Таверна "На краю вселенной"

Я видел Софию. Её лицо ускользало — то моё, то чужое, то пустое, как зеркало без отражения. Она стояла на перекрёстке, сжимая ключ — мой ключ, отломанный, кровоточащий. Её взгляд резал, как нож, и я почувствовал, как моё сердце сжалось, будто город хотел выдавить из меня жизнь.

— Прочти, — сказала она, и её голос был как треск ломающихся костей. — Прочти, и ты вспомнишь.

Я не хотел вспоминать. Воспоминания были ловушкой, паутиной, в которой город пожирал меня, как паук. Я захлопнул книгу, но она не закрылась. Страницы шевелились, как крылья, и из них вылетали тени — мои тени, с моими лицами, но с глазами, знавшими то, чего я боялся. Они окружили меня. Их руки тянулись к моему горлу. Их голоса шептались: Ты — книга. Ты — город. Ты — конец.

Площадь задрожала. Окна зданий раскрывались, как глаза. Двери извергали тьму. Пепел под ногами стал зеркалом, и в нём я увидел себя — пишущего. Мои руки держали перо, но оно было моим ребром, а чернила — моей кровью. Каждое слово, что я писал, было шагом. Каждый шаг — словом. И все они вели к центру площади, где стояла статуя.

Она изменилась. Теперь это был город, воплощённый в плоти. Её глаза — фонари, её голос — шаги, эхом отдающиеся во мне. Она сжимала моё сердце, и я чувствовал, как мир сжимается вместе с ним.

— Ты пишешь меня, — сказала она, её голос — буря, в которой тонули все звуки. — Но книга — это ты.

Я хотел закричать, но мой голос принадлежал городу. Я посмотрел на страницы. Они горели — не огнём, а светом, тем самым тусклым светом, что вёл меня по лестнице. В этом свете стояла София. Или тень. Или я. Она протянула мне ключ — слово, моё имя.

— Произнеси, — сказала она, и её глаза были замочными скважинами, ведущими в пустоту. — Произнеси, и ты станешь свободным.

Свобода была ложью. Произнести своё имя означало стать страницей, улицей, тенью. Я сжал книгу, и она вскрикнула — голосом всех Лукасов, всех Софий, всех городов, живших во мне. Площадь рушилась. Здания падали, как слова, которые я не успел написать. Пепел взвился в бурю, и в ней я увидел её — Софию. Она стояла в центре, держа книгу. Её глаза были пустыми.

Я открыл книгу. Страницы были пустыми. Мои пальцы коснулись бумаги, и она вскрикнула, как живая. Я начал писать — не словами, а кровью. Каждое слово было моим концом. Шаги за спиной были ближе, чем когда-либо. Но теперь я знал: это был я, пишущий себя, шаг за шагом, в книге, что никогда не закончится.

P.S. от автора: 

Лукас, ты думал, что книга — это конец, но что, если она — зеркало? Каждая страница — новый город, новая София, новый ты. Куда ведёт эта буря? Что ты напишешь на пустых страницах? И если ты — книга, кто держит её в руках?

— Ты всё ещё цепляешься, — голос твари был теперь мягче, но в нём звенела насмешка, как звон цепей в пустом доме. Она стояла перед ним — или висела, или текла, как смола, что принимала форму его страхов. Её глаза были звёздами, но не теми, что светят, а теми, что падают, оставляя за собой лишь холод и пустоту. — Ты думаешь, имя спасёт тебя? Оно — лишь клетка, что ты сам себе построил.

Алексей хотел ответить, но его горло было полно смолы, а язык — как корень, что врос в землю. Он чувствовал, как его мысли рвутся, как нити, что лопаются под тяжестью. Но тот звук — его имя — всё ещё дрожал в воздухе, как эхо, что не хочет умирать. Он вцепился в него, как утопающий в обломок корабля, и в этом звуке была сила, слабая, но острая, как лезвие, что режет тьму.

Перед ним проступила река — не та, что текла в его венах, а другая, настоящая, с водой, что пахла илом и свободой. Он знал её. Это была река из его детства, где он ловил рыбу с Иваном, где мать мыла бельё, напевая песни, что теперь казались сном. Но река была иной: её воды были чёрными, как смола, и в них плавали тени — не рыбы, а фигуры, что шептались его голосом. Они поднимались из воды, их руки были длинными, как ветви, их лица — масками, что сдирали с себя кожу, чтобы показать пустоту.

— Ты не уйдёшь, — сказала тварь, и её голос был теперь рекой, её слова — волнами, что бились о его разум. — Ты уже здесь. Ты всегда был здесь.

Он попытался вспомнить лицо матери, её руки, её голос, но память была как пепел, что разлетается на ветру. Он видел лишь тварь, её глаза, что горели, как болотные огни, её улыбку, что разрывала его душу, как бумагу. Но эхо его имени всё ещё звучало — не в ушах, а где-то глубже, в том месте, где он ещё был человеком. Он вцепился в этот звук, как в нить, что могла вытащить его из тьмы.

Река задрожала, и из её вод поднялась фигура — не тварь, а кто-то другой. Это был Иван, но не тот, что смотрел на него с ненавистью, а тот, что смеялся, когда они бегали по лесу, тот, чьи глаза были живыми, а не угольями. Он протянул руку, и его пальцы были тёплыми, настоящими, не из смолы или костей. Алексей хотел схватить эту руку, но тварь рассмеялась, и её смех был как треск костей, как хруст земли под ногами.

— Он не спасёт тебя, — сказала она, и её голос был теперь ядом, что тек по его венам. — Он — лишь тень, как и ты. Вы все — тени, что танцуют в моей песне.

Но Иван не исчез. Его рука всё ещё была там, и в его глазах была не ненависть, а боль — боль, что была живой, человеческой. Алексей почувствовал, как смола в его груди дрогнула, как она начала трескаться, как лёд под солнцем. Он потянулся к руке Ивана, и его пальцы, чёрные от смолы, коснулись тепла. В этот миг тьма вокруг содрогнулась, как зверь, что получил удар.

— Алексей, — сказал Иван, и его голос был не шёпотом, а криком, что разорвал тьму, как молния. — Ты ещё здесь.

Смола хлынула из его глаз, из его рта, но теперь она не пела — она кричала, как тварь, что теряет добычу. Дерево из костей, что стояло за рекой, задрожало, его ветви ломались, его корни рвались, как сухожилия. Тварь закричала, и её крик был как буря, что рвёт лес на части. Но рука Ивана держала его, и в этом прикосновении была сила — не тьмы, а света, что пробивался сквозь трещины в смоле.

— Ты не один, — сказал Иван, и его слова были как огонь, что горит в ночи. — Ты никогда не был один.

Тьма сжалась, как кулак, и река вздыбилась, пытаясь утянуть Алексея обратно. Тварь была теперь повсюду — в воде, в воздухе, в его крови. Но эхо его имени стало громче, оно было не только в голосе Ивана, но и в ветре, в треске ветвей, в биении его собственного сердца. Он цеплялся за это эхо, как за жизнь, и чувствовал, как тьма отступает — не полностью, но достаточно, чтобы вдохнуть.

Река раскололась, и из её глубин поднялся свет — не яркий, а мягкий, как утренний туман над лесом. Алексей видел теперь не только Ивана, но и других — мать, чьи руки пахли хлебом, деда, чьи сказки были о лесе, что живёт своей жизнью, и даже себя — мальчика, что бегал по берегу, не зная, что тьма уже ждёт его. Они все были здесь, их голоса сливались в хор, что пел не о смоле, а о жизни.

Тварь закричала снова, но её голос был теперь слабее, как эхо, что тонет в шуме ветра. Она тянула к нему свои руки, но они рассыпались, как пепел. Алексей держался за руку Ивана, и в этом прикосновении он чувствовал, как его имя возвращается к нему, как оно становится его щитом, его мечом.

Но тьма не ушла. Она отступила, но осталась в углах его глаз, в холоде его костей, в шёпоте, что всё ещё пел о вечной песне. Алексей знал, что она вернётся — или, может, она никогда не уходила. Но теперь у него было его имя, его память, его свет. И этого было достаточно, чтобы идти дальше.

Он шагнул вперёд, и река расступилась, как занавес. За ней был лес — не тот, что был сплетён из костей, а тот, что пах землёй и листьями, тот, где он мог дышать. Иван шёл рядом, и его рука всё ещё была тёплой. Но в глубине леса, в тени деревьев, Алексей видел глаза — горящие, как болотные огни, и знал, что тварь смотрит. И ждёт.

— Это кто ещё такой? — раздался голос, похожий на рык бульдозера. Из-за угла появился мужчина в мятой рубашке, с кружкой "Лучший начальник 2019" и улыбкой, от которой даже у дракона мурашки побежали по чешуе. Это был Сергей, руководитель колл-центра.

— Драгомир Огнегривый, — представился Драго, пытаясь выпрямиться во весь рост. Его рога снова задели потолочную плитку, и она с жалобным треском рухнула на пол. — Я по программе инклюзивности.

Сергей прищурился, оглядывая дракона с головы до кончика хвоста, который случайно зацепил мусорную корзину, рассыпав бумажки и кофейные стаканчики.

— Инклюзивность, значит, — протянул он, потягивая кофе. — Ладно, Драго, добро пожаловать в ад... то есть, в команду! Твой кубикл вон там. И не поджигай ничего, у нас страховка не покрывает драконьи фокусы.

Кубикл оказался крошечным — стол, стул и компьютер, явно не рассчитанные на существо размером с микроавтобус. Драго попытался сесть, но стул жалобно хрустнул, а его хвост задел соседний кубикл, где сидела девушка с наушниками и ярко-розовыми ногтями. Она взвизгнула, когда её кружка с надписью "Keep calm and call on" покатилась по полу.

— Простите, я не хотел! — Драго поднял лапы, но его когти случайно задели монитор, и тот мигнул, показав синий экран смерти. — Ох, это... это можно починить, да?

Девушка, которую звали Лена, закатила глаза.

— Новенький, да? — сказала она, подбирая кружку. — Если Сергей увидит, что ты сломал технику в первый день, он заставит тебя писать объяснительную. В трёх экземплярах.

— Объяснительную? — Драго моргнул золотыми глазами. — Это что, как свиток с признанием вины перед рыцарским орденом?

Лена хмыкнула, явно решив, что дракон шутит.

— Типа того. Только без рыцарей и с кучей бюрократии. Садись, я покажу, как работает наша CRM-система.

Следующие полчаса были для Драго настоящим испытанием. Его когти, созданные для разрывания доспехов, не могли попасть по клавишам, а мышка казалась игрушечной в его лапе. Когда Лена велела ему "вбить данные клиента", Драго уставился на экран, где мигающая строка требовала "ФИО" и "номер договора".

— Это что, как магический контракт? — пробормотал он, вспоминая старые добрые времена, когда он просто сжигал пергаменты, если они ему не нравились.

— Почти, — ответила Лена, жуя жвачку. — Только если ты ошибешься, клиент будет орать в трубку, а Сергей орать на тебя.

Драго попытался напечатать, но его коготь пробил клавишу Enter, и она застряла. Экран мигнул, и CRM-система выдала ошибку: "Доступ запрещён". Лена вздохнула так, будто её заставили разгребать драконье логово.

— Ладно, давай я сама, — сказала она, отбирая клавиатуру. — А ты пока иди на планёрку. Сергей уже трижды написал в чат, что "опоздавшим премии не видать".

Планёрка проходила в переговорке, где едва помещались десять человек и один дракон. Стол был завален графиками и пустыми кофейными стаканчиками, а на стене висел проектор с презентацией "KPI: как не провалить квартал". Драго втиснулся в угол, случайно задев стул, который с грохотом рухнул. Все обернулись.

— Это наш новый сотрудник, Драгомир, — объявил Сергей с той самой улыбкой, от которой хотелось спрятаться в пещере. — Он... э-э... уникальный специалист. Давай, Драго, расскажи о себе.

Драго кашлянул, выпустив облачко дыма, которое заставило соседку по столу закашляться.

— Я Драгомир Огнегривый, последний дракон, — начал он, стараясь не задеть проектор крылом. — Раньше я охранял сокровища, сжигал деревни и... ну, вы знаете, драконьи дела. Теперь я здесь, чтобы... — он замялся, вспоминая письмо из программы инклюзивности, — вносить вклад в общество и повышать конверсию звонков.

В комнате повисла тишина. Кто-то хихикнул. Сергей хлопнул в ладоши.

— Отлично, Драго! Люблю энтузиазм. Твоя задача — обзванивать клиентов и продавать наши тарифы. И не поджигать телефоны, понял?

Драго кивнул, хотя в голове у него крутилась только одна мысль: "Какой ещё тариф? Это что, как дань с крестьян?"

После планёрки его отправили обратно к кубиклу, где Лена уже восстановила доступ к системе. На столе лежала гарнитура, которая выглядела так, будто её спроектировали для хомяка, а не для дракона. Драго попытался надеть её, но она тут же треснула.

— Это будет долгий день, — пробормотал он, глядя на блестящий степлер на соседнем столе. Тот манил его, как груда золота в старые добрые времена. Драго протянул лапу, но Лена шлёпнула его по когтям.

— Не трогай! Это мой степлер. Хочешь блестяшку — возьми скрепки, они бесплатные.

Драго вздохнул, подцепил когтем горсть скрепок и начал их задумчиво перебирать. Может, офисная жизнь и не так уж плоха. Главное — не поджечь ничего важного. И не съесть степлер. Хотя он всё ещё блестел так заманчиво...

Котельная выглядела, как скелет старого зверя: ржавые котлы, обвалившиеся стены, и запах угля, смешанный с чем-то сладковато-гниющим. В центре зала — костёр, ещё тлеющий, и вокруг него — следы сапог. Много следов. Я успел только заметить тень в углу, как воздух разорвал треск автомата. Пули вгрызлись в стену над головой, осыпав меня крошкой бетона. Прыгнул за котёл, сердце колотилось, как молот. Их было трое — Дикие, судя по рваной экипировке и крикам. Один орал что-то про "мясо", другой палил в мою сторону, не жалея патронов. Третий, самый умный, попытался обойти с фланга.

Я дал очередь на звук, попал в одного — он завалился с хрипом, но остальные не отступили. Тарков выжигает слабаков, а эти были не из таких. Вытащил нож, ждал. Тот, что обходил, выскочил слишком близко — я вонзил клинок ему под рёбра, чувствуя, как лезвие скрипит о кость. Он рухнул, но успел зацепить меня прикладом по плечу. Боль прострелила до локтя, но я уже стрелял в последнего. Две пули в грудь, и тишина снова накрыла котельную, тяжёлая, как могильная плита.

Обыскал тела. У одного нашёл аптечку — пара ампул морфина, бинты, даже шприц с чем-то, похожим на адреналин. У другого — пачка патронов 5.45, не моих, но пригодится для бартера. Третий держал в кулаке смятый листок с нарисованным символом — круг, перечёркнутый крестом. Тот же знак, что на медальоне. Под костром, в золе, нашёл металлическую коробку. Закрыта, но замок — под ключ с буквой "Т". Открыл. Внутри — ещё одна записка от Тени: "Огонь очищает, но истина в пепле". Рядом — кусок обгоревшей карты, на которой обведён старый склад у реки. И ещё один ключ, с буквой "С". Тень, как всегда, на шаг впереди.

Теперь сижу в новом укрытии — заброшенный вагон у железнодорожных путей. Дождь опять начался, стучит по ржавому металлу, как пальцы по столу. Плечо ноет, но морфин помог. Сигареты "Прима" кончились, пришлось довольствоваться трофейной "Беломориной" — вкус, как будто листья жгли в аду. Ключ с буквой "С" лежит рядом с медальоном, оба тёплые, будто живые. Завтра пойду к складу у реки. Тень тянет меня глубже в этот лабиринт, и я знаю, что он наблюдает. Но в Таркове правила простые: стреляй первым, или станешь пеплом.

Миральда не прерывала Песнь, хотя её голос дрожал от напряжения. Она чувствовала, как Ритм в её груди борется с криком, что поднимался из глубины. Её Песнь была вызовом, но этот крик был ответом — не примирением, а угрозой. Вельветто закружился быстрее, его гудение стало резче, почти болезненным.

— Певец, — его голос дрожал, — твоя Песнь разбудила Хранителя Пустоты. Оно не хочет, чтобы Разлом был уравновешен. Оно хочет его расширить. Остерегайся.

Пространство вокруг них содрогнулось. Тьма в центре воронки начала закручиваться, словно чёрная буря, и из неё медленно поднималась фигура. Она не была похожа на Голос Разлома с его текучей, почти изящной формой. Это существо было угловатым, рваным, как будто сотканным из осколков разбитых миров. Его тело состояло из тёмных, зазубренных линий, которые извивались, словно живые. Глаза — если это были глаза — представляли собой два провала, поглощающих свет, и в них Миральда видела не отражение, а пустоту, которая тянула её к себе.

— Ты поёшь, Певец, — голос Хранителя Пустоты был низким, скрежещущим, как звук рвущегося металла. — Но твоя Песнь — лишь эхо. Разлом не принадлежит тебе. Он принадлежит мне. И я не позволю тебе его украсть.

Миральда сжала кулаки, её Песнь стала громче, отчаяннее. Она чувствовала, как Хранитель Пустоты пытается заглушить её Ритм, подавить его своей тьмой. Но она не собиралась отступать.

— Разлом не твой, — ответила она, её голос дрожал от напряжения, но был полон решимости. — Он — мост между мирами, а не твоя тюрьма. Я спою, чтобы освободить его!

Хранитель издал ещё один крик, и пространство вокруг команды сжалось, словно воздух стал плотнее. Отражения миров в стенах начали трескаться, и из них хлынули тени — не призраки, а осколки реальностей, превращённые в оружие. Они устремились к команде, их формы менялись от копий до когтей, от огненных всполохов до ледяных шипов.

— Разойдитесь! — крикнула Кайра, бросаясь вперёд. Её кинжалы сверкнули, отражая первый удар теней. Она двигалась с нечеловеческой скоростью, разрезая осколки, но их было слишком много. Один из них задел её плечо, оставив дымящийся след.

Громыхало рванулся к ней, размахивая ключом, как молотом. Удар расколол несколько теней, но они тут же начали собираться заново.

— Чёрт возьми, они не ломаются! — прорычал он. — Это что, теперь вечно с ними драться?!

Тик-Так выпустил из своего корпуса волну энергии, отбрасывая тени назад.

— Анализ: тени питаются энергией Разлома. Их можно уничтожить, если прервать связь с источником. Источник — Хранитель.

Тарин поднял медальон, его свет вспыхнул, создавая вокруг команды слабый барьер.

— Миральда, продолжай петь! — крикнул он. — Твой Ритм — единственное, что может ослабить его!

Миральда кивнула, её голос поднялся выше, переплетаясь с гудением Вельветто. Она чувствовала, как Песнь становится тяжелее, словно каждый звук вытягивал из неё силы. Но она видела, как свет её Ритма начинает пробиваться сквозь тьму Хранителя, как трещины в его форме становятся шире. Хранитель взревел, его тело задрожало, и он шагнул вперёд, поднимая руку, сотканную из чёрных осколков.

— Ты не можешь удержать все миры, Певец, — прорычал он. — Они слишком тяжёлые. Один выбор. Одна Песнь. Остальное — в пустоту.

Миральда почувствовала, как её Ритм дрогнул. Она видела отражения: миры, рушащиеся под её Песнью, лица друзей, исчезающие в тени, и её собственное отражение, разбивающееся, как стекло. Хранитель был прав — её Песнь не могла удержать всё. Но она отказывалась принимать его правила.

— Я не выбираю твою пустоту, — выдохнула она, её голос стал тише, но твёрже. — Я спою для всех миров. Даже если это разорвёт меня.

Она закрыла глаза, позволяя Ритму полностью захватить её. Её Песнь взлетела, сливаясь с отголосками всех миров, которые она видела в отражениях. Это была не просто мелодия — это была буря, сотканная из надежды, боли, любви и потерь. Команда почувствовала, как её голос окутывает их, защищая от теней, которые начали отступать, не выдерживая света её Ритма.

Хранитель Пустоты закричал, его форма начала распадаться, но он сделал последний рывок, бросившись к Миральде. Тарин метнулся вперёд, его медальон вспыхнул ослепительным светом, создавая барьер между ней и Хранителем. Кайра и Громыхало ударили одновременно, их оружие врезалось в тёмные осколки, а Тик-Так выпустил мощный импульс, который отбросил Хранителя назад.

— Пой, Миральда! — крикнул Тарин, его голос дрожал от напряжения. — Мы держим его!

Она пела, и её голос становился всё сильнее, переплетаясь с Ритмами её друзей. Она чувствовала их — Кайру, чья ярость была острой, как её кинжалы; Громыхало, чья вера в механизмы была несгибаемой; Тарина, чья надежда сияла ярче его медальона; и Тик-Так, чья логика была якорем в хаосе. Даже Вельветто, маленький и хрупкий, добавлял свой гул, усиливая её Песнь.

Хранитель Пустоты издал последний крик, его тело разлетелось на осколки, которые растворились в свете её Песни. Воронка начала сужаться, пространство задрожало, и отражения миров начали сливаться в одно — не идеальное, но живое, пульсирующее надеждой.

Миральда упала на колени, её голос оборвался. Она дышала тяжело, чувствуя, как Ритм в её груди затихает, но не исчезает. Команда собралась вокруг неё, их лица были покрыты потом и пылью, но в их глазах горела гордость.

— Ты сделала это, — прошептала Кайра, её голос был хриплым, но в нём чувствовалась улыбка.

— Не совсем, — ответила Миральда, поднимая взгляд. В центре воронки, где исчез Хранитель, теперь сиял мягкий свет, но он был нестабильным, мерцающим. — Разлом ещё здесь. И он всё ещё ждёт выбора.

Тик-Так шагнул вперёд, его сенсоры мигали.

— Анализ: Хранитель был лишь частью Разлома. Истинный источник всё ещё активен. Вероятность: твоя Песнь может его закрыть, но цена…

— Я знаю, — перебила его Миральда. Она встала, её Ритм снова начал биться, слабо, но упрямо. — Но я не остановлюсь. Не теперь.

Она посмотрела на свою команду, их лица, их решимость. Разлом ждал, и Песнь ещё не была завершена.

Лестница начала изгибаться. Не как спираль, а как что-то неправильное, противоестественное, как вены, которые запутались в теле умирающего зверя. Стены, если они вообще были стенами, сочились влагой, но это была не вода — она была слишком тёплой, слишком густой, и оставляла на пальцах следы, похожие на чернила. Я провёл рукой по одной из стен, и она задрожала, как кожа, под которой бьётся сердце. Письмена вспыхнули под моими пальцами, но не словами, а образами: улицы, вымощенные моими рёбрами, фонари, горящие моими снами, двери, ведущие в никуда. Я видел себя, стоящего на пороге каждой из них, с ключом в руке, который был моим же пальцем, отломанным и окровавленным.

— Ты не можешь остановиться, — прошептала лестница, и её голос был не хором, а одним, чистым, как звон стекла перед тем, как оно разобьётся. Это был голос Софии. Или мой. Или города. Я не знал, и это пугало больше всего — не знать, где заканчиваюсь я и начинается он.

Я спускался дальше. Ступени становились мягче, как будто пепел превращался в плоть. Они пульсировали под ногами, и каждый шаг отзывался болью в груди, как будто я наступал на своё собственное сердце. Вдалеке, в темноте, появился свет — не яркий, а тусклый, как последний вздох умирающей звезды. Он дрожал, как будто боялся быть замеченным, и я знал, что должен идти к нему. Не потому, что хотел, а потому, что лестница не оставляла мне выбора. Она вела меня, как поводок, и я был её собакой.

Свет оказался дверью. Не зеркальной, не стеклянной, а деревянной, старой, с трещинами, из которых торчали щепки, как кости из сломанной руки. На ней не было ручки, только замочная скважина, но она была слишком большой, слишком неправильной формы, как будто предназначалась для ключа, который был больше, чем я мог представить. Я коснулся её, и дерево задрожало, как будто оно дышало. Пепел под ногами зашевелился, собираясь в слова: Ты — ключ. Ты — дверь. Ты — город.

— Открой, — сказал голос, и на этот раз он был не за спиной, а внутри меня, в моих костях, в моих венах. Это был не мой голос, но он знал меня лучше, чем я сам. — Открой, и ты найдёшь её.

Я знал, что это ложь. София не ждала меня за дверью. Она была везде и нигде — в пепле, в стенах, в моих снах, которые город крал, чтобы освещать свои улицы. Но мои руки уже двигались, как будто не принадлежали мне. Я прижал ладонь к замочной скважине, и она раскрылась, как пасть, втянув мою руку, мою кожу, мою кровь. Боль была ослепительной, но я не закричал — я не мог. Мой голос был уже не моим. Он принадлежал городу.

Дверь распахнулась, и за ней была не комната, не улица, а площадь. Огромная, бесконечная, окружённая зданиями, которые росли, как деревья, их окна — глаза, их двери — рты, шепчущие моё имя. Лукас. Лукас. Лукас. В центре площади стояла статуя, но она была не из камня, а из плоти — моей плоти, моей крови, моих воспоминаний. Её лицо было моим, но глаза — Софии, а улыбка — тени. Она держала книгу, и её страницы шевелились, как крылья мотыльков, готовых улететь.

— Ты пришёл, — сказала статуя, и её голос был как треск горящего дерева. — Ты всегда приходил.

Я хотел спросить, кто она, но слова застряли в горле, как пепел. Площадь начала сжиматься, здания наклонялись ко мне, их окна мигали, как глаза, их двери раскрывались, выпуская тени, которые были мной, но не мной. Они окружили меня, их руки тянулись к моему лицу, их голоса шептались в моих ушах: Ты — город. Ты — книга. Ты — конец.

Я упал на колени, и пепел подо мной стал зеркалом. В нём отражалась не площадь, а лестница, по которой я спускался, и на каждой ступени стоял я — другой я, с другими глазами, с другими ранами. Они смотрели на меня, и их взгляды были как ножи, разрезающие меня на куски. Я видел себя, пишущего книгу, чьи страницы были моими костями. Я видел себя, открывающего дверь, за которой была только тьма. Я видел себя, держащего Софию, но её лицо было моим, а её руки — цепями.

— Ты не можешь остановиться, — сказала статуя, и её голос был теперь повсюду, в воздухе, в пепле, в моих венах. — Ты — это я. А я — это город.

Мир задрожал, и площадь начала рушиться. Здания падали, как карточные домики, их окна разбивались, выпуская свет, который был моими воспоминаниями. Пепел поднялся в воздух, образуя бурю, и в этой буре я увидел её — Софию. Или тень. Или себя. Она стояла в центре, держа книгу, и её глаза были пустыми, как замочная скважина. Она протянула мне книгу, и я знал, что, если я возьму её, всё закончится. Я стану городом. Я стану книгой. Я стану ничем.

Моя рука потянулась к ней, и пепел закружился быстрее, как вихрь, который был моим сердцем. Я услышал шаги — свои, её, города. Они были ближе, чем когда-либо. И в этот момент я понял: лестница не вела вниз. Она вела в меня.

P.S. от автора: 

Лукас, ты думал, что можешь найти Софию, но что, если она — это ты? Что, если город — это не место, а ты сам, пишущий свою историю на страницах, которые никогда не заканчиваются? Куда ведёт эта площадь, Лукас? Что ждёт тебя в книге, которую ты боишься открыть? И если ты — ключ, то что ты запираешь?

— Ты не уйдёшь, — голос твари был теперь повсюду, как ветер, что воет в пустых костях. Он не видел её, но знал, что она здесь — в воздухе, в земле, в смоле, что текла по его венам. Её слова были не угрозой, а правдой, тяжёлой, как камень, что тянет на дно. — Ты никогда не уходил.

Он хотел ответить, но горло его было полно пепла, а язык — как сухая ветвь, что ломается под пальцами. Вместо слов изо рта вырвался только хрип, и в этом хрипе он услышал её — тварь, что пела его голосом. Он попытался вспомнить, кто он, но память была как вода, что утекает сквозь пальцы. Лес, река, Иван, изба — всё это были лишь осколки, что тонули в чёрной смоле его разума.

Перед ним выросло дерево — не дерево, а нечто, что притворялось им. Его ствол был сплетён из костей, его ветви — из жил, что пульсировали, как вены. Корни его уходили в землю, но не вглубь, а в стороны, как паутина, что оплетает мир. На ветвях висели плоды — не фрукты, а лица, искажённые, застывшие в крике, но живые, с глазами, что следили за ним. Алексей узнал их — или ему показалось, что узнал. Лицо матери, чьи руки пахли хлебом. Лицо Ивана, чьи глаза горели ненавистью. Лицо его самого, но не того, кем он был, а того, кем он стал.

— Это ты, — сказала тварь, и её голос был теперь мягким, как шёпот ветра перед бурей. — Это всегда был ты.

Он протянул руку к дереву, хотя не хотел этого. Его пальцы, чёрные от смолы, коснулись одного из лиц, и оно ожило — закричало без звука, задрожало, как лист на ветру. Смола потекла быстрее, из его рук, из его груди, и она питала дерево, как кровь питает сердце. Алексей чувствовал, как его силы уходят, как его мысли растворяются, но дерево росло, его ветви тянулись к нему, обвивали, как змеи, и тянули внутрь.

— Зачем? — выдавил он, и голос его был слаб, как тень свечи на ветру. — Что ты хочешь?

Тварь не ответила сразу. Она появилась перед ним — или, может, она всегда была там, сплетённая из ветвей и костей, с глазами, что горели, как болотные огни. Её тело было текучим, как смола, и в нём отражались звёзды, которых не было. Она улыбнулась, и её улыбка была как трещина в зеркале, как разлом в его душе.

— Я не хочу, — сказала она, и её голос был теперь его голосом, её мысли — его мыслями. — Я есть. Ты хотел знать, кто я. Но ты уже знаешь. Ты всегда знал.

Он попытался отшатнуться, но корни дерева держали его, как цепи. Смола текла из его глаз, из его рта, и она пела — пела о лесе, о реке, о тьме, что была старше мира. Он видел теперь не дерево, а себя — или то, что от него осталось. Его тело было ветвями, его кровь — смолой, его сердце — узлом, что бился в ритме песни, которую он не мог перестать слышать.

— Ты не один, — сказала тварь, и её слова были как лезвие, что режет не плоть, а душу. — Ты никогда не был один. Мы — одно.

Тьма вокруг сгустилась, и в ней проступили другие фигуры — сотни, тысячи, миллионы. Они были как он — сплетённые из костей и теней, с глазами, что горели, как угли, и ртами, что пели ту же песнь. Они тянули к нему руки, и их прикосновения были холодными, как лёд, и горячими, как пламя. Алексей хотел кричать, но его голос был их голосом, его мысли — их мыслями.

Дерево задрожало, и земля под ним раскололась, как череп под ударом. Из трещины хлынула смола, чёрная, как ночь, и она потянула его вниз, вглубь, туда, где не было ни света, ни времени, ни имени. Он падал, но не сопротивлялся — не мог сопротивляться. Песнь была теперь в нём, и он был песнью. Она пела о тьме, о костях, о тенях, что танцуют вечно. И она пела о нём — о том, кто был Алексеем, и о том, кто стал частью её.

Но в этой тьме, в этом падении, он услышал что-то ещё — слабый, далёкий звук, как треск ветки под ногой, как шёпот ветра в лесу. Это было его имя, произнесённое кем-то, кто ещё помнил его. И в этом звуке была искра — не света, но надежды, что ещё могла его спасти. Или погубить.