Конец света начинается с песни.
Ты просыпаешься, внутри тебя ещё полно обезболивающих таблеток, которые в этом заведении раздают как пирожки. Пока ты был в отключке, кто-то сменил настройку радио, раньше спорт шёл, а теперь слышна песня. Голова проясняется, и впервые за очень долгое время вместе с ясностью не приходит боль. Ты тянешься к радио, чтобы сменить канал, но останавливаешься. Не больно.

Ты смотришь на свою руку, на торчащие из неё капельницы, ты видишь, как обвисшая кожа натягивается, укрепляется, исцеляется. Ты садишься в постели, песня звучит всё громче, и ты осознаёшь, что ты впервые за несколько месяцев сел. Интересно, думаешь ты, сплю я или умер?

Нет и нет.

Прошла одна минута с начала песни.

Ты пытаешься встать, просто ради интереса — сможешь ли? И ты смог, и ничего не болит. Ты неуверенно шагаешь на негибких ногах, которые так долго не ходили. Ковёр щекочет босые ступни. На подоконнике стоит маленький кактус, и ты точно видишь, как он шевелится, как неуловимо, почти незаметно, растут его колючки.

Что ж, думаешь ты, это сон. Надо порадоваться ему, пока есть возможность. Ты выходишь в холл и слышишь, как звучит песня изо всех динамиков в здании.

Открываются другие двери, даже в раковом корпусе, и бледные люди в голубых больничных халатах выходят, пошатываясь. Они вспоминают, каково это — ходить. Ты видишь опухоли у некоторых из них, это чётко видно, и твоя рука рефлекторно гладит основание шеи. Вздутие до сих пор на месте. Так ты не исцелился? А по ощущениям как будто исцелился…

Деревца в пластмассовых горшках, посаженные, чтобы как-то оживлять унылое место, шуршат, словно от лёгкого ветерка. На автомате, частично даже против своей воли, ты ущипнул себя — в конце концов, сон очень приятный. Больно, но боль быстро проходит. Ты выходишь в фойе верхнего этажа, где расположен больничный хоспис. Женщина в регистратуре стоит и безмолвно смотрит, ты усмехаешься мысли, как она внезапно осталась без работы. Так всё по-настоящему? Наверное, нет. Но на вид как настоящее, и на ощупь тоже, а больше чего желать? Ты снова гладишь вздутие на шее, оно как будто разрослось.

Две минуты, а песня всё играет.

Очень хочется увидеть небо.

Три минуты.

Ты стоишь на крыше, а песня льётся отовсюду. Трава такая зелёная, а деревья, сбросившие душной осенью свои листья, уже отращивают новые, большие и мясистые. Повсюду люди, тоже стоят и слушают. Ты смеёшься, громко и беззаботно, и ты пытаешься подпевать, но слова песни не разобрать. Как будто всё, что может играть, поёт эту песню небесам, как гимн бытия, самой жизни.

И жизнь отзывается.

Тебя отвлекает ноющая боль в шее. И стало как будто тяжелее, словно к опухоли примотали подушку. Протянутая рука ощущает комок плоти вдвое больше прежнего. И тут на всех деревьях распускаются цветы. И внезапно всё идёт не так.

Прошло четыре минуты с тех пор, как оно началось.

Ты видишь, как кто-то внизу сгибается пополам. Женщина блюёт, и из лужи рвоты к небу устремляется побег. Другие тоже хватаются за животы, многие падают, одни блюют, других прошибает внезапный понос. Из грязи вырастают маленькие растения. Ты же не чувствуешь ничего, кроме роста опухоли. Ты стоишь, заворожённый, пока не

Проходят пять минут с того момента, как ты услышал песню по радио.

События развиваются всё быстрее. Трава вырастает вдвое за несколько секунд, хотя с крыши нельзя сказать точно. На всех деревьях вырастают новые ветки. Большинство людей на улице уже не двигаются, а вместо крови из них вытекает устремляющаяся к солнцу зелень. Это жизнь, отстранённо осознаёшь ты. Госпиталь был стерильный. Тебя уже несколько месяцев через трубочку кормили, но внутри должно было что-то остаться, что ждало своего часа, возможности прорасти. Но тебе наплевать. Ты уже и так слишком долго умирал, чтобы по этому поводу волноваться. Ты садишься на краю, ноги болтаются над поднимающимся к небу лесом.

Шесть минут.

Что-то соскользнуло по твоему боку и ударилось об крышу. Этот удар отозвался в тебе. Опухоль растёт, видно, как она растекается, высовывает ложноножки, нащупывает дорогу. Она течёт как ожившая смола, полная сосудов. Когда она бьётся о препятствия, тебе щекотно.

Вдали видно что-то серое, и оно приближается. Оно накрывает собой деревья и выбрасывает из себя мутные пыльные облака.

Семь минут.

Наверное, ты последний, кто остался. А опухоль всё растёт, накрывая собой всю крышу. Почти как гигантская скатерть. Интересно, как ты ещё жив? Серое нечто превратилось в массу грибов, и ты думаешь, как скоро они дорастут за облаков. Но масса больше не приближается — деревья между ней и больницей окутались каким-то подобием паутины, которая соединила их, ловит серые споры и сохраняет деревья в безопасности. Внизу уже не видно дороги. Всё заросло травой, кое-где из колышущегося моря проглядывают деревья. Трава, насколько отсюда видно, выстреливает побеги, разрастается и срастается с другими побегами.

И как это песня ещё играет? Электричества уже не должно быть, да и динамики, наверное, почти везде заросли. Похоже, что музыка исходит отовсюду, но не как раньше. Раньше звучала электроника. Теперь голоса слышно так, словно этот хор стоит прямо у тебя за спиной.

Восемь минут, тебе даже странно, сколько может длиться песня.

Трава на земле подрезала деревья, срослась сама с собой, иссекла стволы, поглотила их и разрослась ввысь. Паутина вдали накрывает собой грибную гору, гора время от времени обороняется, выпихивая из себя ложноножки и вздутия. Ты же обволок собой всю крышу и медленно сползаешь по стенам, твоя плоть залезает в окна. Внутри, насколько ты понимаешь, никого нет. Ты это знаешь, потому что это знает опухоль, видит не глазами, но ощущая малейшие изменения температуры, всякую вибрацию воздуха и самого здания.

Прошло девять минут, и ты вернулся в свою комнату, просочившись через окно.

В этот момент в тебя что-то впивается. Шип пробивает кожистые складки плоти, которая раньше была опухолью. Это кактус.
Кожа сжимается вокруг шипов, но их всё больше. Они впиваются в тебя, тепло делает их рост просто взрывным. Шипы пробивают крышу госпиталя, с такой скоростью, которую не остановить, и в которую невозможно поверить. Странно. Всё так же отстранённо ты осознаёшь, что видишь, как это происходит. Ты видишь каждую сторону здания. Кактус быстро разбрасывает зелёные шарики самого себя, которые в полёте разрастаются вдвое, а то и втрое, после чего падают и вгрызаются в траву. Больно, конечно, но болью тебя уже не удивить.

Ты пытаешься рассмеяться над тем, как это кактус растёт в этих краях, да ещё и поздней осенью, но у тебя уже нет рта. Он зарос.

Кактус яростно разрастается, каждый шипастый шарик достигает зрелости за считанные секунды. Новые кактусы разбрасывают вокруг своих детей, и трава реагирует на них как единое целое. Она течёт как вода, твердеет под кактусятами и не даёт им коснуться земли. Но это их не останавливает. Вниз устремляются шипы и каким-то образом укореняются. А потом всходят.

Десять минут, пора умирать.

Ещё через двадцать минут песня резко обрывается. Хотя ты этого уже не услышишь. В некотором роде. Какая-то часть тебя ещё выжила, но мозг пронзила тысяча маленьких шипов, тело было оторвано от опухоли и послужило удобрением. Какая-то часть плоти, устелившей крышу, выжила. И может статься, никогда не умрёт.

Но после людей осталась вовсе не выжженная пустыня. Когда закончилась песня, закончились и изменения. По крайней мере, такие быстрые. Изменения всегда будут. И они всегда были. На месте больницы теперь мир сплошных шипов и колючек, сросшаяся с твоим кактусом трава посылает недвусмысленное сообщение всем животным, которые осмелятся прийти. Какие бы они ни были. Ты бы их всё равно не узнал.

Грибы так и стоят горой, и вечно будут стоять. Паутина стала толстой, но в неё не влетит ни одно насекомое. Людей не осталось. В некоторых местах стоит то, что раньше было людьми. Костяные башни с глазами. Семейство волосатых, четвероруких и безногих существ будет вырезать бессмысленные надписи на осыпающихся камнях, пока наконец не вымрут. Похожая на тряпку, почти жидкая масса плоти, струящаяся сквозь километры кактусов, разделяясь и обтекая каждую иголку и каждый шип.

И мир начался с песни.