metalfan

Французские врачи, сделавшие компьютерную и магнитно-резонансную томографию одному из пациентов, обнаружили, что большую часть полости черепной коробки занимают раздувшиеся от жидкости желудочки головного мозга, а сам мозг превратился в узкую полоску, передает агентство Reuters.

44-летний мужчина обратился к врачам после того, как у него стала слабеть и плохо функционировать левая нога. Отмечается, что до этого он вел совершенно нормальное существование, работал на госслужбе, имел семью и двоих детей. Его IQ составлял 75 пунктов, ниже среднестатистических показателей в 100 пунктов, однако он не считался умственно отсталым.

Подняв историю болезни, врачи обнаружили, что еще в детстве пациент страдал гидроцефалией - водянкой головного мозга. Ему был имплантирован внешний дренаж. Однако, когда ему исполнилось 14 лет, дренаж почему-то сняли. Между тем ликвор продолжал накапливаться в боковых желудочках, постепенно оттесняя и сдавливая мозг.

По словам врачей, они были удивлены, как человек многие годы мог спокойно существовать с диагнозом, практически несовместимым с жизнью. Обычно водянка ведет к повышению внутричерепного давления, которое сдавливает капилляры мозга, нарушению кровообращения и постепенной атрофии нервной ткани и как следствие к нарушению зрительных и двигательных функций.

Однако, как предполагают медики, из-за того, что процесс расширения желудочков мозга указанного пациента проходил достаточно медленно, может быть на протяжении нескольких десятилетий, функции поврежденных областей мозга перешли к другим участкам.

Луи Армстронг стал одним из первых темнокожих артистов, которые имели большой успех среди белого населения во времена расовой дискриминации США. Музыкант с характерным хрипловатым голосом, виртуозно игравший на трубе, являлся самой влиятельной фигурой эпохи джаза. Но, помимо успеха и всеобщего признания, в биографии Луи имелись и темные пятна. Он очень любил курить каннабис и от этого постоянно попадал в переделки. А однажды будущий президент США, сам того не ведая, даже помог пронести музыканту марихуану через границу.

Луи Армстронг курил марихуану, как он говорил, «для вдохновения». Несколько раз его за это арестовывали. Однажды в ноябре 1930 года Луи попал за решетку вместе со своим барабанщиком Виком Бертоном. Ночь, проведенная в камере, показалась им очень забавной, но на следующее утро им обоим стало не до сна, когда музыкантам сказали, что их ждет штраф по 1000 долларов и арест на 6 месяцев.

Случались с Луи Армстронгом и забавные истории, связанные с каннабисом. В 1950-х годах Государственный департамент США посылал афроамериканских писателей, художников и музыкантов с выступлениями в качестве послов доброй воли по всему миру. Во времена Холодной войны они должны были пропагандировать демократические принципы и убеждения американцев.

В 1958 году Луи Армстронг возвращался после гастролей в Азии. Тогда в Америке велась активная борьба с контрабандой наркотиков, поэтому все должны были проходить обязательный таможенный досмотр. Исключение составляли послы доброй воли, но в аэропорту Нью-Йорка Луи Армстронга заставили встать в очередь для досмотра.

Музыкант обливался потом от волнения, потому что в чемодане он вез полтора килограмма марихуаны. Спасение пришло совершенно неожиданно. В то же время в аэропорту находился Ричард Никсон, бывший тогда вице-президентом Америки. Окруженный толпой журналистов и фотографов, он заметил в очереди Луи Армстронга.

Никсон подошел к музыканту и спросил, что тот делает. Луи пожаловался, что его заставили стоять в очереди. Тогда политик воскликнул: «Послы не обязаны проходить таможню и вице-президент Соединенных Штатов Америки поможет вам донести чемоданы». С этими словами он схватил багаж Армстронга и пронес его через таможню. Так Никсон, сам того не ведая, принял участие в контрабанде.

31 января 1972 года было открыто действие циклоспорина. Это первый препарат, способный подавить отторжение пересаженных органов без тяжёлых побочных эффектов. С него началась современная трансплантология. Циклоспорин стал первым лекарством, которое принесло производителю прибыль более миллиарда долларов в год – и при этом программу его изучения едва не закрыла служба маркетинга.

Швейцарский исследователь Жан-Франсуа Борель, открывший чудесные свойства циклоспорина, в юности не собирался заниматься наукой. Он считал себя художником и учился в Школе изящных искусств в Париже. Но в 1953 году, когда ему исполнилось 20, родители в категорической форме потребовали от молодого человека, чтобы он занялся чем-нибудь серьёзным. В их понятии «серьёзное» значило «техническое» или «естественнонаучное». С горя Борель выбрал специальность агронома. Эта профессия предполагает длительное нахождение на свежем воздухе, и с собой на работу можно брать этюдник. Однако изучение растительной жизни вогнало его в такую тоску, что Жан-Франсуа перевёлся на факультет животноводства. Там самым интересным направлением была вакцинация. Борель стал иммунологом. В этом качестве он и работал на швейцарскую фармацевтическую фирму «Сандоз», когда ему довелось столкнуться с таинственным веществом, выделенным из одного норвежского гриба.

Случилось это в ходе программы поиска новых антибиотиков. Едва появились пластиковые пакеты, руководство фирмы «Сандоз» издало приказ: всем сотрудникам брать с собой в командировку и отпуск маленькие пакетики, и собирать в них образцы почвы с точным указанием времени и места отбора. Меньше 50 пакетиков из отпуска не привозить. К 1969 году образцов стало так много, что их анализ переложили на ЭВМ. Эту громадную и очень дорогую машину, занимавшую целую комнату, можно с натяжкой называть компьютером. Содержимое пакетиков измельчалось и прогонялось через хроматографическую колонку. Компьютер сравнивал полоски на колонке с образцами в базе данных и указывал, есть ли в этой почве вещества, пока не изученные специалистами фирмы.

В сентябре 69-го уехал в отпуск доктор Ханс Петер Фрай, сотрудник отдела производных спорыньи – того самого отдела, в котором открыли ЛСД. Фрай с женой прилетели в Осло, арендовали автомобиль и проехали на нём насквозь всю Норвегию. Если по дороге попадалось красивое место, они останавливались пофотографировать, а заодно и брали образец почвы. 3 сентября супруги Фрай приехали на пустошь Хандаргервидда. Это самая южная тундра Европы – место на широте Санкт-Петербурга, где растёт ягель и пасутся дикие северные олени. И там в их пакетик попал гриб Tolypocladium inflatum. Этот похожий на белую плесень организм был отмечен компьютером как выдающийся. Он вырабатывает циклоспорин – пептид, содержащий аминокислоту, которую ни один другой гриб не производит. Такое у него оружие в борьбе за выживание: под действием циклоспорина прочие грибы, растущие рядом с Tolypocladium inflatum, теряют способность размножаться.

Но циклоспорин – не антибиотик. Не подавляет он рост бактерий, и его ждало забвение, если бы не руководитель фармакологической службы «Сандоз» Хартманн Штеэлин. Он отвечал за проверку веществ, на которые обращал внимание компьютер. Штеэлин открыл этопозид, которым лечили саркому Капоши, и пользовался большим авторитетом. Под его ответственность фирма отпустила средства для испытания действия новых препаратов на иммунную систему. Штеэлин собрался сдвинуть с мёртвой точки трансплантологию, которая переживала период горького разочарования.

Хирургическая техника доросла до пересадки внутренних органов. Том Старлз в 63-м году впервые пересадил печень, а Кристиан Барнард в 67-м – сердце. Это была сенсация. Как Юрий Гагарин, Барнард объехал весь мир. У него была красивая улыбка, он хорошо говорил, публика любила его… но пациенты умирали слишком быстро. Несколько месяцев, год, от силы два: никакое искусство хирурга не могло победить иммунный ответ. Т-лимфоциты реципиента считают пересаженный орган инородным телом и бросаются в атаку. Если их убивать, начинается отравление.

Штеэлин придумал внутривенно вводить мышам овечью кровь, делая инъекции в живот новых веществ, переданных на испытание. В нормальной ситуации иммунитет вызывает агглютинацию – склеивание эритроцитов. Проверять результат было поручено Борелю. Он-то и обнаружил 31 января 1972 года, что циклоспорин уменьшает агглютинацию в 1024 раза. Но самое удивительное, что лимфоциты оставались при этом целы. Препарат не убивал их, а обезоруживал, лишал способности вырабатывать антитела. И Штеэлин, и Борель проверяли действие циклоспорина на себе. Например, они размешивали препарат в водке (циклоспорин нерастворим в воде). Это сейчас люди после пересадки органов принимают раствор иммунодепрессантов в оливковом масле – а тогда наука ещё многого не знала. Итак, опыты вызвали опьянение, но не отравление.

Казалось, теперь, когда чудодейственный иммунодепрессант найден, пора объявить об этом и начать производство. Но против выступили финансисты «Сандоз». Маркетологи доказали полную экономическую нецелесообразность этой затеи. Они считали так: на доведение препарата до коммерчески пригодной формы нужно 250 миллионов долларов. Ключевой рынок лекарств – американский. Чтобы на него пробиться, нужны клинические испытания и разрешение управления FDA. Трансплантология обходится дорого, это ещё 250 миллионов. А если дело выгорит, прогноз продаж к 1989 году – 25 миллионов в год. Маркетологи ошиблись в 40 раз. Кто в 1973 году мог предвидеть, что пересадка органов превратится в индустрию? Исследователи говорили так, но они, как известно, азартные фантазёры.

Программу решили закрыть. По инструкции Борель должен был спустить оставшийся у него грамм циклоспорина в унитаз. Но он передал последний грамм фармакологу Хансу Гублеру, и тот установил, что волшебный препарат прекращает развитие аутоиммунного артрита у мышей. После такого результата циклоспорин помиловали.

В 1976 году исследователи «Сандоз» опубликовали статью о новом иммунодепрессанте, а Борель прочёл о нём лекцию в Лондонском обществе иммунологов. На это выступление обратил внимание кембриджский хирург-трансплантолог Рой Калн – врач и одновременно художник, работавший в стиле постимпрессионизма. Они с Борелем быстро сошлись на почве любви к живописи – ведь швейцарец хоть и не писал картин с тех пор, как родители запретили, всё же не пропускал ни одной выставки. Калн поверил в новый препарат, и не спасовал даже, когда в 1978 году его испытания на людях привели к трагическим последствиям.

Пациентам с пересаженными почками вводили ту же безобидную дозу 25 мг/кг/в день, что подопытным собакам и обезьянам. Но люди умирали, их почки отказывались работать. По всем тогдашним представлениям, выходило, что это признак отторжения. Но Калн предположил, что «собачья» доза просто токсична для человека – её надо снизить, и подтвердил это на опыте. Тут к делу подключился гуру трансплантологии Том Старлз. Он выписал циклоспорин и пересадил печень сразу 14 пациентам, из которых 12 прожили больше года. Это был триумф. К счастью для трансплантологии, президентом США выбрали Рональда Рейгана, чья жена Нэнси была приёмной дочерью хирурга. Старлзы и Рейганы дружили домами, так что с прохождением через FDA трудностей возникло меньше, чем при иных обстоятельствах.

В 1992 году Старлз вышел на пенсию и возглавил исследовательскую группу, которая открыла химеризм. Оказалось, через несколько лет после трансплантации – срок, возможный благодаря циклоспорину – иммунные клетки хозяина начинают воспринимать пересаженный орган как свой.

Когда Борель выходил на пенсию в 1997 году, от него тоже ждали чего-нибудь в этом роде. Думали, что он займётся пересадками островков Лангерганса в поджелудочную железу, чтобы победить наконец диабет. Но он решил иначе. По словам Бореля, учёный может так называться, пока способен выносить постоянную фрустрацию. А с него довольно. Передав дела на фирме, Борель снял большую студию и занялся наконец живописью. Он пишет маслом и работает в технике коллажа.

5 декабря 1963 года был открыт вирус Эпштейна-Барр, доставляющий человечеству массу проблем. За ним охотились три года, и неизвестно, сколько бы он ещё скрывался, если бы зимой 63-го манчестерский туман не задержал прибытие самолёта из Африки.

Охоту на вирус Эпштейна-Барр (ВЭБ), возбудитель самой распространенной и заразной инфекции на Земле, начал Илья Мечников. Он высказал смелую мысль, что рак «вызывается мелким вирусом, который не виден даже в самый сильный микроскоп». Ещё при жизни Мечникова было доказано, что куриная саркома действительно имеет вирусную природу.

Майкл Энтони Эпстайн (на русском языке его по неведомой причине называют Эпштейном) родился через 10 лет после этого открытия. Ему довелось работать в новую эпоху, когда электронные микроскопы уже сделали вирусы видимыми. Именно разглядыванием вируса куриной саркомы в электронный микроскоп Эпштейн занимался, когда из чистого любопытства пришёл на лекцию знаменитого «хирурга саванн» Дениса Бёркитта.

Тот рассказывал о жуткой восточноафриканской болезни, которая обезображивает и убивает детей. Эта злокачественная опухоль получила название лимфома Бёркитта. Среди прочего «хирург саванн» сказал, что в королевство Буганда она приходит в сезон дождей.

При этих словах Эпштейн заподозрил инфекционную природу опухоли, по аналогии с куриной саркомой. Сезон дождей – время бурного размножения переносчиков, кто бы они ни были: москиты, комары или клещи. Раз в обычный микроскоп Бёркитт не видел в гистологическом препарате ничего особенного, значит, возбудитель – не бактерия, а вирус.

Эпштейн запросил у африканских патологоанатомов образец лифмомы Бёркитта. Увы, под электронным микроскопом препарат выглядел банально, никаких вирусов. Пробовали культивировать неведомый возбудитель в куриных эмбрионах и на почечных клетках, как уже открытые вирусы полиомиелита или кори – безрезультатно. Три года потратили впустую: уже африканские колонии получили независимость, правитель Буганды стал президентом суверенной Уганды, а Эпштейн всё бился над своей гипотезой.

В декабре 63-го года очередной образец везли слишком долго. Туман задержал прибывающий в Манчестер самолёт почти на сутки, до вечера 5-го. Опухоль из Энтеббе, похоже, протухла по дороге: она плавала в мутной дурно пахнущей жидкости. И всё-таки аспирантка Ивонна Барр, которая готовила Эпштейну препараты, не вылила эту жижу. Она предположила, что муть вызвана размножением неведомых бактерий. Может быть, это они три года водили всех за нос.

Но муть создавали не бактерии, а вполне жизнеспособные раковые клетки, которые отделялись от края опухоли и пускались в плавание. Посмотрев на эти клетки в электронный микроскоп, Эпштейн сразу же заметил внутри них знакомые очертания герпес-вирусов. Поразительно: вирусы не губили клетки, в которых размножались, а кажется, наоборот, помогали им расти и плодиться. Эпштейн так разволновался, что бросил микроскоп и выбежал на улицу – надо было прогуляться, чтобы голова снова заработала. Крупными хлопьями шёл снег, успокаивая душу, и за полчаса смятение прошло. На смену ему явилась ужасная мысль: а вдруг электронный луч микроскопа сжёг уникальный образец? Но вирусы чувствовали себя прекрасно. Их даже стало больше в поле зрения – не 5, а 9. Сомнений не было: это новый, особенный вид в семействе герпес-вирусов.

Как только не пишут его название: «вирус Эпштейн-Барра», «вирус Эпштейн-Барр», «вирус Эбштейна-Бара»! Всё это неправильно. Эпштейн и Барр – два разных человека, а Барр ещё и женщина, её фамилия не склоняется. Оба заслужили место в нашей памяти. Они раскрыли тайну возникновения десятков болезней. Во-первых, инфекционный мононуклеоз, или поцелуйная болезнь – целиком на совести ВЭБа. Во-вторых, самая распространенная опухоль среди китайских женщин, рак носоглотки – тоже его работа, и это громадные жертвы. Синдром хронической усталости, как выяснилось, не выдумка лентяев, а результат деятельности вируса Эпштейна-Барр. Как и системный гепатит, и рассеянный склероз. Не говоря уже об ангинах и герпесе.

Быть может, вирус Эпштейна-Барр – наш самый хитрый враг. Он умеет не убивать клетки-хозяева, а сотрудничать с ними, да ещё в разных органах. Досье на него пухнет день ото дня. Вменяют в вину и аутоиммунные заболевания, и рак желудка, и паркинсонизм. Следствие не закончено. Преступник гуляет на свободе, пока вакцина от него в стадии клинических испытаний. Но мы хотя бы знаем его в лицо.

11 декабря 1950 года химики получили аминазин. Началась революция в психиатрии – теперь миллионы больных не держат годами в стационарах, а пролечив, возвращают в общество.

Заказывал этот препарат не психиатр, а философствующий хирург; испытания вопреки светилам устроили рядовые учёные, безвестные эмигранты на вторых ролях. Панацею от душевных болезней они не нашли, но "настоящих буйных" больше не стало.

Главных героев этой истории создала Вторая мировая война. Хирург Анри Лабори, которому пришло в голову вязать людей не смирительными рубашками, а таблетками, служил на французском военном флоте. 31 мая 1940 его торпедный катер эвакуировал окруженных из Дюнкерка. Немцы потопили корабль, Лабори несколько часов болтался в море. Этот случай навёл его на мысль, что все реакции организма при переохлаждении замедляются, и такой эффект наверняка может сделать хирургические операции проще и безопаснее.

После войны Лабори служил на военно-морской базе в Бизерте, где оказался одновременно хирургом и анестезиологом. Там он оперировал, пробуя комбинации низких температур с барбитуратами и разными веществами, которые усиливали наркоз. Эксперименты заметил главный хирург военного госпиталя Валь-де-Грас под Парижем генерал Жом. Выписанный из колонии Лабори одним махом оказался в одной из лучших больниц Европы, да ещё с возможностью изобретать. И как назло, один из его первых пациентов после удачной, хоть и трудной операции, умер от гемодинамического шока.

Природу этого явления тогда знали плохо. Лабори предположил аллергическую реакцию. Поэтому в свой наркотический «коктейль» он ввёл антигистаминный препарат фенотиазин. С ним пациенты расслаблялись лучше, доза наркоза стала меньше, и можно было отменить непременный укол морфина после операции. Запросил производителя фенотиазина, фирму «Рон-Пуленк», нет ли у них препарата посильней. Техническое задание от Лабори досталось химику Полю Шарпантье. У того был любимый приём: известно, что введение атома хлора в биологически активные вещества даёт новые, с усиленным действием. 11 декабря 1950 года Шарпантье хлорировал фенотиазин. Продукт реакции (это и был аминазин) под кодом RP-4560 был направлен в фармакологическое отделение.

Там работала Симона Курвуазье, придумавшая новый опыт на животных: в двухэтажной клетке крысы жили на первом этаже, а ели наверху, куда забраться можно было только по канату. Острота реакции измерялась скоростью, с которой крысы принимали решение подняться, оценивалась и ловкость движений. Так вот, обколотые RP-4560 крысы утратили интерес к окружающему миру настолько, что не забирались наверх даже когда их били током.

Лабори получил свой препарат и составил коктейль для склочных пациентов. Седативный эффект был невелик, зато желание ругаться с врачом пропадало начисто. В госпитале Валь-де-Грас было психиатрическое отделение. Туда Лабори отнёс RP-4560 и сказал: «Возьмите эту штуку, и вам смирительная рубашка больше не понадобится».

Однако психиатры того времени боялись «химии» как огня. Лоботомия казалась более надёжным и безопасным средством усмирения «буйнопомешанных»: она хотя бы не влекла гибель больного. Нашёлся только один смелый психиатр – Лев Григорьевич Черток родом из Белоруссии. Во время войны у него были такие приключения, что любая проблема «на гражданке» казалась ему ерундой. До 1938 года Лев Черток учился в Праге. Когда её заняли гитлеровцы, бежал в Париж, не дожидаясь начала репрессий в отношении евреев. Едва он натурализовался как Леон Шерток, немцы вошли в Париж. Шерток уехал на каникулы в деревню Нуарво, где местные жители внушали больше доверия, чем парижане. Деревенские французы не только справили беглецу новые документы, но даже спрятали у себя детей из депортированной еврейской семьи. В период оккупации Шерток участвовал в движении Сопротивления и так привязался в стране, что остался во Франции и успешно лечил гипнозом больных в больнице имени Поля Гиро. Там он и получил разрешение испытать аминазин, чтобы подобрать терапевтическую дозу. Но с оговоркой – не на себе: начальник слишком ценил Леона и опасался за его работоспособность.

Всё же доброволец должен был иметь психиатрическую подготовку, чтобы изложить все нюансы действия препарата. Из специалистов решилась только итальянка Корнелия Кварти. Это была женщина редкой красоты, храбрости и выдержки. При Муссолини работала в антифашистском подполье, организуя побеги военнопленных. Однажды её арестовали, но прямых улик не нашли, и следователь тайной полиции отпустил девушку, потому что не может такая красотка заниматься политикой. Ей дали другое поручение – распространять листовки, что она и делала до самой Победы. Весной 45-го поступила в Миланский медицинский университет, окончила – и разочаровалась в научной среде. Там не было героев-подпольщиков, а общество конформистов Корнелии претило. Она предпочла уехать во Францию и защищать диссертацию у Шертока.

В октябре 1951 года научный руководитель и Лабори поставили ей капельницу с аминазином – таблеток ещё не было. Укол, а тем более капельница с аминазином бывают весьма неприятны. Не обращая внимания на дискомфорт, Корнелия рассказывала всё, что испытывает, пока не потеряла сознание. Через 15 минут она очнулась в чудесном расположении духа и наговорила собравшимся комплиментов, в её устах звучавших весьма приятно. Испытала Корнелия Кварти и нейролептический синдром, за который больные так не любят уколы аминазина. Но игра стоила свеч. Назвать препарат «нейролептиком», то есть «хватающим нерв», придумал профессор Жан Деле – один из тех, кто сначала был против испытаний. После опыта над Кварти он решился на лечение острых психозов и многое сделал для введения нейролептиков в повседневную практику.

Есть несколько версий, кто и когда стал первым больным, получившим курс аминазина. Вероятно, раньше всех был всё-таки 57-летний парижский рабочий, госпитализированный в декабре 51-го с расстройством поведения. Он ходил по улице с цветком в горшке, приставал к прохожим и произносил в кафе жаркие речи о том, что нынешнее поколение равнодушно к свободе и движется туда, куда ведут. Связали его с большим трудом. 50 миллиграммов аминазина успокоили пациента, через неделю к нему вернулось чувство юмора и он стал заигрывать с медсестрами, а ещё через две недели был выписан как «практически готовый к нормальному образу жизни». Действительно, проповедовать в кафе любовь к свободе он перестал и даже забыл, как это делается.

Однажды репортёры расспрашивали английского микробиолога Александра Флеминга о том, как он открыл пенициллин.

- В жизни мне всегда не везло, – тяжело вздохнув, начал учёный. – В детстве я много болел и мечтал стать врачом, но у моих родителей – бедных фермеров – не было денег, чтобы осуществить мою мечту. Потом они и вовсе разорились, и мы переехали в Лондон.

- И там ваша мечта осуществилась: вы поступили в университет?

- Да, но меня приняли только потому, что я был хорошим пловцом. Из-за постоянных тренировок и соревнований времени на учёбу почти не оставалось, и самое большее, что сулило мне будущее – это скромная должность в каком-нибудь провинциальном городке.

- И тут ваши таланты были оценены по достоинству?

- Да, но профессор Уайт пригласил меня в свою лабораторию только потому, что ему нужен был физически сильный помощник. Профессору понравился не мой талант, а мой рост.

- И в его лаборатории вам удалось сделать выдающееся открытие?

- Да, но помогла в этом очередная неудача. Когда я ставил опыты, подул сильный ветер, распахнулась форточка, и сквозняком в мои чашки Петри занесло споры плесневого гриба. Естественно, эксперимент был испорчен, и мне грозили крупные неприятности. С отчаяния я решил повнимательнее присмотреться к непрошеным «гостям» и открыл пенициллин…

- И вот тут-то вам, наконец, повезло?

- Да, но сначала коллеги окрестили пенициллин «сомнительным снадобьем», а меня – «средневековым алхимиком». Лишь во время второй мировой войны выявились прекрасные лечебные свойства нового препарата…

- И к вам пришла заслуженная слава?

- Да, но когда? Пенициллин был открыт мною в 1929 году, и к окончанию войны все уже забыли, кто это сделал. Так что в 1945 году меня с трудом разыскали, чтобы вручить Нобелевскую премию.