Рассказы переводчика 3 - 4⁠⁠

https://pikabu.ru/story/rasskazyi_perevodchika_8612962#comme...

Рассказы переводчика 2

3. СОРЭН СЭКИГУН

Первый канал показывал новости, которые мой отец называл не иначе как "сводки с фронтов". Северная часть Японии достаточно свободно ловила первый канал, а мы не испытывали вообще никаких затруднений, поскольку находились в одной из самых возвышенных префектур страны, за что Нагано вся Япония с юмором называла "чердаком". Я уже начал замечать, насколько сильно японские новости отличаются от российских. Если в японских новостях все было предельно понятно, и подавляющее большинство времени уделялось новостям культуры, искусства, науки и техники, то в наших преобладали репортажи о том, как работает день и ночь наше демократическое правительство, в какой части мира разбился очередной Габонский самолет, управляемый российскими пилотами. По всем каналам промчались кадры танков, стреляющих по Белому дому, посмотрев которые, мой отец внезапно ушел из дома, и вернулся на руках двух полицейских лишь под утро смертельно пьяным. Он все порывался куда-то позвонить, кричал, что он не предатель, и что он офицер запаса, но он приносил присягу Советскому Союзу, а не этой шайке мерзавцев, которые прикрываясь демократическими лозунгами целенаправленно и планомерно уничтожают Россию. Я перенес этот момент очень тяжело, и зарекся смотреть российские новости, чтобы не расстраивать себя и родителей. Однако, в школе для "гайдзянят" мне старательно напоминали об этом, если я пытался спорить с преподавателем на уроках истории. Там тоже выходила какая-то несуразица. Выходило, что Россия вообще была какой-то мелкой страной, которая не внесла в мировую историю ничего ценного, а злые и глупые русские только и были способны на то, чтобы как амебы расползаться по поверхности планеты, поглощая огромные территории и спаивать своей водкой местное население. Я быстро выяснил, что учительница по естествознанию, рослая негритянка, жена американского специалиста, работающего в Японии, не знает, кто был автором периодической системы элементов. Откуда возникла теория корпускулярной структуры материи она тоже не знала. Радио придумал Маркони, лампочку Эдисон, а самолет братья Райт. Окончательно меня взбесило, что несмотря на то, что в классе учились дети из разных стран, включая Вьетнам и Мексику, она однажды, принесла в наш класс американский флаг, завесила им классную доску, и объявила, что мы будем разучивать к четвертому июля гимн США. Была осень, и до четвертого июля еще следовало дожить. Я попросил слова, и зло высмеял ее, припомнив ей все грешки и промахи. В результате на рабочий стол к моему отцу легло письмо от директора школы, господина Стрентона, в котором тот просил родителей уделить моему воспитанию большее внимание. После моего рассказа о случившемся, отец внезапно появился в школе, и долго беседовал с директором наедине. Результатом стало то, что меня избавили от необходимости разучивать гимн США, а следом за мной и еще полдесятка "неамериканских" гайдзинов из моего класса. Однако директор появился посреди урока, заставил меня встать, и на виду всего класса настоятельно порекомендовал мне хорошенько запоминать то, чему учат преподаватели, а не пытаться вспоминать то, чем забили мою голову советские учителя в умершем Советском Союзе. После этого он открыто заявил всему классу, показывая на меня, что этому мальчику еще предстоит построить объективную картину мира, и что все должны приложить все усилия, чтобы помочь мне это сделать. Помощь моих тогдашних одноклассников выразилась в том, что мне объявили бойкот все выходцы из США. Меня оскорбляли, и однажды, не выдержав, я бросился на особо наглого парня по имени Шон, который, владея каким-то рукопашным боем, быстро перехватил меня, как-то перегнул, да так, что я взвыл от боли, и он изо всех сил ударил меня локтем сначала в живот, а потом в лицо, разбив мне нос. Я отлетел в сторону, и не чувствуя боли от унижения и ярости, кинулся на обидчика второй раз, но был остановлен коротким ударом ноги в солнечное сплетение, после чего я упал, и больше не встал. Домой я ехал, зажимая платком нос, и почти плача от бессильной обиды. Я никому ничего не смог бы доказать. Все это привело моего отца в ярость, и он просто объяснил мне, как нужно поступать в таких ситуациях.

- Если ты думаешь, что кусаются и царапаются только девчонки - то забудь об этом! Выдавливай глаза, вцепись зубами в ухо, выкрути пальцы, пинай по яйцам! - орал отец - Если можешь разбить голову кирпичом - разбей! Чего ты такой тихий-то стал? Забыл, как с мальчишками дома дрался?

Я молчал, но про себя знал, что мне ничего не светило. Их было много, и мне просто грозило бы взыскание за неподобающее поведение. Я вновь и вновь появлялся в проклятой американско - японской школе, где "коммуниста" встречали словами "Better dead, than red!".

Единственной моей радостью были друзья из местных. Они уже в открытую говорили мне, что я должен перебираться из этого "отстойника янки" подальше. С поразившей меня до глубины души организованностью, они начали по вечерам по очереди заниматься со мной, растолковывая мне способы написания японских научных терминов из самых различных областей нехитрых наук, изучаемых в школах по всему миру. Тогда я воспринимал это как просто мою подготовку к "эвакуации" из ненавистного места, но если бы я знал... ах, если бы я знал, что эти импровизированные занятия много лет спустя сделают из меня многоцелевого, и во многом уникального переводчика с японского языка! Но я тогда не осознавал величия момента, и старательно выводил иероглифы, проговаривая их вслух.

В один из вечеров Кенджи сказал мне:

- А знаешь, у меня вот прадед на войне погиб. Его американцы убили, уже в самом конце войны.

- Как это? - спросил я, и Кенджи коротко рассказал мне следующую историю:

Их прадеда забрали в армию в 1943 году, сразу после рождения деда Кенджи. Больше семья никогда его не видела. Прошел 1945, настал 1946. И лишь в 1949 году в дом семьи Курумида постучался странный человек, с обожженным лицом и уродливо вывернутой ногой, отчего он передвигался как-то боком. Человека впустили в дом, и вот он то, представившись бывшим лейтенантом Арима и поведал, что случилось с рядовым пехотинцем Курумида Дайсуке. Когда американцы штурмовали Окинаву, последние защитники стояли насмерть. Снаряд угодил прямо в окоп, и солдат раскидало кого куда. Лейтенант Арима потерял сознание, а когда очнулся, то оказалось, что его куда-то тащит его молодой солдат Курумида. У лейтенанта небыло сил сопротивляться, или даже что-то говорить. Так они, безо всякой цели, обезумевшие от страха, ползли неизвестно куда всю ночь. Лейтенант то терял сознание от боли, если вдруг нога за что-то задевала, то вновь приходил в себя. Рано утром он очнулся от того, что услышал английскую речь, и увидел, что Курумиду держат на прицеле, а его самого пытаются обыскать. И тогда лейтенант закричал. От всего сразу. От боли, от страха и отвращения к сытым и довольным американским солдатам, одетым в чистую, свежую полевую форму. Для рядового Курумиды это было сигналом. Он внезапно вскочил, выхватил нож, и одним ударом разрубил горло ближайшему американскому солдату. В Курумиду выстрелили, и попали в живот. Боец упал, и страшно закричал, не в силах вынести тех ужасных мучений, которые должны были сопровождать его последние минуты. Американцы не стали добивать. Они пинали и били прикладами маленького Курумиду, а тот кричал, и заливался слезами. Последнее, о чем вспомнил лейтенант Арима, было то, что американцы стянули с уже мертвого Курумиды штаны, накинули на шею веревку, и подтянули на дереве. Лейтенант Арима, потрясенный, потерял сознание.

Кенджи помолчал, а потом как-то внезапно спросил:

- А почему ты не рассказал нам о том, что тебя избил этот американец? Ты хочешь убить его сам?

- Убить? - переспросил я - В смысле? Я ему еще верну должок, но убивать то зачем?

- Да, убивать не надо. - согласился Кенджи - А вот выследить его, и как следует проучить - это будет правильно. Мы сделаем это все вместе, так будет правильно. Мы же твои друзья!

Октябрь 2004

4. БЛИНЧИКИ С ВАРЕНЬЕМ

На чердаке Японии еще с ночи дул холодный ветер. Там, внизу, все еще была солнечная осень, дети еще возились в песочницах, и выводили на песке непослушными пальцами первые в их жизни иероглифы, но в нашей высокогорной префектуре уже раздался тот тревожный тоскливый вой, о котором сразу заговорили все сводки погоды по стране. Это значило только одно. Уже к вечеру погода на всем Хонсю помрачнеет, желтые и золотые листья облетят, с темного неба польются неуютные дожди, переходящие к ночи в мокрый снег, и вся Япония поймет, что осень тоже подходит к концу.

Наверное, ни одному здравомыслящему человеку не пришло бы в голову соскакивать в такое утро в 5:00 и суетливо куда-то собираться, но у сумасбродного японского школьника не было выбора. Занятия в школе начинались в семь утра, а успеть нужно было очень многое. Школьник быстро умылся, и коротко выругавшись по-русски по случаю отсутствия на кухне чего-либо, хоть отдаленно напоминающего хлеб, заглотил пару шоколадных рисовых пирожных, швыркнул чаем, и стремглав кинулся в коридор. Дорогу русскому японскому школьнику преградила фигура отца, который бесцеремонно поймал сына за ухо, и громогласно сказал:

- Ну все, попался! Сбежать думал? А ну давай второе ухо!

- Началось... - пробормотал школьник, и подставил второе ухо.

Отец, громко гогоча, начал тягать сына за уши к потолку, и громко считать до шестнадцати. Протестующие вопли сына оставались без внимания до тех пор, пока из комнаты родителей не выглянула мать и не спросила сонным голосом:

- Отец, а кому сегодня исполняется шестнадцать?

Отец, хохотнув, ответил:

- Ну, всяко не мне!

Мама хихикнула, и, внезапно сменив тон, ответила:

- Мне бы твою уверенность... с днем рождения.

Последнее относилось к школьнику. И я ответил:

- Спасибо, мам. Ну, мне пора!

Так началось утро моего шестнадцатилетия.

Я накинул куртку, и выскочил за дверь, чуть не столкнувшись у лифта с Мидори, с которой мы жили по одному графику. Мидори училась в параллельном классе той же школы, что и я, так что ничего удивительного. Мы сталкивались у лифта каждое утро, а часом позже возле этого же лифта сталкивались наши отцы, работающие в одной и той же компании, но с одной разницей. Мой отец был русский (он и сейчас русский, не странно?), приглашенный работать в Японию по контракту, а отец Мидори - японец, у которого с той же фирмой с мировым именем был пожизненный трудовой договор, которым тот очень гордился. Когда наши отцы стояли рядом, я так и порывался обозвать их "Дон Кихот и Санчо Пансо", но благоразумно воздерживался. Хотя, про отцов - в другой раз. Сейчас о детях.

Мы поздоровались, и Мидори, следуя своему обыкновению, начала меня отчитывать:

- Застегни куртку, а то простудишься! Помнишь, как в прошлом году Хёске гонял на велике под дождем, а потом попал в больницу с воспалением легких? Тебе нельзя пропускать занятия, у тебя еще серьезные проблемы с кандзи! Ты завтракал?

- Хай! - смеясь ответил я, и отдал честь по военному.

Мидори засмеялась тоже. Мидори поинтересовалась, почему я так легко одет, на улице же свирепый мороз, и вновь отругала меня за это. Для меня же, температура, близкая к нулю по цельсию никаким морозом не казалась, и я, храбрясь, начал рассказывать Мидори как бегал в сорокаградусный мороз в Сибири в школу первоклассником. На самом деле ни в какой сорокаградусный мороз я в школу не бегал, а перед Мидори попросту рисовался новоиспеченный шестнадцатилетний парень без царя в голове. Однако, Мидори верила (или просто делала вид, что верит), и восторженно жмурилась, довольная, что вся школа считает, что у нее, в общем-то не самой сногсшибательной девочки в классе, есть в друзьях вот такой невероятный мальчик, с настоящими голубыми глазами. Ей очень нравилось, когда подружки у нее спрашивали: "Это ведь твой парень? А можно мы у него спросим, как по-русски будет "осень"?" Мне тоже нравилось, что у меня есть "моя девушка", и это сильно поднимало меня в глазах товарищей, все "романы" которых все еще ограничивались подсовыванием конфет и анонимных любовных посланий в портфели одноклассниц, и иногда учительницы по дореформенной иероглифике. И никому не было дела до того, что мы даже не посмели бы поцеловаться, и вся наша взаимная любовь ограничивалась лишь долгими взглядами, которые таили в себе что-то...

Тем не менее, я стал объектом более пристального внимания наших однокашниц, а Мидори вдруг стала более популярной у мальчишек, которые вдруг увидели в ней девушку, на которую уже смотрят другие "мужчины".

Вскоре лифт опустился, и мы пробежав через вестибюль, выскочили на улицу. Холодный мокрый ветер ударил по нам, меня прошиб короткий озноб, и я коротко и беспощадно обругал себя за излишнюю петушистость. Однако, моя мальчишеская гордость не позволила мне застегнуть куртку. Возле подъезда, визгливо ругаясь, господин Саеки-сан пытался завести свой простуженный мотоцикл.

- Охаё годзаимас! - крикнули мы с Мидори хором, и Саеки-сан коротко ответил своим стандартным "Усь!". Это был ежедневный ритуал приветствия этого престарелого японского байкера.

Далее последовала стандартная процедура полумаршевого шага в направлении железнодорожной станции, и ожидания электрички на холодном перроне. Вся округа знала, что вагон номер 2 - это запретная зона для тех, кто не носит школьной формы. Повинуясь какой-то внутренней солидарности, школьники всей префектуры всегда садились в вагон номер 2, и поэтому, когда мы ввалились в промозглую электричку, нас там уже ждала горластая толпа сверстников и ребят поменьше, которая буйно нас приветствовала. С визгом, свистом и выкриками, мы добрались до свободного угла, и пристроились в нем.

Веселая поездка продолжалась около тридцати минут, поезд подошел к нашей станции, и мы, вереща и улюлюкая вместе со всем нашим "цивилизованным сообществом" ринулись на штурм выхода.

На перроне уже кто-то из парней третьего года обучения вещал:

- Итак, малолетки! Учу всех девственников и девственниц азбуке любви! Всем стоять! Всем взяться за руки по принципу "мальчик-девочка"! Кому не хватит девочки, можете взяться "мальчик-мальчик"! Мы люди культурные, все понимаем!

Так мы, следуя в шумной толпе прибывших, прошествовали полквартала и ввалились в школу, где нас уже ждал дежурный учитель, которого я про себя прозвал "дневальный". Мы, приветствуя друг друга, быстро разбежались по классам, и, как и полагается, в 7:00 начались уроки.

К трем часам, когда уроки кончились, мы все уже порядком измотались, но нам это было нипочем. Я сидел, и гадал, что же подарит мне отец на день рождения. Последнюю лекцию читал Ямаширо-сенсей, а так как стереометрия давалась мне легко, я слушал не слишком внимательно. Прозвенел звонок, и Ямаширо-сенсей сложил свои бумаги стопочкой. Ритуальное вставание, поклон, вопль сорока глоток "аригато годзаимас, Ямаширо-сенсей!", и улыбнувшийся учитель, поклонившись "дайгакусеям" вышел из класса. Все засобирались, но как-то непонятно, то и дело поглядывая на старосту класса Хаяду Мако, и я заподозрил что-то неладное. Класс явно знал о чем-то, чего не знал я.

Мако-тян вышла к доске, и трубным голосом провозгласила:

- Стоять, япы! Сейчас у нас собрание класса!

В классе недовольно заканючили, но опять-таки не так, как это бывало до этого.

Мако-тян продолжала:

- Да, собрание! Сегодня у нас собрание по поводу нашего одноклассника. У него сегодня день рождения, а он сидит, и не вспоминает об этом! О чем он вообще думает? Кума-кун, а у русских вообще есть чем думать? Мы тут сидим, дожидаемся, а он стоит как сацумская цапля!

Я не смогу передать того, что я в тот момент почувствовал. Оказывается весь класс знал о моем дне рождения, и не подавал вида. В коридоре раздался приближающийся топот ног, и в класс ввалилась целая толпа народу из параллельных классов, включая моего закадычного кореша Кенджи, благодаря которому я и попал в эту чисто японскую школу после позорного бегства из школы для иностранных детей.

- А-а-а! - прямо с порога заорал Кенджи - Поздравляем главную достопримечательность нашей школы! Нашему персональному русскому сегодня шестнадцать! Россия-Япония! Мир, дружба, жвачка! У нас всех к тебе подарок!

Поверх голов окружившей меня толпы, передавали на руках увесистую коробку. Мне всучили ее в руки, и потребовали от меня распаковать ее. Я выложил коробку на стол, и начал развязывать ленточки и открывать коробку... НОУТБУК! Настоящий! С CD приводом! Пентиум! Я пришел в неподдельный восторг, это был предмет моих вожделений! Крича слова благодарности, я все еще не верил свалившемуся на меня счастью.

- А теперь, - прокричал Кенджи - ты будешь целоваться с Мидори!

Ко мне вытолкнули побледневшую от смущения соседку, и вся толпа начала скандировать что-то... я не разобрал что. Мидори внезапно подскочила ко мне, и быстро поцеловав в щеку скрылась в толпе. Собравшиеся восторженно заревели и завизжали. Не в силах скрывать своего чувства восторга и благодарности, я прокричал:

- Жду сегодня всех у меня дома! Будет чай и угощение в русском стиле! Сбор в 20:00!

Толпа заорала, что все будут, и что мне лучше приготовить что-нибудь необыкновенное. Так, с восторженным гвалтом мы все вывалились на улицу, и начали разбегаться кто куда. Основная толпа уже разошлась, и обратно на станцию мы шли значительно меньшей компанией.

- А что ты нам приготовил, Кума-кун? - спросил долговязый и очкастый Ивата Кеничи.

- А ты приходи, увидишь, это пока секрет! - ответил я.

Уже в электричке Мидори с тревогой в голосе спросила меня:

- Но ты ведь ничего не готовил! Как ты будешь принимать такую ораву гостей? Да, я понимаю, у вас принято приглашать гостей домой, но тебе не кажется, что это будет НАМ не по силам?

От этого "нам" меня как током ударило, на мгновение все поплыло. МОЯ девушка говорила за нас двоих!

- Мы что-нибудь придумаем. - ответил я, и всю оставшуюся дорогу домой смотрел в пол, смущенный и восторженный одновременно.

Ворвавшись в дом, я первым делом крикнул из коридора маме о том, что нас ожидает этим вечером. Мама хватанула ртом воздух, но я пресек всякие попытки протестовать в зародыше.

- Мама! Придумай что-нибудь! Как нам угостить пятьдесят человек? - спросил я, и вытащил из пакета ноутбук.

Мама присела на стул, и серьезно задумалась.

- А знаешь что? - неожиданно сказала она - А давай мы напечем блинов! Только сейчас я составлю список того, что необходимо.

Для того, чтобы напечь блинов на такую ораву потребовалось много чего. В дверь позвонили. Я протянул руку, и втащил в квартиру Мидори, уже успевшую сменить школьную форму на "гражданку". В нескольких словах я обрисовал ей ситуацию, и уже через десять минут Мидори, ее мама, которая больше походила на ее старшую сестру и я осторожно ехали на машине по мокрым улицам в направлении супермаркета. Мука, яйца, масло и прочее досталось нам со скидкой, потому что супермаркет такого еще не видывал. Вид мамы, малолетней дочки и малолетнего гайдзина, покупающих такое количество всего этого вызывал у продавцов растяжение физиономий и округление глаз, несмотря на трудовую дисциплину, и требование улыбаться.

Мы шустро доставили все это, и принялись за дело. Мидори и ее мама внезапно проявили жгучий интерес к русской кулинарии, и работа кипела в двух квартирах сразу. У "женского большинства" блины начали получаться очень быстро, а вот у меня получались одни "колобки после пожара", за что я был дисквалифицирован, и отправлен на поиски пластиковых чашек, черного чая, лимона и сахара, которые впопыхах мы забыли внести в список. Минутная стрелка неумолимо тянулась к восьми вечера. Однако, когда я вернулся, я обнаружил, что блинов наготовлено уже такое количество, что нашей семье, и семье Мидори хватило бы на неделю, если питаться только ими. Финальным аккордом была вытащенная из каких-то тайных родительских закромов ТРЕХЛИТРОВАЯ БАНКА малинового варенья, одному Богу известно как протащенная через таможенный контроль. Оставалось только одно - найти место, где мы будем всех угощать. И оно нашлось.

Один звонок, и вечно пустующая по вечерам в будни кафешка на углу стала на один вечер нашей. Администратор, до предела удивленный тем, что ничего готовить не нужно, поинтересовался, не собираются ли уважаемые русские заказчики устроить в кафе оргию, или какое-нибудь политическое собрание, на что мама Мидори ответила, что оргия гарантирована, а по поводу того, придут ли школьники к политическому консенсусу в процессе оргии - ей неизвестно.

В 20:00, как и ожидалось, к дому подвалила здоровенная толпа, и мы с Мидори выскочили всех встречать. Согласно уставу школы, мы обязаны были посещать общественные места во время учебного года только в форме, и не позже 21:00, так что времени было в обрез, и мы все кинулись в кафешку, где уже заварили чай (правда без самовара, но все равно - по нашему), разложили блины и разлили по пиалушкам варенье.

У меня просто нет слов, что это был за поход в кафешку всем классом. Описание того, что произошло там за час, увеличило бы этот рассказ до габаритов романа. Могу сказать точно лишь то, что от блинов были в восторге все (кроме мамы, которая все жаловалась, что получилось не очень), что такое малиновое варенье все мои одноклассники (кроме Мидори) узнали в тот вечер впервые, и их реакция была неописуемой.

В общем, все были в восторге. Потом к нам присоединились отцы, и все прошло просто на "ура".

Но на этом рассказ не заканчивается. Самое интересное началось, когда на следующее утро мама вдруг сказала, что вчера у нее был серьезный разговор с менеджером кафе, который внезапно предложил ей на ломаном английском превратить забегаловку в русское кафе. Видя наш гвалт, люди останавливались и интересовались, что происходит, и не начались ли студенческие погромы. Один раз даже подъехала полицейская машина, но мы об этом не знали.

Так или иначе, но уже через два дня в кафешке на углу начали делать блины всевозможных цветов, размеров, вкусов и форм, и моя мама, до того числившаяся домохозяйкой, женой иностранного инженера, стала шеф-поваром в русском кафе. Весть о том, что на открытие нового кафе на дегустацию русских блюд пригласили класс шестнадцатилетних подростков быстро облетела город, и люди потянулись пробовать, как говорится, "на зуб" заморские угощения.

Еще через несколько дней, в школе, мы с парнями заметили одну странную вещь. У девочек был урок домоводства, и из их класса тянуло приятным ароматом. Девочки пекли блины.

Ноябрь 2004.