Grumbes

Рассказы переводчика

Рассказы переводчика 2

Рассказы переводчика 3 - 4

Рассказы переводчика 5-6

Рассказы переводчика 7-8

9. ДВА-ТРИДЦАТЬ ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ.

Это странно тебе и мне.

Я хочу умереть во сне,

И проснуться рядом с тобой.

Но генералы не дают мне спать.

Несчастный случай.

Это будет самый длинный, и, пожалуй, самый тяжелый для меня рассказ и моей короткой повести. Я не ставлю перед собой в этой главе задачу точно излагать факты своей биографии, называть имена и даты. Здесь это не нужно, а кое-где и нельзя. А все началось вот с чего.

Еще в древние времена люди подметили, что во время между двумя и тремя часами ночи на человека находит особое состояние. Человек становится подавленным, именно в это время ночи людей чаще всего во сне мучают ночные кошмары. Именно в это время во сне больше всего людей умирает. Современный человек уже знает, что в этом нет ничего удивительного, поскольку это середина ночи, и именно в это время он находится в максимально удаленной от солнца точке. Даже отраженная солнечная энергия перестает в это время греть человека, и оставляет его один на один с холодным мраком мироздания. Мы – дети своей планеты, и наши тело и психика напрямую с ней связаны. Так что ничего непонятного. Но, тем не менее, в восточной философии это время издавна называется «час зверя». А еще там люди так называют самые страшные моменты своей жизни. Эта глава посвящена самому мрачному периоду моей жизни, который до сих пор, бывает, является мне в ночных кошмарах, и тогда я просыпаюсь в холодном поту, с чувством невыразимой тоски и ощущением безысходности. Я отдышусь, посмотрю на часы, зафиксирую время между двумя и тремя часами ночи… и еще долго не могу потом уснуть, потому что как только я закрываю глаза – страшные видения возвращаются…

В наше время уже принято гордиться тем, что ты служил в армии. Этот факт в биографии человека уже перестали считать признаком того, что человек неполноценный, потому что «нормальные» в армию не попадают. Для меня сейчас было бы самое время гордо поведать читателю о том, как я отважно вернулся в Россию, чтобы отдать Родине свой священный долг, и каким отличным солдатом я был. Но это было бы неправдой. Поэтому я расскажу так, как было. И далеко не все. Это был мой «час зверя», и пусть он во многом останется только моим.

Боевой вертолет с агрессивной грацией промчался над взлетным полем, совершил разворот, и, подняв тучи пыли, приземлился прямо в открытый капонир.

- «Сорокет» пришел! Мужики, попрыгали! – наш старлей вскочил в кабину чумазого ГАЗ-66, а мы, опережая друг друга, как тараканы, со всех сторон, перемахнули через низкие борта его кузова, и цепляясь за них, помчались по колдобинам к оглушительно ревущему в облаке пыли Ми-24.

На перерез к нам мчался точно такой же грузовик, и наш «пиджак» ударил по тормозам, пропустив другой грузовик вперед. Вертолет сбросил обороты несущего ротора, открыл десантные люки, и из них немедленно выскочила группа уже немолодых бойцов в камуфляже, вооруженных необычным оружием. Я автоматически подмечал необычные для нас «Винторезы», СВД и автоматы с глушителями. На головах людей были какие-то необычные каски, одну из которых мне как-то довелось подержать в руках, и оказалось, что она раза в два тяжелее моей. Двое последних вывели под руки из утробы вертолета необычного человека. Его лицо было разбито, на лопнувших губах затвердела черная кровь, из носа тоже текли кровавые потеки. Глаза были опухшие с огромными синими кругами вокруг, и я сразу засомневался, видит ли человек вообще. Руками человек держался за замызганные и драные камуфляжные штаны, на которых не было ремня, и они были расстегнуты. Его руки и расплющенные губы била крупная дрожь.

- Во! Смотри, какого мутанта спецы взяли! – перекрикивая рев вертолета, проорал мне в ухо Славик – Отбегался, ушлепок!

Я посмотрел на наших в кузове, и увидел, что они из-под касок тоже взирают на развернувшуюся сцену расширенными глазами. Наверное, у меня был такой же вид.

Выгрузившиеся быстро затолкали «трофей» в грузовик, один из спецназовцев подбежал к нашему грузовику, и что-то прокричал нашему старлею, потом повернулся к нам, улыбнулся, крикнул что-то вроде «привет слесарям», и побежал к своей машине. Кто-то попытался в ответ крикнуть «здравия желаю», но ответ потонул в реве вертолета. Они резко тронулись с места, и быстро упылили. Их грузовик подпрыгивал на ухабах, и я подумал, что этому, лежащему сейчас на драных досках кузова сейчас приходится несладко.

Мы подъехали ближе, старлей выскочил из кабины, махнул нам рукой, и мы, выскочив следом, начали строиться.

- Техническая команда к плановому послеполетному осмотру готова – отрапортовал старлей подошедшему командиру борта, после того, как рев вертолета стал потише, и его уже можно было перекричать.

- Нормально, приступайте. – ответил майор, снимая шлем.

- Есть! – ответил старлей, и крикнул нам – Давай, погнали!

За пилотами приехал уазик, и они уехали. В течении следующих пятнадцати минут мы проверяли вертолет, осматривали и тестировали узлы и системы… в общем, занимались своими прямыми обязанностями каждый по специальности.

- Товарищ старший лейтенант, а кого это привезли? – спросил один из механиков нашей команды.

- Жека, я знаю не больше тебя, не нашего ума дело. Шурши, давай! Тоха, че там у тебя? – последнее относилось уже ко мне.

- Все в порядке, перерасход небольшой. – ответил я.

- Сколько? – спросил старлей.

- Около ста пятидесяти. Коэффициент. – крикнул я в ответ.

- Ну и зашибись. – выдал заключение старлей, удовлетворившись моим ответом. Он доверял мне.

- Антоха, сбацай чего-нибудь по-японски! – крикнул мне Славик.

- Я сбацаю, а ты повторишь. – ответил я, и на этом разговоры закончились.

Наш новый «научный руководитель», как мы за глаза называли старлея, был выпускником МАИ, и точно так же как и мы, шагал срочную. По возрасту он был ненамного старше нас, и был совершенно лишен той властной командирской жилки, которую мы раньше встречали у других офицеров, чем мы сразу же и воспользовались. Тем более, что наша срочная уже подходила к концу, а он служил только первый год. Его стремление решать все с нами сообща было причиной незлобных шуток, но на самом деле, мы это в нем ценили. И для нас, и для него, грозой оставался свирепый старшина, который незаметно, но неотвратимо делал из него настоящего офицера.

Скоро осмотр был закончен, листы осмотра заполнены, и старлею предстояло ехать на командный пункт рапортоваться.

- Кто останется? – спросил он, и я снова отметил про себя еще одну грубую ошибку «пиджака». Он не назначил кого-то караулить машину, а предложил нам выбирать.

Оставаться никому не хотелось, и все, зная мою странную привычку к уединению, посмотрели на меня. Я сказал, что остаюсь, и сел на пустой ящик из-под реактивных снарядов, служивший пристанищем для всевозможного хлама. Команда погрузилась в грузовик, и уехала. Я получил очередную долгожданную порцию относительного одиночества, положил АКМ (с оружием мы там не расставались) на колени, и предался воспоминаниям.

… после моего приезда в Россию все развивалось стремительно. Доставленный в военкомат, я был поставлен в положение злостного уклониста. На первом же осмотре я был подвергнут всестороннему медицинскому обследованию, которое я, с непривычки, воспринял как чудовищное унижение собственного достоинства. Ничего не понимающий, я пытался каждому работнику военкомата объяснять, что приехал в Россию совсем ненадолго, и мне скоро нужно будет уехать обратно. Но меня никто не слушал. Я добился от «царя военкомата» только одного:

- Куда это ты собрался? Ты что, особенный тут у меня что ли?

Очкастая баба задала мне кучу вопросов, стремительно заполняя мое личное дело.

- Страдали ли вы венерическими заболеваниями? – и не дождавшись моего ответа, спросила – Какими?

- Есть ли у вас родственники за границей? Готовы ли вы перебежать улицу на красный свет? Имеете ли вы судимости? Какой иностранный язык вы знаете?

Меня признали абсолютно здоровым, и открытым текстом сказали, что меня призывают в армию, и силой отняли загранпаспорт. Я просто не знал, что имею полное право не отдавать его, и попросту выставить милицию за дверь. Уже сейчас я с глубоким непониманием и стыдом вспоминаю свою собственную растерянность и бессилие. Мои отчаянные попытки позвонить к родителям, и спросить у них, что же мне делать, были безуспешны. Мне запретили покидать город. В конце концов я отправил Ленку в Новосибирск, в надежде, что ей получится через общество Сибирь-Хоккайдо быстро связаться с Японией, и объяснить родителям, в какое тяжелое положение я попал. Зареванная Ленка уехала… а через два дня мне была дана команда «с вещами на выход». Ленка успела застать меня в ночь перед отъездом, и долго плакала, а я сидел всю ночь без единой мысли в голове, и бессмысленно смотрел на голую стену. Родная сестра моей мамы, мама Ленки жила в Костроме, и тоже ничего так и не успела узнать. События разворачивались слишком стремительно.

Я не вижу смысла в подробностях описывать все процедуры призыва в армию. Тот, кто там был, тот знает. А кто не был… ну и ладно.

На «смотринах» в областном военкомате ко мне внезапно подошел военный с голубыми погонами капитана, и сказал «пошли».

- Куда? – спросил я, и капитан посмотрел на меня так, будто я вдруг превратился в черепаху.

- Пошли. – повторил он, и я покорно поплелся следом.

Я внезапно вспомнил, что синие погоны – это вроде как ВДВ, о чем я тут же поинтересовался, но капитан начал говорить со мной только после того, как мы зашли в какой-то кабинет.

- Слушай, парень, - спросил капитан – ты же у нас «японец», да? Скажи что-нибудь.

- Вы по-русски скажите, я переведу. – ответил я.

Вместо этого капитан вытащил инструкцию от японского видеомагнитофона, и приказал мне читать и переводить, что я тут же и сделал. Капитан удивленно улыбнулся.

- А что еще умеешь? – задал он совершенно идиотский вопрос.

- Может лучше начать с другого конца? – ответил я.

Капитан внезапно понял мою мрачную шутку, улыбнулся и ответил встречным вопросом:

- Пойдешь к нам? Нам толковые парни позарез нужны.

- Куда? В десантники что ли? – я тоже говорил вопросами.

- Нет, в ВВС. Не так понтово, но это круче ВДВ. В ВДВ попадают те, кто не попадает к нам! – сказал капитан, и засмеялся собственной шутке. – В ВДВ можно любого остолопа призвать, из него там бойца сделают. А у нас нет времени вправлять мозги остолопам. А физическая форма нужна не хуже. И чтобы мозги сразу были. Поэтому – конкурс большой. – капитан снова засмеялся. – Ну что, пойдешь?

Это был первый и я тогда еще не знал, что последний случай, когда у меня в армии что-то спрашивали. У меня промелькнул лучик надежды.

- Мне домой нужно! – внезапно ответил я, и лишь значительно позже понял, какую глупость тогда сказал. Но в тот момент я верил, что меня могут просто отпустить.

- В общем, ты согласен. – заключил капитан. – Пошли! А! Еще вопрос! Сколько долларов в йене?

- Приблизительно один цент. – ответил я.

Я никогда не смогу описать своего отчаяния в дороге к месту службы, я не знаю, как охарактеризовать тот момент, когда нас впервые выгнали на зарядку… и я вдруг понял, что в этом месте я проведу два года. Буквально за неделю я похудел, и мои щеки ввалились, а лицо посерело. Ночами мне снился Нагано. Мне снилась Мидори. А просыпался я… я не знаю, где я просыпался, потому что лишь приблизительно знал положение того места, куда умственно отсталая страна со средневековыми крепостными законами меня загнала. Я тогда еще не осознавал, насколько сказочно мне в очередной раз повезло, и в какие войска я попал. Почти все солдаты у нас были или после технаря, или после ВУЗов, где не было военки, или те, кто просто «вылетели» и попали под «зачес». Мы приняли присягу, осень закончилась. С нами познакомились наши деды, а мы познакомились с ними. Я рассказал свою историю.

- Чего? – не поверил «комод» - В Японии? Ну-ка, салага, напиши по-японски «кендо». - и я вывел на бумажке два иероглифа. – Скажи «я японец» - и я сказал «оре ва нихондзин да ё.»

- Слышите, мужики, он и правда базарит! Я с Владика, малость понимаю. Ни черта себе! Слушай, а как ты сюда-то попал?

Я ждал подвоха, что сейчас со мной сделают что-нибудь ужасное, изобьют, искалечат, и морально приготовился отбиваться до конца. Я рассказал, как попал в армию.

- Опухнуть – сказали деды, и выдали заключение – Офицеры знают? Тебе везет. Будешь переводить к тачкам там что-нибудь. Только не банкуй. У нас все общее.

Я с безразличным видом согласился. Я молчал, и с каждым днем мне становилось все хуже, и меня, каждый вечер смертельно измотанного, спасал только тяжелый, похожий на бред сон. Я ничего не знал о том, что происходит в мире.

А однажды, мне приснился кошмар, что я сплю в казарме, и с безнадежностью приговоренного жду команды на подъем… и тут она прозвучала. Я действительно был в казарме… если бы я мог передать, что я тогда почувствовал. Но я смолчал. В тот же день «политрук» в звании майора нам объявил, что в честь начавшейся спортивной олимпиады… в НАГАНО!!! ДА!!! В НАГАНО!!! … у нас будет спортивный праздник! Та самая олимпиада, к которой еще при мне готовился мой город, все-таки состоялась. А я был уже вычеркнут из этой жизни, мой разум уже почти потух вдали от дома! И вот тогда я сорвался.

- Дайте мне стаканчик кофе! Я буду зрителем! – внезапно для себя самого каким-то незнакомым голосом из строя заорал я.

Возникший в рядах смех мгновенно замер от осознания ужаса произошедшего. Майор замолчал. Он уже знал, кто мог это сказать. Я хотел еще закричать что я хочу в Нагано, что я отказываюсь от позорного гражданства этой страны, но мне не дали этого сделать. Я не хочу вспоминать, что было дальше. Я был на грани срыва. И нанес неслыханное оскорбление офицеру.

… через три дня я появился в кабинете командира части, там же сидел майор-замполит. Мне было уже все равно. Я намеренно искал смерти. Вошел без стука, и замер на пороге не поздоровавшись.

- Присядь, боец. – внезапно сказал мне генерал-майор, и я в очередной раз про себя отметил, что не знаю, почему полком командует генерал, и молча сел на предложенный стул.

- Зачем ты это сказал? – спросил он. Я молчал. – Неужели ты думаешь, что мы не знаем, кто ты такой, и откуда? Зачем ты так сказал?

Я молчал. Внезапно майор достал конверт и протянул его мне. На нем были написаны иероглифы, и адрес отправителя был в Нагано. Конверт был вскрыт.

- Мы не читали. – сказал майор.

Я схватил конверт, в нем были два письма, одно от отца, второе от Мидори. Внезапно у меня ручьем полились слезы, я стирал их рукавом, успевал прочитать несколько строчек, и снова уже ничего не видел. У меня в горле стоял свинцовый ком, и я боялся заплакать в голос. Я читал.

- Прочитаешь нам? – тихо спросил генерал-майор, и я снова, чужим голосом начал читать письмо отца. Оно заканчивалось словами «служи, как я служил».

Потом я начал переводить письмо Мидори, и совершенно без стеснения переводил моменты, где она писала, что любит меня, что она пойдет в российское посольство требовать моей выдачи обратно.

- Напиши ответ, боец. – тихо сказал генерал-майор – Мы отправим его сами. Так надо.

И тут я заплакал в голос.

- Хватит соплей. – снова тихо сказал генерал-майор – твоя девчонка ведет себя более стойко. Напиши письмо, и отдай замполиту. Иди, умойся, и продолжай нести службу. Так надо.

Лишь значительно позже я понял, что произошло еще одно, почти немыслимое для Российской армии чудо. Но оно случилось, и я всю свою жизнь буду с глубокой благодарностью вспоминать этих офицеров. Это настоящие товарищи, и настоящие командиры. Настоящие.

- И еще! Пиши или по-русски, или по-английски! А то мы мнительные! – крикнул мне вдогонку замполит.

- Есть! – мрачно ответил я.

- Не спать, воин! – услышал я веселый возглас – Врага проспишь!

Я дернулся, и увидел, что командир борта подошел ко мне.

- Добрый вечер – совершенно не по уставу сказал мне майор С. – Через неделю домой?

- Так точно, домой. – ответил я, и улыбнулся.

- Слушай, Антон, - внезапно начал говорить майор С. – Я все с тобой поговорить хотел, да никак случая не представлялось. Про тебя тут многие знают, откуда ты такой взялся. А мне ты рассказывал о себе еще там, на месте. Слушай, что я тебе скажу. Женись на этой своей японке. Привози ее в Россию. Сам видишь, политики ничего не решат, да они на это и не способны. Учись на профессионального переводчика, переводи там все на русский, тащи все в дом! Нам в России лишним не будет! Только так мы сможем прекратить весь этот дурдом. Если бы ты знал, что там сейчас в самой Чечне творится, ты бы был рад до упаду, что ты не там, а неподалеку. Понимаешь меня?

- Да. – ответил я пораженный.

- Давай отчет. – сказал командир борта. – Вот дембелишься, а я напишу на вертолете: «Эту машину обслуживал трижды японец Российской федерации ефрейтор Антоха».

Командир борта засмеялся, я засмеялся вслед за ним и протянул ему отчет.

В 2:45 по полуночи огромный ИЛ-76, взревев могучими турбинами, и оторвавшись от земли, уносил нас на восток. Я спал под оглушительный гул турбин, и мне впервые за долгое время снова снился Нагано. Его далекие огни становились все ближе, ближе… и я, наверное, улыбался во сне.

Апрель 2005

Рассказы переводчика

Рассказы переводчика 2

Рассказы переводчика 3 - 4

Рассказы переводчика 5-6

7. БЕЛЫЙ СВЕТ.

Белая пелена превратилась в неподвижный зеленый ковер, который начал двигаться все быстрее, внезапно разбился на отдельные деревья, которые, вперемешку с домами быстро проносились в овальном иллюминаторе. Самолет выпустил шасси, и помчавшаяся под самолетом бетонная полоса завершила наш короткий тридцатиминутный перелет на юг Японии. Улыбающиеся стюардессы в синих мундирах заранее попросили нас пристегнуться, самолет мягко коснулся взлетно-посадочной полосы, и мы, с веселым гомоном встали, и потянулись к выходу. Командир борта искренне благодарил нас за то, что мы сделали правильный выбор, воспользовавшись услугами японских гражданских авиалиний, стюардессы восторгались нашей прозорливостью, кланялись нам, счастливо улыбались от удовольствия иметь с нами дело, и желали всего наилучшего.

Мы тоже улыбались и втягивались в переход. На указателе, чуть мерцая, светились два иероглифа, указывая место нашего прибытия. Первый иероглиф обозначал «широкий», второй - «остров». Хиро-сима – сложилось чтение этих иероглифов у меня в голове, и я поспешил вслед за остальными.

В последний год обучения администрация префектуры устроила для всех третьеклассников старших школ поездку в Хиросиму. Тогда я уже знал, что все японские школьники моего возраста обязательно всем классом совершают поездку в этот город, чтобы посмотреть на то место, где впервые в мировой истории против людей было применено атомное оружие.

Одетые в одинаковую школьную форму, мы построились в большом зале прилета, и постепенно получили свои чемоданы, после чего перестроились в колонну, и размахивая флажками с символом нашей школы, отправились грузиться по автобусам. Непрекращающийся в наших рядах гвалт и хохот распугивали с нашего пути многочисленных прохожих, провожавших нас безразличными взглядами. День почти подошел к концу. Вскоре мы были в гостинице.

В огромном гостиничном комплексе нам выделили по одной комнате на двоих, причем парни с парнями, а девчонки с девчонками, что немедленно стало причиной лавины шуток и смеха, выкриков «уйди, противный», и взаимных предложений между мужской и женской половинами меняться местами. Я нашел глазами Мидори, и улыбнулся ей. Мидори таинственно улыбнулась мне в ответ. Учитель зачитывал наши имена по списку, мы кричали «хай!», и после этого получали ключи от номеров, которые раздавал служитель отеля в безупречно отглаженной униформе.

Мне и парню из нашего класса по имени Синтаро досталась комната на седьмом этаже. Из нее открывался прекрасный вид на вечерний город, по улицам которого с монотонным гулом мчались автомобили, небо было расчерчено белыми полосами следов самолетов, солнце почти закатилось, мы вернулись с балкона и начали распаковывать наши немногочисленные, взятые с собой в поход вещи. В дверь постучали.

- Девочки, не помешал? – ехидная улыбающаяся физиономия Кенджи возникла в проеме между косяком и приоткрывшейся дверью.

- Скройся, проклятый гетеросексуал – с хохотом закричал Синтаро-кун – ты ничего не понимаешь в настоящей мужской дружбе! - и запустил в физиономию Кенджи подушкой.

Дверь на мгновение закрылась, подушка глухо бухнулась об нее и упала на палас, а уже в следующую секунду, Кенджи, вооруженный трофейной подушкой, кинулся на Синтаро, который, дурачась, истошно вопил:

- Антон-кун! Не покидай меня! Это была мечта моей жизни, добиться любви голубоглазого гайдзина, и вот теперь жестокий женолюб Кенджи-сама желает моей смерти!

Кенджи с хохотом колотил Синтаро подушкой, обещался сделать ему этой самой подушкой харакири, а Синтаро, прогибаясь под ударами, полз ко мне, протягивая вместо букета цветов настольную лампу. Я тоже хохотал, призывал Синтаро терпеть превратности судьбы и стремиться к мечте.

Все это непотребство было прервано постучавшимся в комнату служителем отеля, который пригласил нас на ужин. Мы спустились в обширное кафе, куда уже начали собираться все наши, и мы с Кенджи подсели к Мидори и еще одной нашей однокласснице по имени Натсуко-тян, которые уже потягивали из бокалов какой-то коктейль.

- Пойдем, после ужина погуляем, посмотрим на город? – предложила мне Мидори. Я согласился под недовольным взглядом Натсуко-тян. Ей моя дружба с Мидори явно была не по душе.

- Мы с Натсу-тян составим вам компанию! А то как бы между вами, влюбленные мои, чего не случилось такого, о чем потом всю жизнь будут жалеть ваши дети. Натсу-тян ведь девушка ответственная, и я ей так нравлюсь… – ехидно улыбаясь начал Кенджи.

- Так бы и слопала тебя, утопив предварительно в соевом соусе – едко ухмыляясь ответила Натсуко-тян, оторвавшись от трубочки коктейля.

Кенджи понял, что малость «перегнул палку» и замолчал, сосредоточившись на поданной ему «лунной» якисобе. Я попросил такое же блюдо, и с удовольствием вылавливал палочками звездочки морковки. Как и было условлено, после ужина мы с Мидори, спросившись у сопровождавшего нас преподавателя, отправились погулять по прилегающим к гостиничному комплексу улицам.

Хиросима, со всем ее шумом, суетой и толпами народа разительно отличалась от звенящей тишины Нагано, и меньше всего походила на город, на который упала атомная бомба. Прохожие удивленно оглядывались на нас, потому что вид гайдзина в японской школьной форме был для всех непривычным. Эффект несоответствия моей внешности школьной форме усиливался внешностью Мидори, которая на время путешествия внесла в свою форму элементы «грубой неуставщины», пришив к подолу юбки десяток бубенчиков, и сменив ежедневный черно-желтый галстук школьницы префектуры Нагано на вызывающий красно-синий.

- О-дзё-тян! – кричали ей продавцы многочисленных лавок – купите вашему кавалеру что-нибудь на память! Не может же он вернуться в свою Америку , получив от вас только школьную форму!

Нас все это изрядно смешило, и мы отвечали, что ни в какую Америку я не собираюсь. Одному особенно назойливому уличному торговцу я сказал, что на самом деле я японец, только болел в детстве. Я уже достаточно хорошо усвоил, что можно японцу сказать любую глупость, но если сказать ее с серьезным выражением на лице, то японец никогда не догадается, что ты просто шутишь, и, для приличия согласившись, намекнет тебе, что ты не прав. Поэтому, ради придания ситуации драматизма, я добавил, что эта болезнь заразна, глаза человека становятся голубыми, волосы пепельными, почти седыми, как у меня, и все это сопровождается малоизученной формой сумасшествия и чудовищными болями в паховой области.

- О! – поразился торговец – А как болезнь-то называется хоть?

- Русская лесная лихорадка – не задумываясь ответил я, всем видом показывая, как мне самого себя жалко. – обязательно найдите эту болезнь в справочнике. Ее симптомы очень коварны!

- Спасибо – сказал пораженный торговец – обязательно найду.

И он, еще минуту назад искренне желавший всучить нам незаменимый на кухне миксер на батарейках, да еще и по сходной цене, пригнувшись, исчез в толпе. Мидори, которая уже привыкла к моему специфическому чувству юмора, и хорошо его понимала, залилась звонким, счастливым смехом, и я улыбнулся, представив, что уже завтра вся школа будет знать о моей очередной экстравагантной выходке. Мидори всегда рассказывала обо мне подругам, а те разносили новости по своим бойфрендам, добавляя подробностей от себя, и искажая истину настолько, что я потом уже и сам удивлялся «боже, когда же я успел все это натворить?». Взявшись за руки, мы, юные, и бесконечно счастливые, шли по сверкающему бетоном и стеклом благополучному и красивому городу. Люди улыбались нам, мы улыбались им, мимо проезжали оптимистичные машины, окрашенные в золотистый закатный цвет южные облака проплывали над нашими головами. Мы с Мидори восторженно смотрели друг на друга, мы безумно нравились себе, друг другу и окружающим людям, и во всей вселенной правили бал любовь и счастье.

Прогуляв до самой темноты, мы вернулись в гостиницу, где вся наша неугомонная братия по очереди терзала ошалело вопящие игровые автоматы, резалась в номерах в покер и смотрела очередной выпуск «Окинава лав стори», где прекрасная Махо-тян выслушивала очередное признание в любви от мускулистого одноклассника, вернувшегося из далекой страны, где ему уже в школьном возрасте, пришлось повоевать со злодеем - наркобароном.

Мидори отправилась к себе, а я поднялся в свою комнату, где Синтаро, и еще полдесятка наших пялились на мельтешащее аниме. Чудесные самураи-старшеклассники спасали Японию от нашествия потусторонних сил. Процесс забивания главного злодея вступал в решающую стадию. Школьники–самураи воинственно кричали, рубили воздух чудо-ударами своих чудо-мечей, злодеи разбегались, а глазастые девочки, которым посвящались эти подвиги и не догадывались, чем по ночам занимаются четверо героев. Все это придавало сюжету романтизма, толпа зрителей шумно выражала восторг, в общем, вела себя не хуже, чем болельщики на стадионе. Наши гуляния закончились далеко за полночь.

На следующий день нам была назначена экскурсия в музей атомной бомбардировки, где мы должны были послушать живых очевидцев невиданного преступления, совершенного американскими военными. Мы ходили за старенькой бабулькой-экскурсоводом, которая, в темном помещении музея показывала нам подсвеченные страшные фотографии и экспозиции, посвященные войне и тому, что произошло в Хиросиме. Внезапно она остановилась, и вышла в круг света, и тут мы увидели… мы увидели, насколько обезображена эта старушка. Ее лицо навсегда сохранило следы чудовищных ожогов, ее руки были бурыми и покрытыми непреходящими волдырями. Мы замолчали пораженные. Настала такая тишина, что было слышно, как почти беззвучно жужжат лампы дневного света.

- Я не помню, каким был взрыв. – внезапно сказала наша страшная провожатая. – Я помню только белый свет. Я потеряла сознание, а когда очнулась, то была уже вот такой. А какой же я была красивой, ах, какой красивой. Я была похожа на нее! – и бабулька стремительным движением вдруг вытащила из толпы в круг света Мидори.

- Да, я была похожа на тебя. – грустно закончила наша провожатая.

Мидори и смерть стояли рядом.

…мы, молчащие, раздавленные и шокированные увиденным, неуверенно шли к выходу из адского подземелья. Мы вышли под солнце, теплый ветер и прекрасную зелень «парка памяти». Мы молчали. Внезапно Мидори закричала, заплакала, и бросилась ко мне. Она бурно плакала в голос, прятала лицо в моей форме, а вокруг нас стояли наши друзья, и не знали что делать.

Февраль 2005

8. СБОЙ.

До окончания моих школьных лет оставалось несколько часов. Я в последний раз одел свою, безупречно выглаженную школьную форму, проверил, все ли сидит на мне как нужно. Мама суетилась вокруг меня, отец стоял на входе в комнату, и улыбался. В зеркале я видел свое отражение – на меня глянул высокий, жилистый парень. Его светлые волосы все так же, как и много лет назад, почувствовав волю от расчески, немедленно воспользовались случаем, и непослушно растрепались. Очки в тонкой стальной оправе придавали ему очень интеллигентный вид. Я улыбнулся, отражение улыбнулось мне. Оно знало, о чем я думаю.

Я прекрасно справился со всеми экзаменами, учителя говорили мне, что школа мной гордится. В местной газете обо мне появилась заметка, в которой восторженный журналист рассказывал об удивительном случае, произошедшем в Нагано. Приехавший пять лет назад в Японию русский мальчишка, не знающий ни единого слова по-японски, быстро освоившись с разговорной речью, перешел на учебу в обыкновенную японскую школу, и прекрасно справился с учебной программой. Вся вторая половина заметки была посвящена интервью с директоршей, которая с чувством рассказывала, как она несколько лет назад увидела в русском мальчике несомненный талант, и настояла, чтобы меня приняли в школу бесплатно. Перечислялись имена учителей, пожалуй, лучших в префектуре, старание которых позволил мне не только освоиться в Японии, но и закончить школу с отличием. Финальным аккордом заметки было приглашение приводить детей учиться в такую необыкновенную школу, в которой умеют делать чудеса. Под текстом помещалась цветная фотография, на которой журналисты засняли меня в компании учителей и улыбающейся директорши. Я предпочел бы появиться на этой фотографии в компании Мидори, Кенджи, Сае, Кеничи… и еще много кого. В компании всех тех, кто принял меня, всех тех, кто стал для меня своим, и для кого своим стал я.

Отец все чаще заводил со мной разговор о том, что мне придется вернуться в Россию, потому что обучение в высшем учебном заведении Японии было для меня закрытым. Мы просто никогда не сумели бы оплатить его. Возвращение в Россию представлялось мне темной, неотвратимой бедой.

«Что я буду там делать?» - спрашивал я себя. – «Неужели нельзя просто продлить срок действия моей визы? Нужно поручительство больше чем трех человек? Да, пожалуйста! Хоть триста! Да за меня полгорода хоть самому Императору письма напишут!»

Россия представлялась мне каким-то туманным сном, в моей памяти оставались лишь какие-то неясные образы, и я приходил к странному выводу, что России на самом деле не существует. Я лихорадочно искал выход из ситуации, торчал в выходные в интернет-кафе, и искал зацепки, каким образом мне можно сделать так, чтобы учиться в России, и при этом жить в Японии. Выход был найден. Я решил стать заочником. Ведь, это же не беда, если я два раза в год буду перебираться паромом до Владивостока, а там уже Россия. Оставалось только съездить в Россию, и все узнать на месте. Я радостно поведал о своих перспективах Мидори, и она искренне порадовалась за меня, потому что мне светила учеба в университете, и при этом нам не грозило бы расставание. Нашим родителям нравилась наша дружба, и однажды мама совершенно спокойно дала Мидори комплект ключей от нашей квартиры. Мы возвращались из школы на несколько часов раньше родителей, а я уже дважды за время жизни в Японии терял ключи.

-Мидори, милая – сказала мама – возьми их. Все равно ты нам не чужая, да и я за этого оболтуса меньше волноваться буду – сказала мама, и заставила меня все это перевести. Она так и не освоилась с японским языком.

Настоящим шоком для родителей стало то, что появившийся однажды под окнами нашего дома Кенджи, в своей стандартной манере начал звать нас… по-русски, коверкая слова и вставляя гласные там, где их не должно быть. Он гаркнул:

- Мидори-тян! Антон-кун! Хватит спать! Соко! Детекинасай!

Ему очень понравилось слово «чувак», и он использовал его по поводу и без. Мидори тоже не оставалась в долгу, и уже хорошо понимала русскую речь, пыталась строить русские фразы, часто конструируя предложения «по-японски». Например, если вы хотите посмотреть какую-то книгу, и вам нужно спросить разрешения, то если перевести вопросительное предложение дословно на русский, оно будет звучать, как «Сюда книгу посмотреть хорошо?». Я достаточно быстро освоился с таким строением японской речи, ведь столь многое решалось языковой средой, а вот у моих японских товарищей с русским было много проблем. Они уже прекрасно знали большое количество русских слов, но совершенно переставали меня понимать, если я начинал говорить целые предложения. Бесконечное разнообразие конструкций русского языка вызывали у них затруднения. Однажды они нашли у меня старый советский учебник японского языка, который отец когда-то привез для меня из российского посольства в Токио, и дико хохотали, читая простые учебные предложения.

- Кто такой Рэнин-сан? – спрашивал Кенджи, показывая на рисунок Ленина, указывающего рукой в светлое будущее. «Сякайсюги ни» - красовалась под картинкой надпись, обозначавшая «к социализму».

…стремительно пролетел выпускной бал, лето подошло к концу, и мне нужно было срочно уезжать. Я уже опоздал на вступительные экзамены в России этом году, но съездить в Россию было необходимо. Мне нужно было познакомиться с местом предстоящей учебы. Я распрощался со всеми, Мидори улыбалась, она знала, что уже через месяц я вернусь в Нагано. Огромный «Боинг 747» уносил меня на запад. В кармане моего пиджака лежал российский паспорт, который я еще два года назад получил в посольстве в Токио из рук улыбающегося консула, который поздравлял меня, и говорил, что такие талантливые люди как я еще сослужат отечеству и дружественной нам Японии огромную добрую службу.

Новосибирск встретил меня противным, моросящим дождем, а в зале ожидания меня ждала двоюродная сестра, с которой мы были одного возраста, и я не сразу узнал ее, потому что помнил ее худой девчонкой, а передо мной возникла юная девица, которая подошла ко мне, и спросила:

- Антоха, это ты?

- Я. Лен, тебя не узнать... - удивленно ответил я.

- Класс! Расскажешь про Японию? - спросила Ленка в ответ, и мы двинулись по направлению к выходу из аэропорта, где взяли такси и поехали на автовокзал.

По дороге мы с Ленкой радостно делились впечатлениями, и она жутко завидовала моей необычной судьбе. Я рассказывал, что намерен поступить здесь учиться на восточное отделение, и приехал сейчас ненадолго, и только для того, чтобы "прозондировать почву" на будущий год. Ленка говорила, что я поселюсь у "нас дома", и что нашу квартиру родственники долго сдавали, и чтобы я не пугался. В ее понимании я приехал из той страны, где я жил "как кум королю". Вскоре рейсовый "Икарус" мягко отчалил от заплеванного семечной шелухой перрона автовокзала, и через пять часов мы были уже в Кемерово.

Я никогда не смогу описать то чувство, которое я испытывал, трясясь в дребезжащем рейсовом автобусе, я не смогу описать то, что я испытал, входя во двор панельной пятиэтажки, где я провел первую половину своей сумасшедшей жизни. Сидевшие на лавочке парни внезапно подскочили, и кинулись ко мне. Они окружили меня, кричали, смеялись, ругались, совали мне сигареты, а я с трудом узнавал в них друзей своего раннего детства. Я только и мог говорить:

- Пашка... Макс... Дэн... Тёма... - я был оглушен.

- Ну че? Как там с китаезами то живется? По-русски говорить не разучился? Чувак, погоди, мы сейчас за пивчанским сгоняем, посидим, побазарим!

Я глупо улыбался, говорил что не курю, пиво не пью (ну, тут я малость приврал, мы уже пару раз в компании с Кенджи его пробовали тайком от всех), а ребята кричали, что рады меня видеть, и задавали тысячи вопросов, на которые я был не в силах ответить…

Вечером я вышел во двор, где меня уже ждала разномастная компания моих русских друзей, одетых в спортивные куртки, штаны с лампасами и клетчатые кепки. Я просидел в их компании до поздна, они весело смеялись над тем, что я не понимаю их манеры говорить. Вскоре все, наслушавшись моих рассказов, начали расходиться, и в конце концов мы остались вдвоем с моим другом Пашкой, который был уже изрядно поддат, и с интересом продолжал задавать вопросы.

- Слушай, Паш, - спросил я - а где сейчас еще ребята из нашего класса?

Пашка внезапно посерьезнел, и сказал.

- Виталя теперь нарк конченый. Витька Житкова убили в прошлом году.

- Кто? - поразился я.

- Слушай, ты такие вопросы задаешь, будто с луны свалился - парировал Пашка - Если бы знали кто - поймали бы и башку открутили. Ему кто-то перо сунул на пятаке в гаражах. Ну, его только через два дня нашли.

Я замолчал потрясенный.

- Пойду я домой - сказал я наконец. - Завтра у меня много дел, нужно очень многое успеть.

- Давай, вали. - ответил Пашка - Да, и еще! Ты, это... как фраер кончай говорить. Пацанам не понравилось. И волосню подстриги, а то ты в натуре как лох выглядишь.

Я кивнул, и отправился домой.

Следующие несколько дней я просидел на телефоне, обзванивая учебные заведения страны, в надежде получить хоть какую-нибудь справку о восточном отделении. Я рассказывал о себе, мне советовали приехать и разобраться на месте, я расстраивался от отсутствия факса и ругал себя за глупость. В конце-концов я добился внятных объяснений от Владивостока, и еще раз обругал себя за то, что прилетел в Кемерово, а не отправился во Владивосток сразу.

- Мне нужно будет туда срочно съездить - сказал я утром заскочившей ко мне Ленке, и отправился посмотреть на Кемерово.

Я до вечера гулял по городу, который был мне знаком, и одновременно был для меня абсолютно чужим, заглянул в паспортный стол, где мне подновили печать о прописке, пришел домой и лег спать...

... звонок в дверь раздался в темноте квартиры резко и оглушительно. Я посмотрел на часы, и мысленно отметил, что они показывают десять минут седьмого. Я быстро оделся, подошел к двери, и спросил "Кто там?".

- А Антона можно? - спросил мягкий женский голос.

- Да, доброе утро, это я. - ответил я, открывая дверь.

- Райвоенкомат, собирайтесь! - рявкнули два стоящих за спиной у молодой женщины милиционера, вооруженных короткоствольными автоматами...

- ...ты что мне тут написал? - спросил меня пузатый майор, просмотрев мою анкету - это что за каракули на месте подписи, я по твоему что, дурак что ли?

Я внезапно вспомнил, что японцы часто надо мной подшучивали, говоря, что я излишне прямолинеен, как и все русские, и тогда я, оскорбленный хамским поведением товарища майора решил быть прямолинейным до конца, и ответил на его вопрос прямо:

- Да.

Март 2005.

Рассказы переводчика

Рассказы переводчика 2

Рассказы переводчика 3 - 4

5. ПАЛКИ-БАНКИ

Экзаменационная лихорадка, охватившая все учащееся население Японии в конце весны и первой половине лета пошла на убыль. Мы старательно заполняли тесты, зубрили недозубренное в учебном году по ночам. Ночи были уже теплые, и идея заниматься учебой в палатках при свете фонариков и мониторов ноутбуков показалась всем очень романтической и заманчивой. Нескромно, но нужно сказать о том, что эта идея принадлежала мне, и что моим товарищам никогда не пришла бы в голову идея, что можно путем таких простых ухищрений сделать головную боль поры экзаменов столь увлекательной и нестандартной. Скепсис родителей к этой затее был разнесен в клочья после первого экзамена, когда все мы, и даже я, несмотря на то, что все еще сверялся с карманным электронным иероглифическим словарем, сдали первый экзамен по алгебре на такой высокий процентный балл, что приехавшие из департамента на плановую проверку чиновники кланялись перед нами, и уверяли, что император гордится, что в стране есть такие умные молодые люди. Так что мы устроили самый настоящий палаточный лагерь, и его триумфом было появление в нем одного из учителей, который был поражен, что не прописанная ни в каких учительских методиках форма обучения, дает такие удивительные результаты. Мы же бесились, купались на дальнем от города речном пляже по ночам, и во все горло хором кричали математические теоремы и исторические даты. Вместе с тем, мы сохраняли рамки пристойности, и вход парням в палатку для девчонок был закрыт. Впрочем, это не мешало кое-кому гулять по ночам взявшись за руки. Недоставало только костра, идея которого была сходу зарублена японским большинством. Каждое утро мы вскакивали на электричку и мчались в школу, чтобы после обеда привести себя дома в порядок, прихватить из закромов чего-нибудь поесть, и мчались обратно в лагерь, который разрастался с каждым днем. Все кончилось тем, что однажды вечером к нам нагрянул минифургон, из которого выскочила группка людей с микрофонами и видеокамерой, и начала брать интервью у одного из наших, спрашивая, почему студенты в этом году выбрали столь необычный способ подготовки к экзаменам. Материал появился в вечернем выпуске городских новостей, и мы с хохотом слушали, сколько глупостей наговорила про нас кокетливая репортерша.

Скоро экзамены закончились, и мы все перешли во второй класс старшей школы. По нашим понятиям это значило, что я стал десятиклассником.

Я никогда не перестану удивляться этой уникальной особенности японцев быть совершенно неконфликтными, и умению с железной четкостью следовать тому легкому, и почти неуловимому чувству такта, которое в России я встречал лишь у немногих. Я в очередной раз был поражен, насколько ценной была идея этого лагеря для каждого нового, кто появлялся в нем, и в окружении подбежавшей толпы однокашников начинал ставить новую палатку.

Начавшиеся летние каникулы обещали быть совсем не такими, как предыдущие. Шло лето 1995 года, я уже почти забыл, как выглядят лица моих давнишних приятелей в России, а попытки связаться с ними путем посылки писем успеха не имели, так что еще зимой я бросил эту затею. Просто бездумно проводить каникулы уже не хотелось, и я не хотел торчать в школе, выпиливая из бамбука пластинки для реконструкции самурайского доспеха, который задумал сделать для класса истории компания парней во главе с нашим одноклассником Такаюки по кличке "таки". Неожиданно меня выручил Кенджи, который предложил поработать в мастерской его отца. У мастерской был подряд на плановое техобслуживание грузовиков, работавших на дорожном городском строительстве, и летом в мастерской были нужны временные рабочие на неполный рабочий день. Зарплата была явно не взрослой, но мне было в самый раз. Так что я получил первую в своей жизни настоящую работу, и принялся за дело. Рабочий день начинался в восемь утра, я садился на велосипед, и мчался на станцию техобслуживания, где мыл стекла грузовиков мыльной щеткой и поливал их из шланга, искажая водяными разводами и без того перекошенные лица водителей, когда те видели мою славянскую улыбающуюся физиономию. За несколько дней я перезнакомился со всеми водителями и работниками автостанции, и уже бойко перекидывался с ними шуточками.

Кенджи, который серьезнее меня разбирался в автомобилях, сверялся с уровнем и состоянием масел, и если он замечал какие-то несоответствия, то мы придерживали машину, и вдвоем брались за замену масла. Мы открывали двигатель, ждали несколько минут, отвинчивали кожухи и вытаскивали специальными клешнями нестерпимо горячие масляные фильтры... так, буквально за месяц я научился разбираться во всевозможных маслах, расходных комплектующих и вообще, познакомился с обслуживанием автомобилей столь близко, как мне до этого никогда не удавалось.

В два часа дня мы закидывали свои синие рабочие комбинезоны в огромную стиральную машину, мылись, обедали, садились на велосипеды и мчались на место сбора, где веселились до самого наступления темноты в компании таких же как мы старшеклассников. На следующий день все повторялось сначала.

Однажды Кавамура-сан, пожилой рабочий, спросил у меня:

- А в какие игры играют русские дети? Я когда-то читал, что самыми любимыми игрушками русских детей всегда были военные игрушки. Это правда?

Я начал вспоминать, и вдруг с удивлением обнаружил, что никогда не видел в Японии детей, которые бы играли "в войнушку", в то время как мы в России действительно не представляли себе игры без пистолетиков, танчиков и прочей военной атрибутики. Отцовские черные лейтенантские погоны, подаренные мне в восьмилетнем возрасте, и пришитые к зеленой рубашке были для меня лучшим подарком и предметом зависти всех мальчишек во дворе. Я с ужасом пришел к выводу, что действительно, игры у нас были воинственные. Не желая сдавать позиции, я ответил:

- Ну, почему же, Кавамура-сан? У нас было много других игр.

- Какие, например? Вы занимались каким-то спортом? - снова спросил Кавамура-сан.

Ну, беготня по двору зимой с клюшкой в руке, и пинание мяча на пустыре за домом на олимпийский вид спорта никак не тянули, да и мне хотелось чем-нибудь удивить старого японца. Я порылся в памяти, и мне вспомнилась совершенно идиотская детская советская игра в палки-банки. Ее универсальность заключалась в том, что в нее с равным успехом можно было играть и летом и зимой, благо, консервных банок в мусорном контейнере в углу двора всегда хватало. Банки выстраивались в башню, производился бросок какой-нибудь палкой, например, раздолбанной прошлой зимой клюшкой, и задача заключалась в том, чтобы сбить только верхнюю банку, или раскидать их все. Правила варьировались. Повальное увлечение этим дворовым видом спорта, под гундосые завывания Юры Шатунова и фальцет Преснякова начались в нашем районе после того, как на ближайшем стадионе организовали площадку городошников. Администрация стадиона написала на голубой стене ядовито-розовой краской девиз "Кинь палку!", и эта надпись еще долго так и оставалась незамазаной, служа источником пошлых шуточек для не одного поколения уже российских подростков. Мы сквозь сетку смотрели, как солидные пузатые дядьки в спортивных костюмах "кидают палку", нас же на площадку не допускали. Так у нас появились палки-банки.

Я потратил несколько минут, чтобы объяснить Кавамуре-сан смысл игры, а все остальные рабочие в это время внимательно меня слушали, стараясь не пропустить не единого слова, потому что я часто спотыкался в речи. И тут случилось непредвиденное. Их глаза загорелись, и Кавамура-сан сказал:

- Антон-кун, у нас рабочий день заканчивается в восемь вечера, я надеюсь, вы с Кенджи найдете несколько банок, а мы тем временем "случайно сломаем" вон ту старую деревянную швабру. Так что палка у нас будет. Давайте попробуем во дворе автомастерской! Это же так интересно!

Я пытался отшутиться, что уже давно вырос из того возраста, когда играются в такие игры, но коллектив был непреклонен, и воспротивиться было нельзя, это противоречило нашему корпоративному братству. Пришлось согласиться. На набережной мы встретили нашу компанию, и Кенджи рассказал о задуманном. Все изъявили желание посмотреть на "шоу с палками и банками" тоже, и лишь Мидори, с опаской взглянув на меня, отвела меня в сторону и спросила:

- Надеюсь, ты не затеял ничего опасного или дрянного? Разве тебе мало того, что ты насоветовал Кеничи? Его сосед до сих пор боится прикасаться к газетам!

Я улыбнулся, и сказал Мидори на ухо:

- Сама увидишь, ничего опасного, и ничего дрянного.

Мы обшарили всю округу, и наконец нашли несколько пустых консервных банок, и всей толпой прикатили на автостанцию. Швабра уже была сломана, зрители расселись за моей спиной, я составил из банок башенку. Отошел. Размахнулся палкой, бросил ее. Палка, вращаясь, полетела в направлении банок. Я рассчитывал снести пирамидку самым краем палки, чтобы удар получился посильнее. Это был трехочковый! Палка шарахнула по банкам, и те с дребезжанием полетели в разные стороны. А за моей спиной, заглушая дребезжание банок, раздался такой чудовищный взрыв хохота, что на балконе дома напротив, внезапно заревев от испуга, смылась вглубь квартиры маленькая девочка.

Японские рабочие обезумели. Они повалились с лавок, они ржали как ненормальные, им не хватало воздуха, они срывались на хриплый кашель, их полные слез глаза остекленели. Мои однокашники не сильно от них отставали, а я не мог понять, что же их так насмешило. На звук всего этого из конторы выскочил встревоженный отец Кенджи, и долго бегал среди рабочих, подбегая то к одному, то к другому. Он спрашивал, что произошло, но рабочие ничего не могли говорить. Они только жестикулировали, показывали пальцами то на меня, то на разлетевшиеся консервные банки, и снова закатывались в неудержимых припадках смеха. Кенджи уже не мог смеяться, он сидел на колесе и плаксиво всхлипывал. Тут случилась еще одна странность. Отец Кенджи неожиданно начал смеяться тоже. Все замолчали, и уставились на него. Курумида-сан внезапно тоже перестал смеяться, мгновенно изменился в лице, и спросил:

- Что здесь произошло?

Как известно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Банки снова были составлены в пирамидку, и на этот раз палку кидал кряхтящий Кавамура-сан. И все повторилось сначала, только взрыв хохота был громче, потому что на балконы высыпали люди, и они тоже теперь дико хохотали. Я сказал Мидори:

- По-моему, нам пора отсюда валить... я снова что-то сделал неправильно.

Мидори улыбнулась, и немедленно со мной согласилась. Мы распрощались с бешено гогочущим Кенджи и с остальными, и поехали домой. Уже перед домом я спросил:

- Мидори (мы уже называли друг друга без формальных приставок), а что же их так насмешило? Почему они так смеялись?

- Неужели ты не понял? - вопросом на вопрос ответила Мидори - Это же жесть!

Декабрь 2004

6. НЕЙРОНЫ РЕТИКУЛЯРНОЙ ФОРМАЦИИ.

Аттаво чо нравиццо - моск не плавиццо!

Народная Олбанская мудрость.

Уважаемый читатель, помнишь ли ты о том, что сказал какой-то там очередной президент США, когда в космос первым полетел русский человек Юрий Гагарин, а не какой-то там очередной американский Билл или Джек? Президент тогда сказал: "Русские опередили нас на школьной скамье". Несколько десятилетий спустя, те самые советские инженеры, опередившие Америку на школьной скамье, уехав из погибшей родной страны в ту же Японию, горько усмехаясь, часто повторяли одну шутку: "Насколько лет Япония опередила Россию в техническом развитии? Ответ - навсегда.".

Так вот, уважаемый читатель, я открою тебе одну страшную тайну, только никому ее не разболтай, а то рискуешь вызвать очередную реформу-ампутацию нашего, и без того хромого образования. Япония опередила весь мир на школьной скамье! Вот и вся тебе тайна.

А происходит это вот отчего: В Японии самые высокооплачиваемые наемные работники - это учителя и врачи. Так что стать там школьным учителем очень непросто, и на место преподающего кадра всегда огромный конкурс. Средний учитель в провинциальном городке, вроде Нагано получает в несколько раз больше, чем ведущий менеджер отдела внешней торговли Йокогамского отделения корпорации Митсубиси. Поэтому многие хотят стать учителями, но удается немногим. Образование в Японии стоит бешеных денег, и подавляющее большинство японских родителей просто не в состоянии оплатить все двенадцать лет обучения в школе разных ступеней. В связи с этим, правительство предоставляет родителям ребенка огромную беспроцентную ссуду, с условием, что если ребенок сдаст выпускные школьные экзамены на определенный процентный балл и выше, то ссуда будет списана, и ни родители, ни выросший ребенок никому и ничего уже не будут должны. Отсюда и огромные зарплаты учителям. Именно поэтому Япония - классическая страна отличников.

В Японии почти нет государственных школ, и образование - прибыльный бизнес. Бизнесмены, содержащие учебные заведения, очень дотошно подходят к вопросу подбора преподавательских кадров, приглашая на преподавательскую деятельность, в самом прямом смысле этого слова, лучших людей нации. Учителями всегда становятся самые умные, самые инициативные, талантливые и энергичные люди, умеющие увлечь учащихся, просто и понятно объяснить самые сложные вещи.

Таким образом, правительство ежегодно вкладывает поистине огромные средства в образование своих молодых граждан, и делает это смело, потому что твердо знает - самые образованные в мире люди заработают огромные деньги, и вернут их стране в виде налогов и ежегодных добровольных пожертвований "на нужды просвещения".

Все школьники каждый год сдают единый государственный экзамен невероятной сложности, в котором исключена возможность "проталкивания своих" и прочего мошенничества. И горе той школе, в которой какой-то процент учеников не сумел сдать экзамен на достающий балл! Это грозит школе немедленным отзывом лицензии, административным наказанием преподавателям, и астрономическим штрафом для бизнесмена, потому что такая ситуация именуется простым словом "брак". Бракованные, полуграмотные дети Японии не нужны, а значит не нужны и те, кто их штампует. Именно поэтому в Японии идет ежедневная и беспощадная борьба за учеников, школы соревнуются между собой в качестве образования, популярности и известности, так сказать, "звездности" преподавательского состава, красотой традиций... и так до бесконечности. Перед началом учебного года экраны телевизоров заполоняет реклама учебных заведений.

И все это падает на голову несчастного японского школяра, программа образования которого очень обширна, и иногда кажется, что все то, чем ежедневно пичкают несчастного студента в школах в Японии просто невозможно усвоить! Однако, это не совсем так. Точнее, совсем не так. Уважаемый читатель, ты перестал меня понимать? Тогда я объясню все по порядку.

Вот воскреси в своей памяти школьные годы, и вспомни, какие предметы в школе были для тебя основными? Правильно. Математика и русский язык. Думаешь, в Японии так же (хотя, русский язык там в массовом порядке не изучают, ну, ты понимаешь меня, о чем я)? А вот и нет. Главный предмет, который центральным стержнем проходит через все двенадцать лет обучения в школе - это "теория и методы работы с информацией". Каждого японского ребенка с пяти лет начинают УЧИТЬ УЧИТЬСЯ. Программа этого предмета едва ли не самая обширная, изучаются методики усвоения информации, умение выделять главное, анализировать информацию, абстрагироваться, работать с источниками и даже медитировать размышляя. Всего не перечислить. Учат работать с информацией любого характера. Причем, можно сказать, с пеленок. Именно поэтому, уже в средней школе японские дети умеют с каким-то невероятным, почти нечеловеческим, молниеносным проворством усваивать огромные объемы информации, анализировать их, не останавливаться на достигнутом, а двигаться дальше, с огромной быстротой находя дополнительные источники получения подробностей, работая в группе, и перекидываясь короткими фразами, с полуслова понимая друг друга. Сначала меня это поражало, но потом, приложив огромные усилия, я втянулся в такой ритм учебы, потому что мне было обидно отстать от моих друзей, мыслящих со скоростью современного компьютера.

И чуть не забыл сказать о главном! Такой стиль обучения, несмотря на всю его невероятную обширность и сложность, как ни странно, позволяет детям оставаться детьми, и не превращаться в полузадушенных "ботаников", целые дни и ночи проводящих над книгами. Японские дети, как и все другие дети планеты сначала ковыряются в песочницах, гоняют на великах, трескают мороженое, потом влюбляются, женятся... в общем остаются нормальными людьми.

Уже потом я узнал на собственном опыте, что в российских вузах тоже существует подобная краткая программа, под названием "методология", но все это на каком-то зачаточном, так сказать, "детсадовском" уровне. Все мои попытки объяснить, на каком серьезном уровне это поставлено в Японии остались непонятыми. И лишь однажды я встретил офицера Российских вооруженных сил, в очень высоком звании, разговорился с ним, рассказал о себе... и тут оказалось, что это штабной оперативник, окончивший академию генерального штаба. Он сказал:

- Дааа... когда меня начали этим пичкать, мне уже за сорок было. Знаешь что, парень, раз уж тебя этому обучили... они там все нация шпионов какая-то... то не утрачивай этого. Постоянно тренируй мозги умственной работой! И других заставляй! Вот ведь как, смотри-ка...

И тогда я понял, что седой генерал знает, о чем я говорю.

Вот такая "школьная муштра" и делает современную Японию такой, какой мы ее знаем. Именно эти вчерашние школьники способны буквально на пустом месте создавать чудеса, над (или под) которыми потом весь мир стоит разинув рты, часто не догадываясь, что все гениальное одновременно просто, и в то же время содержит в себе обширные знания и глубокое понимание того, как нужно создавать чудо. И это выражается в Японии во всем, начиная от конструирования фантастических роботов и прекрасной, исключительно надежной техники, заканчивая такими гениальными и простыми мелочами, как носимые пепельницы и карманные фонарики, которые никогда не перегорят и не сядут.

Под всем этим, я хочу подвести этакий небольшой знаменатель, и сказать о том, что Япония - это не один большой завод, известный в мире под шутливым названием "Япония инкорпорэйтед", а прежде всего огромный мозг, в котором каждый человек - это мгновенно работающий нейрон, способный вобрать в себя неограничено огромное количество информации.

Однажды осенью, в один из вечеров у меня внезапно заболел зуб. Буквально за пару часов боль достигла таких габаритов, что я ни о чем другом не мог даже и думать. Я открыл рот, посмотрел на больной зуб в зеркало, и ничего не понял. Когда-то давно, еще в России, мне запломбировали этот зуб, предварительно рассверлив в нем огромную скважину, которую я, смертельно перепуганный детсадник, успел пощупать языком, перед тем, как необъятная зубоврачиха развела инструментами пыток на стекляшке какую-то желтоватую дрянь, и запихала мне ее в тот самый зуб. Так что я с детства боялся стоматологии, и даже сам специфический запах стоматологической больницы до сих пор вызывает у меня содрогание.

Мама дала мне какие-то таблетки, боль маленько утихла, и я отправился спать, только для того, чтобы проснуться в три часа ночи от того, что зуб разболелся еще сильнее, да так, что у меня поднялась температура. Я ни о чем другом не мог даже думать. Так, промучившись до утра, я позвонил в школу, и сказал, что мне нужна медицинская помощь, и я сегодня не появлюсь. Меня по привычке страшил поход к зубному врачу, но перспектива избавиться от всепоглощающего кошмара зубной боли придавала мне решимости. Отец посадил меня в машину, и мы поехали в направлении корпоративной больницы, где меня сразу же принял седой маленький врач-стоматолог, который нисколько не удивился моей европейской наружности, зато был приятно удивлен, когда я заговорил с ним по японски.

- Ваш сын прекрасно говорит, у него даже местный диалект. Поздравляю вас, у вас прекрасный и поразительно умный сын. - сказал он отцу по-английски, и отец поблагодарил за комплимент.

- Что же, Антон-кун, пойдем, вылечим тебе зуб. - продолжил он, приглашая меня в стоматологический кабинет. Я с дрожью двинулся в разверзшуюся передо мной дверь в комнату... которая совершенно не пахла стоматологией.

После короткого осмотра, доктор, мягко улыбаясь спросил:

- А что это у тебя в зубе такое? Это пломба? Никогда таких не видел.

Я ответил, что это советская пломба, причем давнишняя.

Доктор продолжил:

- У тебя воспаление под пломбой...

...и я живо представил себе, что сейчас доктор изменится в лице, лампы дневного света загорятся красным, доктор молниеносным движением извлечет из-под халата щипцы и скальпель, и садистки ухмыляясь рявкнет "будем рвать!!!".

Но этого не произошло. Доктор продолжал:

- Это займет минут 5. У тебя есть столько свободного времени, Антон-кун?

Я ответил утвердительно, доктор извлек из-под кресла какие-то наушники, и надел их на меня. Потом приставил к моему носу какие-то приятно пахнущие трубки... и вдруг в наушниках раздался мягкий и негромкий шум водопада, из трубок повеяло свежей, чуть соленой, ароматной сыростью, на фоне водопада зазвучала чуть слышная приятная, убаюкивающая музыка.

То, что происходило потом описать сложно. Доктор быстро царапнул мне десну обезболивающим уколом, шум водопада совершенно маскировал шум стоматологической машины. Я закрыл глаза.

Через некоторое время шум водопада мягко угас вдали, доктор снял марлевую повязку и сказал:

- Вот и все, Антон-кун. Твой зуб здоров. Поздравляю.

Я посмотрел на доктора непонимающим взглядом. Доктор засмеялся, и сказал:

- Читаю вопрос молодого человека по глазам. Тебе хочется узнать, зачем все это?

- Да. - только и смог сказать я.

- Видишь ли, Антон-кун, учеными давно установлено, что шум водопада, и еще некоторые звуки, действуют на человека расслабляюще. Шум водопада - самый действенный, он гипнотизирует, и завязывает внимание на себе, как и некоторые ароматы. Все это воздействует на нейроны ретикулярной формации головного мозга, отвлекая их от неудобств, связанных для пациента c процессом лечения зубов. Все просто, и чуть-чуть гениально.

- Нифига себе - выдохнул я по-русски.

- Некоторые люди, особенно пожилые, даже засыпают, и приходится их будить. - продолжил доктор и засмеялся, демонстрируя два ряда белых, идеально правильных зубов.

Мы вышли из кабинета, я посмотрел на часы, и вдруг увидел, что с лечение моего зуба заняло без малого час! Доктору пришлось серьезно повозиться с деятельностью бракованной советской зубоврачихи. Я открыл рот, и собираясь задать еще один вопрос доктору, повернулся к нему. Но он меня опередил, обратившись к отцу по-английски:

- У вас действительно умный сын. Он спросил о методике лечения зубов, я рассказал, и он сразу все понял. Уже сейчас он прекрасно образован! Вы должны им гордиться! Антон-кун, а почему бы тебе не стать стоматологом?

"Ага, конечно!" - уже хотел было подумать я, но внезапно для себя самого глубоко поклонился бесконечно доброму волшебнику и сказал.

- Большое спасибо за мудрый совет! Это было бы для меня честью.

Январь 2005.

https://pikabu.ru/story/rasskazyi_perevodchika_8612962#comme...

Рассказы переводчика 2

3. СОРЭН СЭКИГУН

Первый канал показывал новости, которые мой отец называл не иначе как "сводки с фронтов". Северная часть Японии достаточно свободно ловила первый канал, а мы не испытывали вообще никаких затруднений, поскольку находились в одной из самых возвышенных префектур страны, за что Нагано вся Япония с юмором называла "чердаком". Я уже начал замечать, насколько сильно японские новости отличаются от российских. Если в японских новостях все было предельно понятно, и подавляющее большинство времени уделялось новостям культуры, искусства, науки и техники, то в наших преобладали репортажи о том, как работает день и ночь наше демократическое правительство, в какой части мира разбился очередной Габонский самолет, управляемый российскими пилотами. По всем каналам промчались кадры танков, стреляющих по Белому дому, посмотрев которые, мой отец внезапно ушел из дома, и вернулся на руках двух полицейских лишь под утро смертельно пьяным. Он все порывался куда-то позвонить, кричал, что он не предатель, и что он офицер запаса, но он приносил присягу Советскому Союзу, а не этой шайке мерзавцев, которые прикрываясь демократическими лозунгами целенаправленно и планомерно уничтожают Россию. Я перенес этот момент очень тяжело, и зарекся смотреть российские новости, чтобы не расстраивать себя и родителей. Однако, в школе для "гайдзянят" мне старательно напоминали об этом, если я пытался спорить с преподавателем на уроках истории. Там тоже выходила какая-то несуразица. Выходило, что Россия вообще была какой-то мелкой страной, которая не внесла в мировую историю ничего ценного, а злые и глупые русские только и были способны на то, чтобы как амебы расползаться по поверхности планеты, поглощая огромные территории и спаивать своей водкой местное население. Я быстро выяснил, что учительница по естествознанию, рослая негритянка, жена американского специалиста, работающего в Японии, не знает, кто был автором периодической системы элементов. Откуда возникла теория корпускулярной структуры материи она тоже не знала. Радио придумал Маркони, лампочку Эдисон, а самолет братья Райт. Окончательно меня взбесило, что несмотря на то, что в классе учились дети из разных стран, включая Вьетнам и Мексику, она однажды, принесла в наш класс американский флаг, завесила им классную доску, и объявила, что мы будем разучивать к четвертому июля гимн США. Была осень, и до четвертого июля еще следовало дожить. Я попросил слова, и зло высмеял ее, припомнив ей все грешки и промахи. В результате на рабочий стол к моему отцу легло письмо от директора школы, господина Стрентона, в котором тот просил родителей уделить моему воспитанию большее внимание. После моего рассказа о случившемся, отец внезапно появился в школе, и долго беседовал с директором наедине. Результатом стало то, что меня избавили от необходимости разучивать гимн США, а следом за мной и еще полдесятка "неамериканских" гайдзинов из моего класса. Однако директор появился посреди урока, заставил меня встать, и на виду всего класса настоятельно порекомендовал мне хорошенько запоминать то, чему учат преподаватели, а не пытаться вспоминать то, чем забили мою голову советские учителя в умершем Советском Союзе. После этого он открыто заявил всему классу, показывая на меня, что этому мальчику еще предстоит построить объективную картину мира, и что все должны приложить все усилия, чтобы помочь мне это сделать. Помощь моих тогдашних одноклассников выразилась в том, что мне объявили бойкот все выходцы из США. Меня оскорбляли, и однажды, не выдержав, я бросился на особо наглого парня по имени Шон, который, владея каким-то рукопашным боем, быстро перехватил меня, как-то перегнул, да так, что я взвыл от боли, и он изо всех сил ударил меня локтем сначала в живот, а потом в лицо, разбив мне нос. Я отлетел в сторону, и не чувствуя боли от унижения и ярости, кинулся на обидчика второй раз, но был остановлен коротким ударом ноги в солнечное сплетение, после чего я упал, и больше не встал. Домой я ехал, зажимая платком нос, и почти плача от бессильной обиды. Я никому ничего не смог бы доказать. Все это привело моего отца в ярость, и он просто объяснил мне, как нужно поступать в таких ситуациях.

- Если ты думаешь, что кусаются и царапаются только девчонки - то забудь об этом! Выдавливай глаза, вцепись зубами в ухо, выкрути пальцы, пинай по яйцам! - орал отец - Если можешь разбить голову кирпичом - разбей! Чего ты такой тихий-то стал? Забыл, как с мальчишками дома дрался?

Я молчал, но про себя знал, что мне ничего не светило. Их было много, и мне просто грозило бы взыскание за неподобающее поведение. Я вновь и вновь появлялся в проклятой американско - японской школе, где "коммуниста" встречали словами "Better dead, than red!".

Единственной моей радостью были друзья из местных. Они уже в открытую говорили мне, что я должен перебираться из этого "отстойника янки" подальше. С поразившей меня до глубины души организованностью, они начали по вечерам по очереди заниматься со мной, растолковывая мне способы написания японских научных терминов из самых различных областей нехитрых наук, изучаемых в школах по всему миру. Тогда я воспринимал это как просто мою подготовку к "эвакуации" из ненавистного места, но если бы я знал... ах, если бы я знал, что эти импровизированные занятия много лет спустя сделают из меня многоцелевого, и во многом уникального переводчика с японского языка! Но я тогда не осознавал величия момента, и старательно выводил иероглифы, проговаривая их вслух.

В один из вечеров Кенджи сказал мне:

- А знаешь, у меня вот прадед на войне погиб. Его американцы убили, уже в самом конце войны.

- Как это? - спросил я, и Кенджи коротко рассказал мне следующую историю:

Их прадеда забрали в армию в 1943 году, сразу после рождения деда Кенджи. Больше семья никогда его не видела. Прошел 1945, настал 1946. И лишь в 1949 году в дом семьи Курумида постучался странный человек, с обожженным лицом и уродливо вывернутой ногой, отчего он передвигался как-то боком. Человека впустили в дом, и вот он то, представившись бывшим лейтенантом Арима и поведал, что случилось с рядовым пехотинцем Курумида Дайсуке. Когда американцы штурмовали Окинаву, последние защитники стояли насмерть. Снаряд угодил прямо в окоп, и солдат раскидало кого куда. Лейтенант Арима потерял сознание, а когда очнулся, то оказалось, что его куда-то тащит его молодой солдат Курумида. У лейтенанта небыло сил сопротивляться, или даже что-то говорить. Так они, безо всякой цели, обезумевшие от страха, ползли неизвестно куда всю ночь. Лейтенант то терял сознание от боли, если вдруг нога за что-то задевала, то вновь приходил в себя. Рано утром он очнулся от того, что услышал английскую речь, и увидел, что Курумиду держат на прицеле, а его самого пытаются обыскать. И тогда лейтенант закричал. От всего сразу. От боли, от страха и отвращения к сытым и довольным американским солдатам, одетым в чистую, свежую полевую форму. Для рядового Курумиды это было сигналом. Он внезапно вскочил, выхватил нож, и одним ударом разрубил горло ближайшему американскому солдату. В Курумиду выстрелили, и попали в живот. Боец упал, и страшно закричал, не в силах вынести тех ужасных мучений, которые должны были сопровождать его последние минуты. Американцы не стали добивать. Они пинали и били прикладами маленького Курумиду, а тот кричал, и заливался слезами. Последнее, о чем вспомнил лейтенант Арима, было то, что американцы стянули с уже мертвого Курумиды штаны, накинули на шею веревку, и подтянули на дереве. Лейтенант Арима, потрясенный, потерял сознание.

Кенджи помолчал, а потом как-то внезапно спросил:

- А почему ты не рассказал нам о том, что тебя избил этот американец? Ты хочешь убить его сам?

- Убить? - переспросил я - В смысле? Я ему еще верну должок, но убивать то зачем?

- Да, убивать не надо. - согласился Кенджи - А вот выследить его, и как следует проучить - это будет правильно. Мы сделаем это все вместе, так будет правильно. Мы же твои друзья!

Октябрь 2004

4. БЛИНЧИКИ С ВАРЕНЬЕМ

На чердаке Японии еще с ночи дул холодный ветер. Там, внизу, все еще была солнечная осень, дети еще возились в песочницах, и выводили на песке непослушными пальцами первые в их жизни иероглифы, но в нашей высокогорной префектуре уже раздался тот тревожный тоскливый вой, о котором сразу заговорили все сводки погоды по стране. Это значило только одно. Уже к вечеру погода на всем Хонсю помрачнеет, желтые и золотые листья облетят, с темного неба польются неуютные дожди, переходящие к ночи в мокрый снег, и вся Япония поймет, что осень тоже подходит к концу.

Наверное, ни одному здравомыслящему человеку не пришло бы в голову соскакивать в такое утро в 5:00 и суетливо куда-то собираться, но у сумасбродного японского школьника не было выбора. Занятия в школе начинались в семь утра, а успеть нужно было очень многое. Школьник быстро умылся, и коротко выругавшись по-русски по случаю отсутствия на кухне чего-либо, хоть отдаленно напоминающего хлеб, заглотил пару шоколадных рисовых пирожных, швыркнул чаем, и стремглав кинулся в коридор. Дорогу русскому японскому школьнику преградила фигура отца, который бесцеремонно поймал сына за ухо, и громогласно сказал:

- Ну все, попался! Сбежать думал? А ну давай второе ухо!

- Началось... - пробормотал школьник, и подставил второе ухо.

Отец, громко гогоча, начал тягать сына за уши к потолку, и громко считать до шестнадцати. Протестующие вопли сына оставались без внимания до тех пор, пока из комнаты родителей не выглянула мать и не спросила сонным голосом:

- Отец, а кому сегодня исполняется шестнадцать?

Отец, хохотнув, ответил:

- Ну, всяко не мне!

Мама хихикнула, и, внезапно сменив тон, ответила:

- Мне бы твою уверенность... с днем рождения.

Последнее относилось к школьнику. И я ответил:

- Спасибо, мам. Ну, мне пора!

Так началось утро моего шестнадцатилетия.

Я накинул куртку, и выскочил за дверь, чуть не столкнувшись у лифта с Мидори, с которой мы жили по одному графику. Мидори училась в параллельном классе той же школы, что и я, так что ничего удивительного. Мы сталкивались у лифта каждое утро, а часом позже возле этого же лифта сталкивались наши отцы, работающие в одной и той же компании, но с одной разницей. Мой отец был русский (он и сейчас русский, не странно?), приглашенный работать в Японию по контракту, а отец Мидори - японец, у которого с той же фирмой с мировым именем был пожизненный трудовой договор, которым тот очень гордился. Когда наши отцы стояли рядом, я так и порывался обозвать их "Дон Кихот и Санчо Пансо", но благоразумно воздерживался. Хотя, про отцов - в другой раз. Сейчас о детях.

Мы поздоровались, и Мидори, следуя своему обыкновению, начала меня отчитывать:

- Застегни куртку, а то простудишься! Помнишь, как в прошлом году Хёске гонял на велике под дождем, а потом попал в больницу с воспалением легких? Тебе нельзя пропускать занятия, у тебя еще серьезные проблемы с кандзи! Ты завтракал?

- Хай! - смеясь ответил я, и отдал честь по военному.

Мидори засмеялась тоже. Мидори поинтересовалась, почему я так легко одет, на улице же свирепый мороз, и вновь отругала меня за это. Для меня же, температура, близкая к нулю по цельсию никаким морозом не казалась, и я, храбрясь, начал рассказывать Мидори как бегал в сорокаградусный мороз в Сибири в школу первоклассником. На самом деле ни в какой сорокаградусный мороз я в школу не бегал, а перед Мидори попросту рисовался новоиспеченный шестнадцатилетний парень без царя в голове. Однако, Мидори верила (или просто делала вид, что верит), и восторженно жмурилась, довольная, что вся школа считает, что у нее, в общем-то не самой сногсшибательной девочки в классе, есть в друзьях вот такой невероятный мальчик, с настоящими голубыми глазами. Ей очень нравилось, когда подружки у нее спрашивали: "Это ведь твой парень? А можно мы у него спросим, как по-русски будет "осень"?" Мне тоже нравилось, что у меня есть "моя девушка", и это сильно поднимало меня в глазах товарищей, все "романы" которых все еще ограничивались подсовыванием конфет и анонимных любовных посланий в портфели одноклассниц, и иногда учительницы по дореформенной иероглифике. И никому не было дела до того, что мы даже не посмели бы поцеловаться, и вся наша взаимная любовь ограничивалась лишь долгими взглядами, которые таили в себе что-то...

Тем не менее, я стал объектом более пристального внимания наших однокашниц, а Мидори вдруг стала более популярной у мальчишек, которые вдруг увидели в ней девушку, на которую уже смотрят другие "мужчины".

Вскоре лифт опустился, и мы пробежав через вестибюль, выскочили на улицу. Холодный мокрый ветер ударил по нам, меня прошиб короткий озноб, и я коротко и беспощадно обругал себя за излишнюю петушистость. Однако, моя мальчишеская гордость не позволила мне застегнуть куртку. Возле подъезда, визгливо ругаясь, господин Саеки-сан пытался завести свой простуженный мотоцикл.

- Охаё годзаимас! - крикнули мы с Мидори хором, и Саеки-сан коротко ответил своим стандартным "Усь!". Это был ежедневный ритуал приветствия этого престарелого японского байкера.

Далее последовала стандартная процедура полумаршевого шага в направлении железнодорожной станции, и ожидания электрички на холодном перроне. Вся округа знала, что вагон номер 2 - это запретная зона для тех, кто не носит школьной формы. Повинуясь какой-то внутренней солидарности, школьники всей префектуры всегда садились в вагон номер 2, и поэтому, когда мы ввалились в промозглую электричку, нас там уже ждала горластая толпа сверстников и ребят поменьше, которая буйно нас приветствовала. С визгом, свистом и выкриками, мы добрались до свободного угла, и пристроились в нем.

Веселая поездка продолжалась около тридцати минут, поезд подошел к нашей станции, и мы, вереща и улюлюкая вместе со всем нашим "цивилизованным сообществом" ринулись на штурм выхода.

На перроне уже кто-то из парней третьего года обучения вещал:

- Итак, малолетки! Учу всех девственников и девственниц азбуке любви! Всем стоять! Всем взяться за руки по принципу "мальчик-девочка"! Кому не хватит девочки, можете взяться "мальчик-мальчик"! Мы люди культурные, все понимаем!

Так мы, следуя в шумной толпе прибывших, прошествовали полквартала и ввалились в школу, где нас уже ждал дежурный учитель, которого я про себя прозвал "дневальный". Мы, приветствуя друг друга, быстро разбежались по классам, и, как и полагается, в 7:00 начались уроки.

К трем часам, когда уроки кончились, мы все уже порядком измотались, но нам это было нипочем. Я сидел, и гадал, что же подарит мне отец на день рождения. Последнюю лекцию читал Ямаширо-сенсей, а так как стереометрия давалась мне легко, я слушал не слишком внимательно. Прозвенел звонок, и Ямаширо-сенсей сложил свои бумаги стопочкой. Ритуальное вставание, поклон, вопль сорока глоток "аригато годзаимас, Ямаширо-сенсей!", и улыбнувшийся учитель, поклонившись "дайгакусеям" вышел из класса. Все засобирались, но как-то непонятно, то и дело поглядывая на старосту класса Хаяду Мако, и я заподозрил что-то неладное. Класс явно знал о чем-то, чего не знал я.

Мако-тян вышла к доске, и трубным голосом провозгласила:

- Стоять, япы! Сейчас у нас собрание класса!

В классе недовольно заканючили, но опять-таки не так, как это бывало до этого.

Мако-тян продолжала:

- Да, собрание! Сегодня у нас собрание по поводу нашего одноклассника. У него сегодня день рождения, а он сидит, и не вспоминает об этом! О чем он вообще думает? Кума-кун, а у русских вообще есть чем думать? Мы тут сидим, дожидаемся, а он стоит как сацумская цапля!

Я не смогу передать того, что я в тот момент почувствовал. Оказывается весь класс знал о моем дне рождения, и не подавал вида. В коридоре раздался приближающийся топот ног, и в класс ввалилась целая толпа народу из параллельных классов, включая моего закадычного кореша Кенджи, благодаря которому я и попал в эту чисто японскую школу после позорного бегства из школы для иностранных детей.

- А-а-а! - прямо с порога заорал Кенджи - Поздравляем главную достопримечательность нашей школы! Нашему персональному русскому сегодня шестнадцать! Россия-Япония! Мир, дружба, жвачка! У нас всех к тебе подарок!

Поверх голов окружившей меня толпы, передавали на руках увесистую коробку. Мне всучили ее в руки, и потребовали от меня распаковать ее. Я выложил коробку на стол, и начал развязывать ленточки и открывать коробку... НОУТБУК! Настоящий! С CD приводом! Пентиум! Я пришел в неподдельный восторг, это был предмет моих вожделений! Крича слова благодарности, я все еще не верил свалившемуся на меня счастью.

- А теперь, - прокричал Кенджи - ты будешь целоваться с Мидори!

Ко мне вытолкнули побледневшую от смущения соседку, и вся толпа начала скандировать что-то... я не разобрал что. Мидори внезапно подскочила ко мне, и быстро поцеловав в щеку скрылась в толпе. Собравшиеся восторженно заревели и завизжали. Не в силах скрывать своего чувства восторга и благодарности, я прокричал:

- Жду сегодня всех у меня дома! Будет чай и угощение в русском стиле! Сбор в 20:00!

Толпа заорала, что все будут, и что мне лучше приготовить что-нибудь необыкновенное. Так, с восторженным гвалтом мы все вывалились на улицу, и начали разбегаться кто куда. Основная толпа уже разошлась, и обратно на станцию мы шли значительно меньшей компанией.

- А что ты нам приготовил, Кума-кун? - спросил долговязый и очкастый Ивата Кеничи.

- А ты приходи, увидишь, это пока секрет! - ответил я.

Уже в электричке Мидори с тревогой в голосе спросила меня:

- Но ты ведь ничего не готовил! Как ты будешь принимать такую ораву гостей? Да, я понимаю, у вас принято приглашать гостей домой, но тебе не кажется, что это будет НАМ не по силам?

От этого "нам" меня как током ударило, на мгновение все поплыло. МОЯ девушка говорила за нас двоих!

- Мы что-нибудь придумаем. - ответил я, и всю оставшуюся дорогу домой смотрел в пол, смущенный и восторженный одновременно.

Ворвавшись в дом, я первым делом крикнул из коридора маме о том, что нас ожидает этим вечером. Мама хватанула ртом воздух, но я пресек всякие попытки протестовать в зародыше.

- Мама! Придумай что-нибудь! Как нам угостить пятьдесят человек? - спросил я, и вытащил из пакета ноутбук.

Мама присела на стул, и серьезно задумалась.

- А знаешь что? - неожиданно сказала она - А давай мы напечем блинов! Только сейчас я составлю список того, что необходимо.

Для того, чтобы напечь блинов на такую ораву потребовалось много чего. В дверь позвонили. Я протянул руку, и втащил в квартиру Мидори, уже успевшую сменить школьную форму на "гражданку". В нескольких словах я обрисовал ей ситуацию, и уже через десять минут Мидори, ее мама, которая больше походила на ее старшую сестру и я осторожно ехали на машине по мокрым улицам в направлении супермаркета. Мука, яйца, масло и прочее досталось нам со скидкой, потому что супермаркет такого еще не видывал. Вид мамы, малолетней дочки и малолетнего гайдзина, покупающих такое количество всего этого вызывал у продавцов растяжение физиономий и округление глаз, несмотря на трудовую дисциплину, и требование улыбаться.

Мы шустро доставили все это, и принялись за дело. Мидори и ее мама внезапно проявили жгучий интерес к русской кулинарии, и работа кипела в двух квартирах сразу. У "женского большинства" блины начали получаться очень быстро, а вот у меня получались одни "колобки после пожара", за что я был дисквалифицирован, и отправлен на поиски пластиковых чашек, черного чая, лимона и сахара, которые впопыхах мы забыли внести в список. Минутная стрелка неумолимо тянулась к восьми вечера. Однако, когда я вернулся, я обнаружил, что блинов наготовлено уже такое количество, что нашей семье, и семье Мидори хватило бы на неделю, если питаться только ими. Финальным аккордом была вытащенная из каких-то тайных родительских закромов ТРЕХЛИТРОВАЯ БАНКА малинового варенья, одному Богу известно как протащенная через таможенный контроль. Оставалось только одно - найти место, где мы будем всех угощать. И оно нашлось.

Один звонок, и вечно пустующая по вечерам в будни кафешка на углу стала на один вечер нашей. Администратор, до предела удивленный тем, что ничего готовить не нужно, поинтересовался, не собираются ли уважаемые русские заказчики устроить в кафе оргию, или какое-нибудь политическое собрание, на что мама Мидори ответила, что оргия гарантирована, а по поводу того, придут ли школьники к политическому консенсусу в процессе оргии - ей неизвестно.

В 20:00, как и ожидалось, к дому подвалила здоровенная толпа, и мы с Мидори выскочили всех встречать. Согласно уставу школы, мы обязаны были посещать общественные места во время учебного года только в форме, и не позже 21:00, так что времени было в обрез, и мы все кинулись в кафешку, где уже заварили чай (правда без самовара, но все равно - по нашему), разложили блины и разлили по пиалушкам варенье.

У меня просто нет слов, что это был за поход в кафешку всем классом. Описание того, что произошло там за час, увеличило бы этот рассказ до габаритов романа. Могу сказать точно лишь то, что от блинов были в восторге все (кроме мамы, которая все жаловалась, что получилось не очень), что такое малиновое варенье все мои одноклассники (кроме Мидори) узнали в тот вечер впервые, и их реакция была неописуемой.

В общем, все были в восторге. Потом к нам присоединились отцы, и все прошло просто на "ура".

Но на этом рассказ не заканчивается. Самое интересное началось, когда на следующее утро мама вдруг сказала, что вчера у нее был серьезный разговор с менеджером кафе, который внезапно предложил ей на ломаном английском превратить забегаловку в русское кафе. Видя наш гвалт, люди останавливались и интересовались, что происходит, и не начались ли студенческие погромы. Один раз даже подъехала полицейская машина, но мы об этом не знали.

Так или иначе, но уже через два дня в кафешке на углу начали делать блины всевозможных цветов, размеров, вкусов и форм, и моя мама, до того числившаяся домохозяйкой, женой иностранного инженера, стала шеф-поваром в русском кафе. Весть о том, что на открытие нового кафе на дегустацию русских блюд пригласили класс шестнадцатилетних подростков быстро облетела город, и люди потянулись пробовать, как говорится, "на зуб" заморские угощения.

Еще через несколько дней, в школе, мы с парнями заметили одну странную вещь. У девочек был урок домоводства, и из их класса тянуло приятным ароматом. Девочки пекли блины.

Ноябрь 2004.

Рассказы переводчика первый рассказ

Решил сразу выложить второй рассказ из серии. В первом посте всё описано. Помогите пожалуйста найти Автора.

2. АНОМАЛИЯ

И завтра опять будет вечное лето,

и день полный света, и мы никогда не умрем.

Машина Времени.

Каждый человек хотя бы раз в жизни попадал в какие-то аномальные места. Возможно, человек проходил через такие места, незаметно для себя оказывался в каком-то другом мире, и выходил обратно в свой, даже не заметив, что невзначай побывал там, куда ему уже никогда не суждено вернуться. Но иногда кто-то замечает какую-то, почти незаметную особенность такого места, останавливается, и тогда все чувства невероятно обостряются. В каких-то неведомых глубинах подсознания включаются потаенные силы, и человек непонятным для себя образом начинает буквально всем своим существом впитывать окружающий мир. Странность места может выражаться по разному, и часто ее невозможно описать словами. Можно лишь привести собеседника в это место, и вот только тогда, может быть, тот, другой, поймет, что здесь действительно есть что-то невероятное. Странность того места, где мы постоянно собирались, была в том, что там всегда происходили странности со временем. Я долго искал объяснение этому феномену, и, наконец, как смог, облек его в словесную форму. Просто часы всегда показывали там время неправильно. Можно было бы прокрутить часовую стрелку на часах, и она все равно, ни в одном из бесконечного множества своих положений не показала бы правильного времени. Часы не могли показать правильное время уже потому, что они шли. Только остановившиеся часы могли дать приблизительное представление о состоянии времени. И лишь полное отсутствие какого-либо прибора, измеряющего время, давало нам наиболее правдивую информацию о времени в этом месте, потому что время там отсутствовало. Я не знаю как зовут того доброго хранителя того места, но я всю жизнь буду благодарен ему за то, что он позволил нам иногда приходить туда, и наслаждаться его чудом. И мы никогда не брали туда часы.

В середине июля закончились основные занятия, и начались экзамены. Мы скромно отметили годовщину нашего переезда в Японию, для меня мчались галопом последние дни учебного года, и я уже мечтал о том, чтобы поскорее пересесть из-за парты на велосипед. Буйнопомешанное японское лето достигло своего апогея, оно беспредельничало, жарило свирепым горячим солнцем днем, и сияло невероятно огромными звездами по ночам. У меня почти не было свободного времени. За тот первый год моей жизни вдали от Родины мне пришлось пройти через настоящее горнило учебы. Однажды отец разбудил меня ночью, и с тревогой спросил, что это такое я кричу. Как оказалось, я не просыпаясь сел на кровати и начал отчаянно кричать на дикой смеси английского, японского и русского языков. Я мешал строчки стихотворений, дат, математических терминов, отчаянно ругался и размахивал руками. Я потом решил, что это мой мозг заболел, у него поднялась температура, и его стошнило информацией, которую я был вынужден глотать в чудовищных количествах и успевать усваивать на всех уровнях сознания. Отец просидел рядом со мной до утра, и лишь иногда выходил скурить нервную сигарету. Ему было еще тяжелее чем мне. Но скоро я должен был получить передышку.

Экзамены нисколько не замедлили моего внутреннего хода времени, которым я, как-то незаметно для себя, научился управлять. Июль подходил к концу, и я с каким-то деревянным недоумением, однажды утром обнаружил, что ни в какую школу мне сегодня идти не нужно. Значит, я больше не буду торчать в одном классе с толстыми, белыми американскими гайдзинами, больше похожими на булочные изделия и их потными и прыщавыми негритянскими подружками. Они больше не будут подходить ко мне на переменах, и говорить "Хэлло, комми! Раша сакс!" Учитель - австралиец больше не будет, величаво показывая на меня рукой, говорить, что страна, из которой приехал этот мальчик, еще должна построить демократию, в меня больше не будут кидаться баскетбольным мячом, когда учитель гимнастики выходил в коридор.

Я возликовал. Проснувшись в шесть утра, я понял, что могу поспать еще, и вновь засыпая думал, что просплю целую вечность. Однако, я проспал еще час, и когда проснулся в семь, то обнаружил, что спать уже совершенно не хочу. Я возликовал опять. Наконец-то, я буду общаться только с теми людьми, которые мне приятны.

Умывание, чистка зубов, струя холодной воды, которая всегда вызывала у меня озноб и мурашки, завтрак с пятнами солнечного света на столе, и вот я выкатил под утреннее, но уже жаркое солнце велосипед и помчался в направлении автомастерской, которой владел отец моего лучшего друга.

Кенджи выскочил мне навстречу и засмеялся. Я закричал "Ура!", Кенджи меня не понял, но тоже закричал что-то отчаянно веселое. Он выкатил свой велосипед, и мы, уже вдвоем, вращая педали, понеслись по обочине дороги, собирать нашу "банду". Кенджи что-то кричал прохожим, те отступали в сторону, широко раскрывая глаза, увидев меня.

Вскоре мы собрались все вместе, вытащив последней Сае-тян, которая никак не хотела просыпаться, и мы долго орали под окнами ее дома, чем вспугнули со скамейки какого-то лысоватого пожелтевшего мужчину, который поспешно удалился, зажимая в руке мятую газету. Наконец, Сае-тян вышла, и мы на всех парах помчались к набережной озера, смотреть на уток, прихватив по дороге Мидори.

День был чудесный, в невообразимой высоте перистые облака щекотали солнце, ветер бил в лицо, я спустился в озеро, и плеснул себе водой в лицо. Мы долго кружили по набережной, а потом Кеничи-кун сказал, что хочет показать нам одно место, и что нам всем нужно туда поехать. Мы без раздумий согласились, и минут сорок отчаянно крутили педали, стремясь не отстать от ведущего, который смело выехал на пустынную дорогу, и помчался словно ветер. Мы долго забирались в гору, потом съехали на тропинку, которая тоже скоро закончилась. Мы выехали на лесную поляну, которая обрывалась скалой, уходящей вверх. Кеничи попросил нас вести себя тихо, потому что хозяин этого места не любит, когда шумят. Мы побросали велосипеды в траву, вышли не середину поляны, и долго стояли, глядя в небо, слушая шум деревьев и шелест травы. Мои спутники о чем-то молчали, и я тоже молчал, поскольку мог изъясняться лишь простейшими фразами, и не хотел, чтобы неосторожно сказанное мной слово вызвало смех, и всегда следовавшую за этим лекцию с подробными объяснениями, как и что нужно говорить.

И тут со мной произошло что-то. Я до сих пор не могу понять, что же именно, но у меня вдруг закружилась голова, я сел в траву, и совершенно бездумно уставился в одну точку. Что-то происходило, ко мне подбежали, сели вокруг, все внезапно заговорили, и вдруг я понял, что понимаю все, до последнего слова. Я отвечал, смеялся, задавал вопросы.

Мы просидели на поляне до вечера. Наши разговоры то начинались, то прекращались, то начинались вновь. Меня попросили спеть какую-нибудь русскую песню, и я вдохновенно проорал "Три танкиста - три веселых друга", внезапно споткнувшись на строчке о самураях, которые ночью решили перейти границу у реки. Мне пытались подпевать, пытались повторять слова, что вызывало у меня приступы неудержимого смеха. Значительно позже, я перевел для Кенджи текст этой песни, и он зарифмовал ее на японском. Много лет спустя, я переводил японский вариант песни на русский, и до слез хохотал, когда до шел до строчки "и летели наземь самураи под напором стали и огня". Буквальный перевод звучал как "и летели наземь воины микадо под напором агрессивной гусеничной бронетехники". Но все это будет потом, а пока я просто впитывал в себя ауру нашего тайного, аномального места.

В тот день меня посетила удивительно отчетливая мысль о том, что национальность имеют только взрослые. Это они придумали языковые барьеры и государственные границы. Я слышал об этом и раньше, но как-то не воспринимал, все это тонуло в казенной школьной обязаловке, речевках о том, что "октябрята - честные и правдивые ребята", и о том, что Тимур и его команда были дружнее нашего класса. Но ничего этого уже не существовало. Была только аномалия, и ее добрый хранитель сидел в тени скалы, смотрел на нас, и улыбался.

Небо все еще было синим, но на нем уже было видно звезды. Возле дома, где жили я и Мидори мы все остановились. Внезапно Кеничи спросил меня:

- Антон-кун, а знаешь, почему хранитель принял тебя?

- Нет... наверное. - ответил я.

- Потому что ты потерял часы - сказал Кеничи, и я увидел, что часы действительно где-то соскользнули с моей руки.

Я не стал их искать.

Сентябрь 2004

Много лет назад,когда моя ЗП в долларах была в 2 раза больше чем сейчас, я мечтал о поездке в Японию. И искал информацию об этой стране. Каким то случайным образом я наткнулся на форум,где была серия очень интересных постов о Японии. И я решил их скопипастить в файл, прочитать потом. Листал много страниц , игнорируя комментарии. И ctrl C/ctrl V этого автора. Задело за живое его творчество. Прочитал. Дал брату, отцу, прочитать. Всем понравилось. Лет 10 спустя захотел перечитать. Файл утерян. Исходный текст (форум) найти не смог,как не пытался. В итоге разбирая фотки ,с старого компа, увидел в каталоге файл,хз как он туда попал. Это второй мой пост на Пикабу за много лет. Я хочу познакомиться с этим Антоном,родом из Кемерово. Может кто-то узнает из текста этого человека. Это очень искренние и талантливо написанные рассказы о жизни обычного сибирского пацана, жизнь которого пошла по очень интересному пути. Взяты из открытого источника, поэтому опубликую постепенно треть. Надеюсь что сила Пикабу поможет на него выйти, вдруг он решит выпустить книгу, уверен, что она сможет найти отклик в людских сердцах.

1. ПРИЛЕТ КОНТАКТЁРА

Во снах не видел я, как покидаю дом

Мой мир был темен, как полночный лес.

Но час настал, по взлетной полосе разгон!

На поиски невиданных чудес.

Семен Корбов

Отъезд из России и переселение в Японию не были для меня внезапностью. В конце зимы 1992 года мой отец получил от одной японской компании, занимающейся производством крупнотоннажной карьерной техники, приглашение посетить эту страну. Наша страна тем временем рушилась на глазах, и выкопанная в сентябре картошка уже не вселяла в нас уверенность. Отец собрал вещи в дорогу, получил загранпаспорт, и отправился на какой-то конгресс горного машиностроения. Еще через месяц от него пришло письмо, что отцу предложила контракт все та же компания, и предложила ему перебраться с семьей в Японию. Я просто обмер от счастья, потому что для меня, сына простого советского инженера, попасть в Японию было чем-то таким, что находилось за самыми далекими пределами самых фантастических мечтаний. Состоявшийся после полуночи разговор мамы с отцом по телефону страшно возмутил меня. Мама плакала, и говорила отцу что он, безумец, собирается утащить ее и детей на другой конец мира, и умоляла отказаться от этой безумной затеи. В нашей двухкомнатной квартире все было отлично слышно, и я, выскочив в одних трусах и майке из кровати подлетел к маме и начал говорить, что нам всем очень хочется съездить в Японию. Учебный год подходил к концу, и поездка представлялась мне чем-то вроде невероятных приключений на летних каникулах, что меня ждет триумфальное возвращение, и что все мои приятели умрут от зависти еще до моего отъезда. Еще бы, ведь дальше Новосибирска мне никогда путешествовать не доводилось, а вот кое-кто из моих друзей побывал на Черном море. Я тогда еще не представлял, какой стремительный вираж готовит моя судьба.

Так или иначе, этот самый триумфальный отъезд состоялся в начале июня. Я важно рассказал приятелям, что еду на каникулы в Японию, мы оставили квартиру на попечение дальним родственникам, и вылетели в Москву, где прожили еще три недели. Москва еще больше распалила мое воображение, я хотел попасть на Красную площадь, но окружающим было не до того. Всё это время я так и просидел в гостиничном номере, гадая, где же пропадает мама, строго наказавшая мне покормить вечно ноющего младшего брата.

Но однажды утром мы приехали в аэропорт, и после бесконечно долгого перелета на здоровенном самолете оказались в необычном месте. Все надписи были на иностранных языках, включая такие, о каких я имел представление только по принесенной однажды домой банке тушенки "Великая китайская стена". Отец встречал нас. Рядом с отцом стоял еще один человек, одетый, как мне показалось, в военную форму, который подхватил наши чемоданы, и быстро куда-то их утащил. Я не переставал удивляться. Столпотворение людей, объявления на незнакомом языке, море стекла, сверкание полов и море совершенно непонятных иероглифов - так я впервые увидел аэропорт Нарита.

Потом была стремительная поездка в иностранной машине, человек за рулем, с которым отец перебрасывался фразами по-английски. Я, и мама с братом на коленях сидели на заднем сиденье, я глазел по сторонам и удивлялся буквально всему. Удивительны были невероятно огромные здания, которые сверкали как золотые в предзакатном солнце, удивительны были невероятно широкие дороги и проезжающие по ним незнакомые машины, которые после "жигулей" и "москвичей" казались мне невероятными и прекрасными. Моя мама моих восторгов явно не разделяла, и все время одергивала меня, если я начинал удивляться вслух. Я тогда еще не знал, что неизвестный пилот моей судьбы уже резко бросил рукоять управления в сторону, и потянул ее на себя.

Мы ехали несколько часов, но я, совершенно раздавленный грузом впечатлений, не ощущал времени. Наконец мы въехали в какой-то город, проехали по его улицам, и остановились возле большого шестиэтажного дома. Как выяснилось из рассказа отца, мы совершили нашу первую поездку по Японии, и жить мы будем в городе Нагано, что сразу напомнило мне о революционном револьвере, и я сострил по этому поводу. Водитель машины, похожий на казаха, помог нам затащить вещи в квартиру, где я сразу же почувствовал дикую усталость, и уснул, на кушетке в выделенной мне комнате. Сил удивляться уже не?было. Последняя моя мысль перед тем как я заснул, была о том, что комната вполне привычная. Я не помню о том, как мама раздела меня спящего, расправила кровать, и бережно уложила меня в нее. Я не знаю, о чем всю ночь проговорили мои родители. Я еще ничего не знал, и мне снилась наша классная руководительница "Окулярия" Михайловна, которая рассказывала всему классу про то, что она не знает, как в Японии ведут себя дети. А я еще не знал, что уже никогда ее не увижу.

Дальнейшие события в моей памяти смешались, я плохо их помню. Помню лишь то, что меня резко и беспощадно вогнали в страшную реальность. В моих детских воспоминаниях все в этом месте летит кувырком. Я помню, как у меня внезапно онемели пальцы и подогнулись ноги. Я помню отца, который говорил мне, что нам придется здесь жить, и что мне придется тяжело. Я протестовал, кричал, что думал, что мы здесь только на время, что я уже посмотрел на Японию и хочу домой. Отец заходил ко мне в комнату, и говорил, что мне необходимо срочно подтягивать английский, и что первое время мне придется заниматься дома. А я не понимал, почему нам нельзя поехать домой. Там произошло многое, и описать все я просто не могу. Я не выдерживал и ревел в голос, а отец с мрачным выражением на лице сидел на корточках передо мной, и говорил, что все не так уж и страшно, и что это не насовсем, и я, несомненно, поеду домой, но не сейчас. Все вокруг внезапно из незнакомого и чудесного превратилось в зловещее и отвратительное. Первые две недели я провел безвылазно "дома". Депрессивным я никогда не был, и если бы тогда знал это слово, то, наверное, решил бы, что у меня депрессия.

Тем не менее, я потихоньку смирился со своей участью, и однажды вечером вышел на балкон. Было лето, оглушительно ревели кузнечики, вечный японский ветер шевелил траву на газонах далеко внизу. Я постоял некоторое время, а потом внезапно для себя самого бросился в коридор. Я крикнул матери, что хочу спуститься вниз, и не дожидаясь, пока она ответит, нацепил туфли и выскочил за дверь. Кнопки на лифте были привычные, и я быстро спустился вниз. В вестибюле мне попался незнакомый человек, которому я по привычке сказал "здрасьте", и выскочил на улицу. О том, с каким выражением лица смотрел мне вслед этот человек, меня в тот момент не интересовало.

Я услышал с балкона панический голос мамы "вернись!", ответил, что "я только посижу вот на этой лавочке, и сразу вернусь", и к той самой лавочке и направился. Я сел, подтянул под себя ободранные еще в России ноги, и начал впитывать незнакомые шумы и запахи окружающего вечернего мира. Неизвестно, сколько я просидел на одном месте. Любопытство, тоска и страх переполняли меня одновременно. Чем-то мне это чувство напоминало загородный лагерь в детском саду. Злые воспитательницы, незнакомые и злые дети, противный рассольник с салом, кипяченое молоко, которое не вызывает ничего, кроме рвотных позывов... и мамы не будет еще неделю. Теперь не могла помочь и мама. Я думал, думал...

Внезапно к дому подкатила целая процессия велосипедистов. Они остановились прямо перед подъездом, и один из них, подняв кверху голову, сложил ладони рупором у рта, и закричал:

- МИ-ДО-РИ-ТЯН!!!

Все остальные закричали что-то тоже. Откуда-то сверху раздался ответный голос, и велосипедисты засмеялись. Они спрыгнули с велосипедов, что-то крикнули еще наверх, повернулись в направлении скамеек... и увидели меня. Я никогда еще не видел вместе такое скопление детей монголоидной наружности, и был невероятно удивлен, но то коллективное остолбенение, которое возникло в их рядах описать просто невозможно.

Вероятно, я поздоровался, но внезапно они пошли вперед, и начали окружать меня. Я решил, что сейчас тут кого-то будут бить, и внутренне сжался, приготовившись защищаться и позвать на помощь маму. Пришельцы внезапно меня перестали окружать, а просто снова сбились в кучу, и один из них, взглянув мне в глаза, спросил:

- Ано... аната ва доната дес ка?

Я снова на всякий случай поздоровался, и окинул предстоящее поле боя внимательнее. Передо мной стояли трое мальчишек и четыре девчонки, все похожие друг на друга как близнецы... так мне показалось. Я прикинул их силы, и вдруг понял, что я их всех на полголовы выше, и раскидаю их без проблем. Нашу затянувшуюся паузу прервала внезапно открывшаяся дверь подъезда, из которого выскочила еще одна девчонка. Она катила велосипед. Тот самый парень, который что-то спрашивал у меня, обернулся к новоприбывшей, и что-то спросил у нее. Девчонка почесала коленку, и показывая на меня пальцем что-то затараторила в ответ. Все снова повернулись ко мне, и внезапно все тот же парень (тут я понял, что он в этой шайке пахан) ткнул себя пальцем в грудь, и сказал - "Кенджи". Он отошел в сторону, ко мне подошел следующий, повторил жест и сказал "Ёта". Следующего парня звали Соичиро, а девчонок Сумико, Акико, Сае, Маи и Мидори. Тогда я встал, на всякий случай приподнял плечи, чтобы казаться внушительнее, показал на себя пальцем и сказал - "Антон".

"Антон" - повторили они хором, совершенно без акцента.

Внезапно одна из девочек спросила:

- Не, не! Антон-кун ва хонто ни росия-кара кьта н дес ка?

Я ответил, что не понимаю. Порывшись в памяти, я вспомнил английское "I dont understand". и как смог, сказал это. Английская фраза произвела настоящий фурор в компании японцев, и они, перебивая друг друга, начали дико коверкая английские слова что-то мне объяснять. Тот, который "Кенджи", внезапно прервал этот гвалт, и отдал короткое приказание. Один из парней вскочил на велосипед, и быстро куда-то укатил.

Кенджи, повернувшись ко мне, тщательно выговаривая слова, но все равно безбожно коверкая их, спросил:

- Do you have Russia and English dictionary?

Я ответил yes, и бросился домой за словарем. Меня встретила до полусмерти перепуганная мама, которая спросила, с кем это я там внизу разговариваю. Я ответил, что мне срочно нужен словарь, бумага и ручка, и схватив все это выскочил обратно. С той стороны уже тоже появилась "литература научного содержания", и так состоялся мой первый разговор с японскими сверстниками, которые забыли о своих велосипедах. Разговаривать со мной было гораздо интереснее. Неожиданно над нами возник отец в сопровождении какого-то невысокого японца, который сказал:

- Мидори, осой да зе, сьтеру ка?

Отец закинул пиджак за другое плечо, нагнулся к разложенным на лавочке справочникам и исписанным листам, и глубокомысленно спросил:

- Это что, ритуал принятия в племя?

На следующее утро, после завтрака я немедленно бросился к словарю, в котором были заложены исписанные листки. Я еще не знал, что уже нашел друзей, которые станут мне друзьями на всю жизнь. Я еще не знал, что именно эта шумная компашка подростков станет моими первыми учителями японского языка, и что уже в октябре, когда начнется учебный год, я буду наизусть знать слоговую азбуку. Я еще не знал, как много стараний приложит Кенджи, чтобы я стал для местного общества своим. Я еще почти не знал Мидори. Я открыл словарь, и вдруг услышал с улицы:

-МИ-ДО-РИ-ТЯН!!! -АН-ТОН-КУН!!!

Август 2004