись, сходясь, разрезы стремительно затягивались, и через минуту тела лежали обезображенные, бугристые, но неповрежденные.
Пламя костра вспыхнуло ярче и угасло, следом одна за другой вспыхнули и погасли лампадки, закрепленные на деревьях. Девушки легли в траву, рядом с жертвами, и закрыли глаза. Сила, удерживающая Томаша, развернула его спиной к поляне. Он оказался лицом к лицу с тем, что скрывалось под алым капюшоном. Серебряный туман клубился, ртутные глаза, выражение которых прочитать было невозможно, приблизились к глазам Томаша. Невидимые губы шепнули:
– Жди. Осталось недолго.
В голове у Томаша помутилось, и наступила тьма.
***
Томаш очнулся на деревянном полу своего дома. Все мышцы болели, хуже, чем после самой напряженной работы. Исподняя рубаха была замарана грязью и разорвана в нескольких местах. Голые ступни – исцарапаны, покрыты прилипшими травинками и лесным сором.
В окно светило яркое полуденное солнце.
До вечера он бродил по дому, потерянный, в полубреду. На закате за ним пришли. Разъяренная толпа сельчан ворвалась в дом, выволокла Томаша на улицу. Под градом ударов он упал, но его сразу же вздернули на ноги, заломили руки за спину. Среди орущих, ругающихся, озлобленных лиц он разглядел старосту Мажанну.
Её тугие, всегда аккуратные косы были растрепаны, лицо опухло, но на нем была написана решимость, а в глазах горела ненависть. Рядом, обхватив ее за плечи, то ли поддерживая, то ли держась, чтобы не упасть самой, стояла заплаканная младшая дочь, Катаржина. Мажанна сбросила её руку, подошла к Томашу, которого крепко держали двое мужчин.
– Мы давали тебе шанс, палач. Но теперь я вижу, что тьма давно прибрала тебя к рукам. На месте расправы над моей семьей нашли это, – она подняла руку, и Томаш, смаргивая кровь, текущую из рассеченного лба и застилающую глаза, разглядел зажатый в руке старосты красный колпак палача. После казни Агнешки он сжег его вместе с остальной рабочей одеждой. – За сношения с ведьмами, слугами дьявола, и убийство моей семьи ты приговариваешься к смерти, без суда и следствия. Ведите! – Мажанна плюнула ему в лицо и отвернулась.
Толпа взревела и потащила Томаша прочь от дома, в сторону полей. Мажанна с дочерью замыкали шествие.
Томаша выволокли на поле. Недалеко от леса, на расчищенном голом участке, там, где когда-то нашли странные узоры, в появлении которых ко всему прочему винили Агнешку, высилось наспех возведенное сооружение: врытый в землю столб, обложенный хворостом и толстыми бревнами. Увидев его, Томаш закричал – острое желание жить впервые за несколько месяцев проснулось в нем, развеяв морок, в котором он пребывал после казни Агнешки. Но в тот же миг на него обрушилась груда ударов, тяжелые кулаки оглушили, разбили губы, почти свернули челюсть. Томаш обмяк. Грубые руки подтащили его к столбу, привязали крепко, так, что веревки держали ослабевшее тело, не давали упасть. Толпа схлынула, образовав полукруг. На минуту воцарилась тишина. Люди глухо ворчали, сплевывали сквозь зубы, сверлили ненавидящими взглядами поникшее тело Томаша, озаряемое угасающим солнечным светом.
Вперед вновь выступила староста Мажанна. В руке она сжимала горящий факел. Томаш с усилием поднял голову, свесившуюся на грудь, встретился глазами с перекошенным ненавистью лицом старосты. Разлепил губы, чтобы что-то сказать, попросить или отречься. Не успел: в этот момент поле озарила яркая вспышка, будто посреди ясного неба в поле ударила молния.
Толпа отпрянула, раздались испуганные вскрики. Рядом со старостой, на том месте, где секунду назад никого не было, стояла девушка. Капюшон алого плаща был откинут на спину, медные волосы густой копной рассыпались по плечам, зеленые глаза искрились злым весельем, губы кривились в усмешке. Девушка взмахнула рукой, и толпа застыла, обездвиженная, кто как был – с раззявленными ртами, вскинутыми руками, будто сельчане играли в детскую игру «замри-отомри». Томаш, единственный, кого удерживали только веревки, вскинулся и закричал, сначала бессвязно, а потом выкрикивая имя, которое шептал ночами так много раз.
Агнешка подошла к замершей, как статуя, старосте Мажанне, глаза которой бешено вращались, грозя вывалиться на бледнеющие щеки. С усилием вырвала факел из окаменевшей руки. Повернулась лицом к толпе, заговорила медленно, зло, выплевывая каждое слово.
– Спасибо вам, тем, кто сейчас вновь собрался вершить несправедливый суд. Спасибо и другим, трусливо прячущимся сейчас за крепко запертыми дверями в этом покинутым Богом селе. Благодаря вашим глупым обвинениям, благодаря вашей жестокости и любви к зрелищам расцвел мой Дар, о котором я не знала при жизни. Помогла и моя невинность – чистота помыслов и тела. Благодаря вам я присоединилась к своим сестрам, и стала шестой – счастливое число для тех, кто служит истинному Владыке. Вы посеяли зло, и вы пожнете всходы в полной мере.
С этими словами она опустила руку с факелом, поднесла к подолу Мажанны. Пламя занялось мгновенно, охватило тело старосты. По воздуху поплыл отвратительный запах жженых волос и горящего мяса. Агнешка отбросила пылающий факел в сторону и хлопнула в ладоши. Огонь охватил людей разом, и одновременно с этим удерживающая их сила ослабела. Дикие крики взметнулись в воздух, объятые пламенем сельчане падали на землю, катались по ней, пытаясь сбить пламя. Кто-то порывался бежать, но падал и догорал безжизненным кулем. Кое-где занялись колосья – некоторые страдальцы успевали добежать до посевов. Лето выдалось засушливым, и вместе с зелеными всходами хватало и сухих стеблей. Агнешка хлопнула в ладоши еще раз, и огонь взвился, поплыл по колосьям раскаленной стеной в сторону села.
Отвернувшись от ада, развернувшегося вокруг, Агнешка подошла к Томашу, охрипшему и теперь бессвязно бормочущему ее имя пересохшими губами. Обняла ладонями его голову, заглянула в полубезумные глаза. Привстала на цыпочки, коснулась губами губ. Обвила его тело полами плаща. Прижалась к возлюбленному, и они исчезли.
Автор: Мария Синенко
Оригинальная публикация ВК
