О СВЕТЛОМ БУДУЩЕМ
Порой возникает чувство, что недалёк тот день, когда нам начнут рассказывать, что на самом деле крепостное право - это гарантированные рабочие места и уверенность в завтрашнем дне.
Порой возникает чувство, что недалёк тот день, когда нам начнут рассказывать, что на самом деле крепостное право - это гарантированные рабочие места и уверенность в завтрашнем дне.
«Человек человеку – волк». Это правильно понимать так, что всякий человек самому себе – волк (враг). И весь смысл жизни любого человека – свести себя со света, отправить на тот свет, сделать себя счастливым - мёртвым, покойным. Человек сам (самому) себе не нужен (на самом-то деле).
Зачем обманывать себя? Потребность в обмане появляется именно потому, что человеку не удаётся отправить себя на тот свет, как он ни старается это сделать. Человеку приходится придумывать оправдание (правдоподобное объяснение) своей бессмертности. Типа «Я» нужен родителям, супруге, друзьям или детям. И поэтому вынужден продолжать жить на этом (всегда горьком и несчастном) свете.
Фактически, у человека не получается умертвить себя, несмотря на все его (грандиозные) усилия. Тебе ("человеку") следует взглянуть правде в глаза - посмотреть в глаза своей "смерти". Человек - лицо смерти. Смотреть на человека - смотреть смерти в лицо.
«Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо.
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев, смелых бойцов…»
Человек человеку не нужен. =Тебе ("смерти") лицо не нужно. Сбрось эту (насквозь лживую) маску - разочеловечься.
Гюльчатай, открой личико!
Все люди вокруг тебя - твои маски. Как только ты раз-очеловечиваешь-ся (сбрасываешь маску человека с самого себя), так сразу от людей не остаётся даже мокрого места.
Зачем тебе (волку) обманывать себя - притворяться человеком? Зачем тебе (волку) носить овечью шкуру? Для кого весь этот спектакль?
Ничто не влекло людей к нашей религии более, чем заложенное в ней презрение к жизни. И не только голос разума призывает нас к этому, говоря: стоит ли бояться потерять нечто такое, потеря чего уже не сможет вызвать в нас сожаления? – но и такое соображение: раз нам угрожают столь многие виды смерти, не тягостнее ли страшиться их всех, чем претерпеть какой-либо один? И раз смерть неизбежна, не все ли равно, когда она явится? Тому, кто сказал Сократу: «Тридцать тиранов осудили тебя на смерть», последний ответил: «А их осудила на смерть природа».
Какая бессмыслица огорчаться из-за перехода туда, где мы избавимся от каких бы то ни было огорчений!
Подобно тому как наше рождение принесло для нас рождение всего окружающего, так и смерть наша будет смертью всего окружающего. Поэтому столь же нелепо оплакивать, что через сотню лет нас не будет в живых, как то, что мы не жили за сто лет перед этим. Смерть одного есть начало жизни другого. Точно так же плакали мы, таких же усилий стоило нам вступить в эту жизнь, и так же, вступая в нее, срывали мы с себя свою прежнюю оболочку.
Не может быть тягостным то, что происходит один-единственный раз. Имеет ли смысл трепетать столь долгое время перед столь быстротечною вещью? Долго ли жить, мало ли жить, не все ли равно, раз и то и другое кончается смертью? Ибо для того, что больше не существует, нет ни долгого ни короткого. Аристотель рассказывает, что на реке Гипанис обитают крошечные насекомые, живущие не дольше одного дня. Те из них, которые умирают в восемь часов утра, умирают совсем юными; умирающие в пять часов вечера умирают в преклонном возрасте. Кто же из нас не рассмеялся бы, если б при нем назвали тех и других счастливыми или несчастными, учитывая срок их жизни? Почти то же и с нашим веком, если мы сравним его с вечностью или с продолжительностью существования гор, рек, небесных светил, деревьев и даже некоторых животных.
Впрочем, природа не дает нам зажиться. Она говорит: «Уходите из этого мира так же, как вы вступили в него. Такой же переход, какой некогда бесстрастно и безболезненно совершили вы от смерти к жизни, совершите теперь от жизни к смерти. Ваша смерть есть одно из звеньев управляющего вселенной порядка; она звено мировой жизни:
inter se mortales mutua vivunt
Et quasi cursores vitai lampada tradunt.
{Смертные перенимают жизнь одни у других... и словно скороходы, передают один другому светильник жизни (лат) /Лукреций - О природе вещей/.}
Неужели ради вас стану я нарушать эту дивную связь вещей? Раз смерть обязательное условие вашего возникновения, неотъемлемая часть вас самих, то значит, вы стремитесь бежать от самих себя. Ваше бытие, которым вы наслаждаетесь, одной своей половиной принадлежит жизни, другой – смерти. В день своего рождения вы в такой же мере начинаете жить, как умирать:
Prima, quae vitam dedit, hora, carpsit. {Первый же час давший нам жизнь, укоротил ее (лат). /Сенека/}
Nascentes morimur, finisque ab origine pendet. {Рождаясь, мы умираем; конец обусловлен началом (лат). /Марк Манилий/}
Всякое прожитое вами мгновение вы похищаете у жизни; оно прожито вами за ее счет. Непрерывное занятие всей вашей жизни – это взращивать смерть. Пребывая в жизни, вы пребываете в смерти, ибо смерть отстанет от вас не раньше, чем вы покинете жизнь.
Или, если угодно, вы становитесь мертвыми, прожив свою жизнь, но проживете вы ее, умирая: смерть, разумеется, несравненно сильнее поражает умирающего, нежели мертвого, гораздо острее и глубже.
Если вы познали радости в жизни, вы успели насытиться ими; так уходите же с удовлетворением в сердце:
Cur non ut plenus vitae conviva recedis? {Почему же ты не уходишь из жизни, как пресыщенный сотрапезник [с пира]? (лат) /Лукреций/.}
Если же вы не сумели ею воспользоваться, если она поскупилась для вас, что вам до того, что вы потеряли ее, на что она вам?
Cur amplius addere quaeris
Rursum quod pereat male, et ingratum occidat omne? {Почему же ты стремишься продлить то, что погибнет и осуждено на бесследное исчезновение? (лат) /Лукреций/.}
Жизнь сама по себе – ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили ее. И если вы прожили один-единственный день, вы видели уже все. Каждый день таков же, как все прочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, эти звезды, это устройство вселенной – все это то же, от чего вкусили пращуры ваши и что взрастит ваших потомков:
Non alium videre patres: aliumve nepotes
Aspicient. {Это то, что видели наши отцы, это то, что будут видеть потомки (лат) /Манилий/.}
И, на худой конец, все акты моей комедии, при всем разнообразии их, протекают в течение одного года. Если вы присматривались к хороводу четырех времен года, вы не могли не заметить, что они обнимают собою все возрасты мира: детство, юность, зрелость и старость. По истечении года делать ему больше нечего. И ему остается только начать все сначала. И так будет всегда:
versamur ibidem, atque insumus usque
Atque in se sua per vestigia volvitur annus. {Мы вращаемся и пребываем всегда среди одного и того же... И к себе по своим же следам возвращается год (лат) /Лукреций/.}
Или вы воображаете, что я стану для вас создавать какие-то новые развлечения?
Nam tibi praeterea quod machiner, invenlamque
Quod placeat, nihil est, eadem sunt omnia semper. {Ибо, что бы я [Природа] ни придумала, чтобы я ни измыслила, нет ничего такого что тебе бы не понравилось, все всегда остается тем же самым (лат) /Лукреций/.}
Освободите место другим, как другие освободили его для вас. Равенство есть первый шаг к справедливости. Кто может жаловаться на то, что он обречен, если все другие тоже обречены? Сколько бы вы ни жили, вам не сократить того срока, в течение которого вы пребудете мертвыми. Все усилия здесь бесцельны: вы будете пребывать в том состоянии, которое внушает вам такой ужас, столько же времени, как если бы вы умерли на руках кормилицы:
licet, quod vis, vivendo vincere saecla, Mors aeterna tamen nihilominus illa manebit. {Можно побеждать, сколько угодно, жизнью века, - все равно тебе предстоит вечная смерть (лат) /Лукреций/.}
И я поведу вас туда, где вы не будете испытывать никаких огорчений:
In vera nescis nullum fore morte alium te,
Qui possit vivus tibi te lugere peremotum.
Stansque iacentem. {Неужели ты не знаешь, что после истинной смерти не будет второго тебя, который мог бы, живой, оплакивать тебя, умершего, стоя над лежащим (лат) /Лукреций/.}
И не будете желать жизни, о которой так сожалеете:
Nec sibi enim quisquam tum se vitamque requirit,
Nec desiderium nostri nos afficit ullum. {И тогда никто не заботится ни о себе, ни о жизни... и у нас нет больше печали о себе (лат).}
Страху смерти подобает быть ничтожнее, чем ничто, если существует что-нибудь ничтожнее, чем это последнее:
multo mortem minus ad nos esse putandum
Si minus esse potest quam quod nihil esse videmus. {нужно считать, что смерть для нас - нечто гораздо меньшее, - если только может быть меньшее, - чем то, что как видим, является ничем (лат) /Лукреций - О природе вещей/.}
Что вам до нее – и когда вы умерли, и когда живы? Когда живы – потому, что вы существуете; когда умерли – потому, что вас больше не существует.
Никто не умирает прежде своего часа. То время, что останется после вас, не более ваше, чем то, что протекало до вашего рождения; и ваше дело тут сторона:
Respice enim quam nil ad nos ante acta vetustas
Temporis aeterni fuerit. {Ибо заметь, вечность минувших времен для нас совершеннейшее ничто (лат).}
Где бы ни окончилась ваша жизнь, там ей и конец. Мера жизни не в ее длительности, а в том, как вы использовали ее: иной прожил долго, да пожил мало, не мешкайте, пока пребываете здесь. Ваша воля, а не количество прожитых лет определяет продолжительность вашей жизни. Неужели вы думали, что никогда так и не доберетесь туда, куда идете, не останавливаясь? Да есть ли такая дорога, у которой не было бы конца? И если вы можете найти утешение в доброй компании, то не идет ли весь мир той же стезею, что вы?
Omnia te vita perfuncta sequentur. {...и, прожив свою жизнь, все последуют за тобой (лат).}
Не начинает ли шататься все вокруг вас, едва пошатнетесь вы сами? Существует ли что-нибудь, что не старилось бы вместе с вами? Тысячи людей, тысячи животных, тысячи других существ умирают в то же мгновение, что и вы:
Nam nox nulla diem, neque noctem aurora secuta est,
Quae non audierit mistos vagitibus aegris
Ploratus, mortis cimites et funeris atri. {Не было ни одной ночи, сменившей собой день, ни одной зари, сменившей ночь, которым не пришлось бы услышать смешанные с жалобным плачем малых детей стенания, этих спутников смерти и горестных похорон (лат).}
Что пользы пятиться перед тем, от чего вам все равно не уйти? Вы видели многих, кто умер в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великих несчастий. Но видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? Не очень-то умно осуждать то, что не испытано вами, ни на себе, ни на другом. Почему же ты жалуешься и на меня, и на свою участь? Разве мы несправедливы к тебе? Кому же надлежит управлять: нам ли тобою или тебе нами? Еще до завершения сроков твоих, жизнь твоя уже завершилась. Маленький человечек такой же цельный человек, как и большой.
Ни людей, ни жизнь человеческую не измерить локтями. Хирон отверг для себя бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога бесконечного времени, каковы свойства этого бессмертия. Вдумайтесь хорошенько в то, что называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько она была бы для человека более тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала ему. Если бы у вас не было смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за то, что я вас лишила ее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы, принимая во внимание доступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и безрассудно устремляться навстречу ей. Чтобы привить вам ту умеренность, которой я от вас требую, а именно, чтобы вы не отвращались от жизни и вместе с тем не бежали от смерти, я сделала и ту и другую наполовину сладостными и наполовину скорбными.
Я внушила Фалесу, первому из ваших мудрецов, ту мысль, что жить и умирать – это одно и то же. И когда кто-то спросил его, почему же, в таком случае, он все-таки не умирает, он весьма мудро ответил: «Именно потому, что это одно и то же.
Вода, земля, воздух, огонь и другое, из чего сложено мое здание, суть в такой же мере орудия твоей жизни, как и орудия твоей смерти. К чему страшиться тебе последнего дня? Он лишь в такой же мере способствует твоей смерти, как и все прочие. Последний шаг не есть причина усталости, он лишь дает ее почувствовать. Все дни твоей жизни ведут тебя к смерти; последний только подводит к ней».
Таковы благие наставления нашей родительницы-природы. Я часто задумывался над тем, почему смерть на войне – все равно, касается ли это нас самих или кого-либо иного, – кажется нам несравненно менее страшной, чем у себя дома; в противном случае, армия состояла бы из одних плакс да врачей; и еще: почему, несмотря на то, что смерть везде и всюду все та же, крестьяне и люди низкого звания относятся к ней много проще, чем все остальные? Я полагаю, что тут дело в печальных лицах и устрашающей обстановке, среди которых мы ее видим и которые порождают в нас страх еще больший, чем сама смерть. Какая новая, совсем необычная картина: стоны и рыдания матери, жены, детей, растерянные и смущенные посетители, услуги многочисленной челяди, их заплаканные и бледные лица, комната, в которую не допускается дневной свет, зажженные свечи, врачи и священники у вашего изголовья! Короче говоря, вокруг нас ничего, кроме испуга и ужаса. Мы уже заживо облачены в саван и преданы погребению. Дети боятся своих новых приятелей, когда видят их в маске, – то же происходит и с нами. Нужно сорвать эту маску как с вещей, так, тем более, с человека, и когда она будет сорвана, мы обнаружим под ней ту же самую смерть, которую незадолго перед этим наш старый камердинер или служанка претерпели без всякого страха. Благостна смерть, не давшая времени для этих пышных приготовлений.
/Мишель Монтень - Опыты, 1580 г./
Люблю сей божий гнев! Люблю сие незримо
Во всем разлитое, таинственное Зло —
В цветах, в источнике прозрачном, как стекло,
И в радужных лучах, и в самом небе Рима!
Всё та ж высокая, безоблачная твердь,
Всё так же грудь твоя легко и сладко дышит,
Всё тот же теплый ветр верхи дерев колышет,
Всё тот же запах роз... и это всё есть Смерть!..
Как ведать, может быть, и есть в природе звуки,
Благоухания, цветы и голоса —
Предвестники для нас последнего часа
И усладители последней нашей муки, —
И ими-то Судеб посланник роковой,
Когда сынов Земли из жизни вызывает,
Как тканью легкою, свой образ прикрывает...
Да утаит от них приход ужасный свой!..
/Федор Тютчев, 1830/
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
Делюсь с вами удивлением Узнала, что существуют доулы смерти.
Доула смерти — это человек, который оказывает поддержку умирающим людям и их семьям в конце жизни, а также работает с людьми, переживающими горевание после утраты.
Набрела на сайт, который позволяет найти такую доулу, а ещё пройти курс по гореванию и обучиться на доулу смерти.
Из описания:
Это комьюнити людей, стремящихся сделать тему смерти видимой, а выбор человека в конце жизни осознанным и аутентичным.
Как вам профессия? Обратились бы за помощью?
Я встречаю много пациентов, которые теряют вкус к жизни и "рассыпаются" в течение нескольких лет после потери любимого человека. Поэтому, этакий смерть-просвет представляется мне интересным. Боюсь только, станет модным быть доулой смерти и посыпятся отовсюду псевдоэксперты.
*Обсуждаем здоровье и медицину в теплой компании в ТГ, заглядывайте:) Так же буду рада вам в ВК.
Вы верите в гороскопы?
Я вот лично не верю и считаю чудаками тех, кто полагает, что расположение звезд и иных космических тел как-то влияет на того или иного человека. Не берусь утверждать с полной уверенностью, но мне кажется, гороскопы составляют, что называется «от балды», периодически тасуя, как колоду, предсказания между знаками зодиака. Буквально недавно в одной газете я видел один и тот же текст сначала во вторник для козерога, а потом в среду для стрельца. Составители даже не потрудились хоть чуточку изменить формулировку.
А разве можно серьезно относиться к утверждению, что дата твоего рождения определяет твою дальнейшую судьбу? Я на всю жизнь запомнил слова моей одноклассницы (хотя прошло уже больше десяти лет). Она тогда сказала, что ни за что не станет встречаться с парнем, если по знаку зодиака он будет водолеем. Не помню точно, как она это обосновывала. По-моему, утверждала, что все парни-водолеи вспыльчивые, неуравновешенные, буйные, самовлюбленные… короче, наградила несчастных целым набором малоприятных эпитетов.
Проведем грубый подсчет. Допустим, на нашей планете живет три миллиарда мужчин. Поделим эту цифру на 12 по количеству месяцев в году и получим, что представителей каждого из знаков зодиака по 250 миллионов. Так что же получается? Те, кто родился в конце января – начале февраля, все 250 миллионов мужчин – грубые, вспыльчивые, неуправляемые и так далее? Все до единого? Сомнительно как-то…
Как бы там ни было, верить или не верить в гороскопы – личное дело каждого. Я, повторюсь, в них не верю. Но читаю всегда, если они мне попадаются. Просто из интереса – угадают астрологи или нет. Чаще всего, конечно же, не угадывали.
Так вот моя история началась как раз с чтения очередного астрологического прогноза. Я сидел у себя в комнате на диване и читал газету на планшете. Первым делом взялся за анекдоты и гороскоп, всегда с них начинаю. Своего рода традиция, которой я не изменяю уже очень давно.
Анекдоты оказались совершенно не смешными. А вот предсказание меня позабавило.
«Сегодня Рыб ждет очень приятная и совершенно неожиданная встреча. Возможно, она очень круто изменит Вашу жизнь».
Что ж, подумал я, все это очень хорошо, вот только вряд ли такая встреча произойдет. Выходить из дома я не собирался, таким образом, шанс встретить кого-либо на улице падал до нуля. Приезд моей мамы также был невозможен по причине того, что буквально полчаса назад мы закончили разговаривать с ней по скайпу, и каждый из нас находился у себя дома. А поскольку живет она за пять тысяч километров от меня, сомневаюсь, что сегодня зазвонит телефон и в динамике раздастся ее радостный голос: «Сынуля, встречай меня на вокзале через час!». Единственный, кто мог прийти ко мне в гости, был мой друг Эдик. Любая встреча с ним, несомненно, приятна, но мы так часто видимся в последнее время, что едва ли стоило бы удивляться его визиту.
Исходя из этих моих умозаключений, я сделал вывод, что день мой будет, как и вчерашний, самым заурядным и однообразным. О, как я ошибался!
Несколько манипуляций пальцем и на экране планшета открылась страница со спортивными новостями – следующая по важности для меня после страницы развлечений. Закончив читать про подготовку наших команд к матчам в евролиге, я вдруг заметил краем глаза в коридоре какое-то движение. Поднял голову, вгляделся в дверной проем, но ничего кроме трюмо, разумеется, неподвижного, не увидел. Наверное, это Джек шастает по квартире, решил я. И тут, будто прочитав мои мысли, мой ретривер два раза гавкнул. Он лежал на своем пледе справа от моего кресла и сейчас, подняв голову, тоже пристально смотрел в коридор. Уши у него встали торчком, а из закрытой пасти раздавалось тихое, я бы даже сказал жалобное, скуление.
Значит, движение в коридоре мне не почудилось, но это был не Джек. Но тогда что или кто, ведь кроме нас двоих дома никого не было.
Честно признаюсь, я не на шутку перепугался. Теперь мне стало понятно, каково это, когда душа уходит в пятки. Может быть, я бы так не беспокоился, если бы не поведение моего пса – теперь он дрожал, будто на него надели вибропояс для жаждущих похудеть, и скулил намного громче. У собак чувства более развиты, нежели у людей. Возможно, Джек почуял присутствие кого-то или чего-то, что его самого пугало.
Впрочем, через мгновение я и сам почувствовал нечто такое, от чего буквально все волосы на теле встали торчком, а желудок вдруг сдавило точно тисками. В довершении к этому в нос ударил какой-то приторно-мерзкий запах. Сразу же наружу стал проситься съеденный совсем недавно завтрак. В доме стало как будто темнее, в помещении ясно ощущалось чье-то присутствие. Я вжался в кресло, не рискуя пошевелиться – подобный страх, наверное, испытывает человек, стоящий на уступе над многомильной пропастью.
И тут я увидел.
Фигура в черном плаще появилась в дверном проеме, стоило мне лишь на мгновение отвести взгляд в сторону. Высокая, до невозможности худая, с огромным капюшоном, полностью скрывавшим лицо. Полы балахона опускались на линолеум и источали черный дым. Я в ужасе вцепился в обитые дешевой тканью ручки кресла. Костяшки пальцев побелели так, что стали похожи на куски мела. Сущность медленно приближалась ко мне.
Она подошла к креслу, в котором я сидел, остановилась всего в полуметре и протянула очень тонкую руку в кожаной перчатке, едва не коснувшись моего носа.
– Олег Дементьев, твое время пришло! – сказала Смерть, и теперь я нисколько не сомневался, что именно она передо мной. Глухой суховатый мужской голос легким эхом разнесся по квартире.
Мне было страшно. Я не понимал, что вообще сейчас происходит, отказывался верить. Сначала смысл фразы не доходил до меня, но в итоге осознание пришло. Я сглотнул, опешив, но все же смог выдавить из себя:
– Я-я н-н-не Оле-е-ег!..
Последнее слово я скорее проблеял, заливаясь слезами и свернувшись калачиком на кресле. Смерть на мгновение застыла, как бы в задумчивости. Послышался тяжкий вздох, после чего фигура в балахоне, ссутулившись, проковыляла по комнате и тяжко рухнула в соседнее кресло. Руки в перчатках ушли под капюшон. Посланник с того света усиленно тер виски секунд тридцать, после чего сматерился и полез в карман. Я сидел в своем кресле и старался не дышать, отсчитывая удары сердца. Происходящее в квартире настолько сбивало меня с толку, что я даже не задумывался об общей абсурдности ситуации. В голове была абсолютная пустота, ни подозрений, ни размышлений, ни поисков пути отхода. Я сидел, свернувшись калачиком в кресле, и ждал, пока все это кончится.
Смерть достала из кармана планшет, что с надкусанным яблоком на торце, и стала умело водить пальцами по экрану. То, как он (я посчитал, несмотря на некую абсурдность, что правильнее было бы называть Смерть «он», ведь голос-то мужской) управлялся с гаджетом, закинув ногу на ногу и приложившись к спинке кресла, вызвало у меня неопределенные ощущения. С одной стороны это выглядело так обычно и нормально, будто в гости пришел мой друг Эдик и теперь копается в телефоне, желая показать очередную смешную картинку. С другой, – Смерть, проводник в мир иной, сверхъестественное создание, властелин жизни и нежизни, и с айпадом в костлявых руках!
– Слышь, мужик! – обратился ко мне Смерть – Это двадцать шестая квартира?
Я разинул рот и издал что-то нечленораздельное, не зная, как повлияет мой ответ на мою дальнейшую судьбу.
– Э… Ну… Это не двадцать шестая. Это двадцать третья. Шестая этажом выше. – И зачем-то добавил – Здесь живу я, Николай Выхин, вон, на тумбочке паспорт…
Смерть поднялся было с кресла и сделала торопливый шаг к выходу из помещения, но ее остановила вибрация айпада. Пришло сообщение. Смерть выудил из кармана гаджет, ловко провел кожаным пальцем по экрану и стал читать. Тут же поник, опять ссутулился и рухнул в кресло. Айпад сжимала безвольно повисшая костлявая рука.
Он сидел и молчала минуты три, я же смотрел округлившимися глазами на весь этот дурдом и хотел сбежать из квартиры. Казалось, еще секунда, и я сигану в окно, спасаясь от незваного гостя. Однако мне удалось перебороть себя и задать главный вопрос, который меня сейчас интересовал.
– Так… ты меня не заберешь? – спросил я, дрожа.
– Да нафиг ты мне нужен! – вздохнул тихо Смерть. Он вдруг сдернул с головы капюшон, показав не череп, как мне казалось, а очень худое и бледное лицо. С таким лицом обычно покойник ждет, когда ему закроют крышку гроба. – У меня ж направление было в ту квартиру, а я опоздал, и теперь мой заказ исполнит гребаный Адриан. Потом с бумагами долбаться! Мне Петр по первое число вставит!
Я перестал трястись и вообще как будто бы полностью успокоился. Смерть еще долго поносил некоего Адриана, который, судя по всему, был его конкурентом по работе. Я ни черта не понял, однако вслушивался в его речи, не вставая с места. Чем быстрее он наговорится, тем быстрее уйдет.
Однако, видно, не судьба мне была спокойно прожить этот день.
Смерть вдруг встал, подошел к ближайшему шкафу и стал рыться в моих вещах. Будь это кто угодно другой, я бы возмутился, крикнул, хотя бы спросил, что он, черт побери, делает. Но сейчас лучшим вариантом было сидеть и помалкивать. Однако смерть решила не оставлять меня в покое…
– Эу, Колян! Где у тебя бухло?
Я внутренне сжался, приготовившись к худшему, но промолчал, боясь ответить не то, что надо.
– Мужик, я к тебе обращаюсь или к псу твоему? Есть у тебя вообще чего выпить? Да говори ж ты, блин!
От крика меня передернуло. Я по-военному, без единой запинки, отрапортовал о том, что две бутылки коньяка лежат в шкафу над раковиной, а настойка с дачи спрятана за мусорным ведром под мойкой. Не знаю, от нервов это, или от страха, но мне страшно захотелось накатить… Раз сходить с ума, так сходить конкретно…
Я встал, направился на кухню. Смерть спокойно проследовал за мной, будто сосед по квартире. Он обошел столик, вышел на балкон, уселся на драный, скрипучий стул, чтобы его не было видно из окон, и замер. Посидел там минуты две, пока я доставал коньяк, потом высунулся в дверной проем, попросил сигареты. Я сказал, что не курю, но вдруг вспомнил, что Эдик позавчера забыл пачку с тремя «беломорками». Поставил бутылки на столешницу у раковины, отодвинул ящик – вот она! Достал пачку, осторожно передал моему нежданному гостю. Смерть хмыкнула, как мне показалась одобрительно, достала обычную оранжевую пластиковую зажигалку и закурила. Пока я искал рюмки, сущность в балахоне начала монолог:
– Знаешь, а ты очень необычно держишься. Люди обычно могут и обделаться при виде нас. Кто-то пытается убежать, кто-то сопротивляется. Немного таких, которые могут принять факт своей смерти…
Я в этот момент отставлял кружку, и рука невольно дернулась. Сосуд полетел вниз, на плитку, и разлетелся на десяток крупных осколков.
– Так меня… забирают? – как я ни старался, подавить дрожь в голосе так и не смог.
– Нет, на этот счет можешь не беспокоиться. По крайней мере, еще лет…
– Не надо! – попросил я громко, но осекся и сник.
Смерть стрельнула бычком в открытую форточку балкона и вернулась на кухню.
– И все же. Коллеги рассказывали, как они вот так ошибались, и как люди реагировали. Одного в психушку посадили, другой переосмыслил жизнь и бизнес открыл, прикинь? Прогорел, правда, потом в церковь подался… Я это, собственно, к чему… Ты в сравнении с тем, что рассказывали, то ли отбитый пофигист, то ли эмо, то ли парень, которому все осточертело.
Я достал рюмки трясущимися руками, поставил их на стол. Сел.
«Ага, конечно, пофигист. Эмо, е-мое… Я походу не то, что осточертелый, я уже ошалелый по самое здрасьте. Пришла Смерть, сказала, что всё – кирдык, а потом тряся айпадом: «Сорян, братан, ошибся!» Тут перегореть на раз-два! Господи, в гробу я видал такую Смерть…»
– Ну, че молчишь-то? Наливать будешь?
Что-то у меня то ли в конец нервы сдали, то ли меня этот мужик в балахоне разозлил, не знаю. Но как-то потянуло на язвительные шутки. Был момент, когда я усомнился, что этот человек вообще Смерть, но я быстро отмел эту версию. Как он влез ко мне в квартиру? Как узнал, что в двадцать шестой живет Олег Дементьев (а там действительно жил человек с таким именем)? Почему пес его так испугался? Не говоря уже об исходящем от его балахона дыме и, как бы смешно это ни звучало, ауре смерти. Вот так смотришь на могильный камень на кладбище, и такое чувство вдруг приходит… что называется, смертью веет. Вот и с его лицом – то же самое ощущение возникает. Короче, мне захотелось пошутить.
– Я, брат, коньяком напился вот уж как! А, ты, наверно, пьешь денатурат…
– Не смей продолжать эту упоротость! Был один мужик лет восьмидесяти, живой современник Хрущева, так он каким-то образом понял, что я к нему наведаюсь и при встрече весь стих продекламировал! А еще он плевался постоянно, и жирный был до ужаса. Не говоря уже о том, что воняло у него дома как от кошачьего лотка…
– И что вас в этом раздражает, мистер Сама-Смерть? – спросил я нарочито торжественным тоном.
«Нет, я точно двинулся» – думаю, но отступать уже поздно.
– Меня Самаил зовут вообще-то. – Сказал он, совершенно не обидевшись – Да то, что он меня с чертом сравнивает! С чертом! Твое здоровье! – Самаил резво опрокинул в себя стопку. – А это та еще паскуда, ты бы видел хоть одного! Знаешь, обидно. Или что обязательно я алкаш. Нет, ничего подобного! Это я сейчас… слабину дал. У меня такая осечка последний раз в прошлом десятилетии только была. Знаешь, как обидно?! Всё эти мудозвоны из отдела планирования, а все шишки мне… Да и это так, просто, для ностальгии – Смерти вообще не положено испытывать мирские наслаждения – еда, питье, алкоголь, секс… В общем, она выше этого всего. И, следовательно, ничего не испытывает. Вот я даже вкуса коньяка не чувствую и не пьянею. Так, просто вспомнить.
– Да, это печально – говорю я.
– А самое хреновое – что у нас конкуренция, как у американских клерков в здании мирового торгового центра. Нас миллионы, Смертей-то. Чего ты так смотришь? Знаешь, сколько людей умирает по миру? У нас как бы планы – выполнил, молодец, а не выполнил – штраф в виде еще одной души. Вообще, мне об этом рассказывать нельзя, но ты представь, какой ужас творится! Впрочем, не обращай внимания – вся эта информация на твою жизнь не шибко-то повлияет, так что не парься.
А ведь действительно. Я задумался, какая же должна быть работа у Смерти. Почти восемь миллиардов человек. Каждую секунду умирает пять человек. Вот пять. Десять. Пятнадцать… Тридцать пять. И какое же это должно быть количество разных Смертей, чтобы весь этот ужас «обслужить»?
Стало немного тошно, и я выпил одну рюмку, за ней сразу вторую.
Я настолько осмелел (частично благодаря двум рюмкам), что начал задавать вопросы, например, есть ли Рай и Ад, как Смерти становятся Смертями. Но на эти вопросы Самаил мне не ответил, сказав, что не положено, да и сам не хочет, чтобы я от этого свихнулся. Ему и самому было скучно про это разговаривать. И я начал нести такое, что никто другой, кому повезло пообщаться со Смертью, не додумался бы.
– Почему вы балахоны носите? – спросил я, налив еще. – И к чему косы, которые вам часто приписывают? Короче, почему вы так выглядите?
Самаил приподнял бровь, усмехнулся. Вряд ли ему хоть кто-то задавал такие вопросы.
– А вот это интересно, кстати! – Самаил вмиг оживился. Даже на минуту пить перестал. – Как бы тебе… мы работаем на восприятие. Странно, наверное, но вам, людям, легче принимать смерть, когда она приходит к вам в стереотипном образе. Правда, в одной культуре одно, в другой другое. В Индии, например, ихним богом смерти люди наряжаются – то ли макакой, то ли не совсем макакой, не знаю точно. В общем, каким-то бибизяном. А атеистов мы принимаем в смокингах, например. С бейджиками, галстуками, как на ресэпшене в отеле. Люблю заходить за атеистами, они так смешно отрицают смерть! Был один парень, он напился в доску, и на морозе уснул. Так он в виде души, отделившейся от тела умолял сказать, что это пьяный бред, и что его тупо закопают в землю, где его будут жрать черви. Тебе это ужасно, вижу по лицу, а мне смешно. Чесслово, смешно! Насколько люди могут быть идиотами!
Я почесал затылок. Бывают же такие… уникумы. С дурацкими принципами, которые настойчиво прут против реальности, даже когда она сама приходит и говорит, что они идиоты. Я вдруг подумал, что дело даже не в том, что атеисты, а вот вообще – есть же такие люди, ну ни в какую не могут пойти против своей мысли, и которые отстаивают ее даже перед слепыми фактами. Решил человек, что Бога нет – и все тут. Решил человек, что жизнь дерьмо – и все тут. И наоборот – верующие и жизнерадостные никак не могут понять, что Бога может и не быть, а жизнь явно не так идеальна, как хотелось бы. Жизнь наша – один здоровый абсурдный «не факт», состоящий из системы заблуждений и слепой уверенности в чем-то. Люди живут бредово, не понимая, какой дурдом вокруг них творится… Вот с той же смертью. Никогда бы не подумал, что она может прийти к тебе домой, с айпадом, без косы, так еще и пьющая. Вон, полбутылки вылакал этот Самаил. Жизнь полна бреда. Когда приятного, когда неприятного. Но однозначно бреда. Что-то меня понесло на грустные мысли и я выпил еще рюмку. Лучше.
– А айпад?
– Это рабочий, он каждому полагается. Для планирования, распорядка и тому подобной фигни. Приходит оповещение, что такой-то человек откидывается или скоро откинется. Мы идем к ним, отписываемся…
– Как в «Убере», что ли? Какие-то рабочие схемы таксиста...
– Ну так мы, по сути, те же таксисты. Только на тот свет доставляем, хе! «Мертвячкофф» у нас! – засмеялся он.
Потом и я подключился. Что-то после пяти рюмок меня понесло, и я в конец потерял инстинкт самосохранения. Не знаю, все ли Смерти такие, но Самаил производил хорошее впечатление. Он вдруг перестал пить и всерьез посмотрел на меня. Я даже опешил. Смотрел долго, минуты две, потом опрокинулся на спинку стула, влез в айпад. Тут же убрал и с хитрой ухмылкой посмотрел на меня.
– Чего? – спросил я, когда мне начало это надоедать.
Самаил уклонился от ответа:
– Ладно я-то, я Смерть и все дела. А ты кто, как, зачем? За что живешь, где работаешь?
– Я? Да так, в одном учреждении бумагомарателем.
– Понятно. И как? Нравится?
– Ну как тебе сказать…
– Начинается…
– Что? Что не так?
– Стандартное положение смертного. Ходит на работу, которая ему не нравится, и боится пойти на другую. Вы ж так всегда. Сидите в заложниках у собственной лени и нихрена не делаете!
– Ну, знаешь, тут не все так просто.
– Да знаем мы это твое непросто! Лень! Лень и еще раз Лень!
Он вдруг начал смеяться. Долго и взахлёб. Мне стало даже обидно. Опустил смысл человеческого существования и ржёт!
– Давай не будем, а?
– Ладно-ладно. Не хочется тебя вводить в депрессию. Еще полоснёшь по венам завтра, и с кем я пить буду? Да не смотри ты так! Не волнуйся, не буду я к тебе каждый день припираться – меня ж того – крхккх – и гуляй, Вася. Как это в подробностях не скажу, но знай – наказания жесть у Смертей. Нам вообще с вами, «неумирайками», общаться не положено.
– А что, я какой-то особенный?
– Ни капли. Даже слишком обычный. Говорил я как-то с Мишкой Горшеневым, вон то неординарная личность! А ты так… не знаю, просто так. Мне слишком хреново стало, да и психанул.
– Странно, когда к тебе смерть случайно бухать приходит, не?
– Ох, поверь, в мире и не такой дурдом творится. Например, тысячи детей в Африке умирают от голода в то время, как треть произведенной в мире жратвы выкидывается нетронутой.
– Ого!
– Ну что сказать, люди – дебилы. Ты не задумывайся об этом, один хрен ничего не изменишь. По крайней мере, один и на этой должности. Просто знаешь, не надо воспринимать жизнь так всерьёз и уныло. Ну живешь, так живи так, чтобы перед смертью было что вспомнить. Самое хреновое, когда умираешь и понимаешь, что ни черта не сделал в этой жизни. Вот это самый большой абсурд во Вселенной – иметь разум и думать, что нужно всегда страдать и быть чмом. Блин, вы единственные существа, у которых достаточно мозгов, чтобы понять своё счастье, но не хотите.
– Ты говоришь об этом так легко, будто мой сосед о каком-то жадном депутате.
– Я кстати не понимаю, почему вы вообще выбираете этих депутатов, если…
– Ой, вот давай хоть об этом не будем – и без нашей тупой гражданской позиции тошно…
В таком духе мы разговаривали еще часа два и не заметили, как кончился коньяк. Самаил расстроился и попросил еще хоть что-нибудь. Я собирался уже спуститься и зайти в ларек за выпивкой, но, честно говоря, мне было лень, да и опьянение мое никто еще не отменял. Трезвый Самаил сам сходил в ларек за коньяком и закусью – правда, сцену его появления в магазине представить я себе так и не смог. Выпили еще немного и я отрубился.
Наутро Самаила, конечно, уже не было. Да и был ли он вообще? Нарочно такого точно не придумаешь. Все же, скорее всего, это был лишь сон, наркоманский бредовый сон… но, черт возьми, так хочется, чтобы он оказался явью!
P.S. Рассказ написан мной в соавторстве с другом Денисом Дымченко.
У меня отношение к смерти своеобразное, и мне хочется объяснить, почему я к смерти отношусь не только спокойно, но с желанием, с надеждой, с тоской по ней.
Мое первое яркое впечатление о смерти — разговор с моим отцом, который мне как-то сказал: «Ты должен так прожить, чтобы научиться ожидать свою смерть так, как жених ожидает свою невесту: ждать ее, жаждать по ней, ликовать заранее об этой встрече, и встретить ее благоговейно, ласково». Второе впечатление (конечно, не сразу, а много спустя) — смерть моего отца. Он скончался внезапно. Я пришел к нему, в бедную комнатушку на верхушке французского дома, где была кровать, стол, табуретка и несколько книг. Я вошел в его комнату, закрыл дверь и стал. И меня обдала такая тишина, такая глубина тишины, что я, помню, воскликнул вслух: «И люди говорят, что существует смерть! Какая это ложь!» Потому что эта комната была преисполнена жизнью, причем такой полнотой жизни, какой вне ее, на улице, на дворе я никогда не встречал. Вот почему у меня такое отношение к смерти и почему я с такой силой переживаю слова апостола Павла: Для меня жизнь — Христос, смерть — приобретение, потому что пока я живу в плоти, я отделен от Христа... Но апостол прибавляет дальше слова, которые меня тоже очень поразили. Цитата не точна, но вот что он говорит: он всецело хочет умереть и соединиться со Христом, но прибавляет: «Однако, для вас нужно, чтобы я остался в живых, и я буду продолжать жить». Это последняя жертва, которую он может принести: все, к чему он стремится, на что он надеется, чего он делает, он готов отложить, потому что он нужен другим.
Смерть я видел очень много. Я пятнадцать лет работал врачом, из которых пять лет на войне или во французском Сопротивлении. После этого я сорок шесть лет прожил священником и хоронил постепенно целое поколение нашей ранней эмиграции; так что смерть я видел много. И меня поразило, что русские умирают спокойно; западные люди чаще со страхом. Русские верят в жизнь, уходят в жизнь. И вот это одна из вещей, которые каждый священник и каждый человек должен повторять себе и другим: надо готовиться не к смерти, надо готовиться к вечной жизни.
О смерти мы ничего не знаем. Мы не знаем, что происходит с нами в момент умирания, но хотя бы зачаточно знаем, что такое вечная жизнь. Каждый из нас знает на опыте, что бывают какие-то мгновения, когда он живет уже не во времени, а такой полнотой жизни, таким ликованием, которое принадлежит не просто земле. Поэтому первое, чему мы должны учить себя и других, это готовиться не к смерти, а к жизни. А если говорить о смерти, то говорить о ней только как о двери, которая широко распахнется и нам даст войти в вечную жизнь.
Но умирать все-таки не просто. Что бы мы ни думали о смерти, о вечной жизни, мы не знаем ничего о самой смерти, об умирании. Я вам хочу дать один пример моего опыта во время войны.
Я был младшим хирургом в прифронтовом госпитале. У нас умирал молодой солдатик лет двадцати пяти, моих лет. Я пришел к нему вечером, сел рядом и говорю: «Ну, как ты себя чувствуешь?» Он посмотрел на меня и ответил: «Я сегодня ночью умру". — «А тебе страшно умирать?» — «Умирать не страшно, но мне больно расставаться со всем тем, что я люблю: с молодой женой, с деревней, с родителями; а одно действительно страшно: умереть в одиночестве». Я говорю: «Ты не умрешь в одиночестве». — «То есть как?» — «Я с тобой останусь». — «Вы не можете всю ночь просидеть со мной...» Я ответил: «Конечно, могу!» Он подумал и сказал: «Если даже вы и просидите со мной, в какой-то момент я этого больше сознавать не буду, и тогда уйду в темноту и умру один». Я говорю: «Нет, вовсе не так. Я сяду рядом с тобой, и мы будем разговаривать. Ты мне будешь рассказывать все, что захочешь: о деревне, о семье, о детстве, о жене, обо всем, что у тебя в памяти, на душе, что ты любишь. Я тебя буду держать за руку. Постепенно тебе станет утомительно говорить, тогда я стану говорить больше, чем ты. А потом я увижу, что ты начинаешь дремать, и тогда буду говорить тише. Ты закроешь глаза, я перестану говорить, но буду тебя держать за руку, и ты периодически будешь жать мне руку, знать, что я тут. Постепенно твоя рука, хотя будет чувствовать мою руку, больше не сможет ее пожимать, я сам начну жать твою руку. И в какой-то момент тебя среди нас больше не будет, но ты уйдешь не один. Мы весь путь совершим вместе». И так час за часом мы провели эту ночь. В какой-то момент он действительно перестал сжимать мою руку, я начал его руку пожимать, чтобы он знал, что я тут. Потом его рука начала холодеть, потом она раскрылась, и его больше с нами не было. И это очень важный момент; очень важно, чтобы человек не был один, когда уходит в вечность.
Но бывает и по-другому. Иногда человек болеет долго, и если он тогда окружен любовью, заботой — умирать легко, хотя больно (я об этом тоже скажу). Но очень страшно, когда человек окружен людьми, которые только и ждут, как бы он умер: мол, пока он болеет, мы пленники его болезни, мы не можем отойти от его койки не можем вернуться к своей жизни, не можем радоваться своим радостям; он, как темная туча, висит над нами; как бы он умер поскорее... И умирающий это чувствует. Это может длиться месяцами. Родные приходят и холодно спрашивают: «Ну как тебе? ничего? тебе что-нибудь нужно? ничего не нужно? ладно; ты знаешь, у меня свои дела, я еще вернусь к тебе». И даже если голос не звучит жестоко, человек знает, что его посетили, только потому что надо было посетить, но что его смерти ждут с нетерпением.
А иногда бывает иначе. Человек умирает, умирает долго, но он любим, он дорог; и сам тоже готов пожертвовать счастьем пребывания с любимым человеком, потому что это может дать радость или помощь кому-то другому. Я позволю себе сейчас сказать нечто личное о себе.
Моя мать в течение трех лет умирала от рака; я за ней ходил. Мы были очень близки, дороги друг другу. Но у меня была своя работа, — я был единственным священником лондонского прихода, и кроме того раз в месяц должен был ездить в Париж на собрания Епархиального совета. У меня не было денег позвонить по телефону, поэтому я возвращался, думая: найду я мать живой или нет? Она была жива, — какая радость! какая встреча! .. Постепенно она стала угасать. Бывали моменты, когда она позвонит в звонок, я приду, и она мне скажет: «Мне тоскливо без тебя, побудем вместе». А бывали моменты, когда мне самому было невмоготу. Я поднимался к ней, оставляя свои дела, и говорил: «Мне больно без тебя». И она меня утешала о своем умирании и своей смерти. И так постепенно мы вместе уходили в вечность, потому что когда она умерла, она с собой унесла всю мою любовь к ней, все то, что между нами было. А было между нами так много! Мы прожили почти всю жизнь вместе, только первые годы эмиграции жили врозь, потому что негде было жить вместе. Но потом мы жили вместе, и она меня знала глубоко. И как-то она мне сказала: «Как странно: чем больше я тебя знаю, тем меньше я могла бы о тебе сказать, потому что каждое слово, которое я о тебе сказала бы, надо было бы исправлять какими-нибудь дополнительными чертами». Да, мы дошли до момента, когда знали друг друга так глубоко, что сказать друг о друге ничего не могли, а приобщиться к жизни, к умиранию и к смерти — могли.
И вот мы должны помнить, что каждый умирающий в таком положении, когда какая бы то ни была черствость, безразличие или желание «наконец бы это кончилось» — невыносимы. Человек это чувствует, знает, и мы должны научиться преодолевать в себе все темные, мрачные, скверные чувства и, забывая о себе, глубоко задумываться, вглядываться, вживаться в другого человека. И тогда смерть делается победой: О смерть, где твое жало?! О смерть, где твоя победа? Воскрес Христос, и мертвых ни один во гробе...
Я хочу сказать еще нечто о смерти, потому что то, что я уже сказал, очень лично. Смерть нас окружает все время, смерть — это судьба всего человечества. Сейчас идут войны, умирают люди в ужасном страдании, и мы должны научиться быть спокойными по отношению к собственной смерти, потому что мы в ней видим жизнь, зарождающуюся вечную жизнь. Победа над смертью, над страхом смерти заключается в том, чтобы жить глубже и глубже вечностью и других приобщать к этой полноте жизни.
Но перед смертью бывают другие моменты. Мы не сразу умираем, не просто телесно вымираем. Бывают очень странные явления. Мне вспоминается одна наша старушка, такая Мария Андреевна, замечательное маленькое существо, которая как-то ко мне пришла и говорит: «Отец Антоний, я не знаю, что с собой делать: я больше спать не могу. В течение всей ночи в моей памяти поднимаются образы моего прошлого, но не светлые, а только темные, дурные, мучающие меня образы. Я обратилась к доктору, просила дать мне какое-нибудь снотворное, но снотворное не снимает это марево. Когда я принимаю снотворное, я больше не в силах как бы отделить от себя эти образы, они делаются бредом, и мне еще хуже. Что мне делать?» Я ей тогда сказал: «Мария Андреевна, знаете, я в перевоплощение не верю, но верю, что нам дано от Бога пережить нашу жизнь не раз, — не в том смысле, что вы умрете и снова вернетесь к жизни, а в том, что сейчас с вами происходит. Когда вы были молоды, вы, в узких пределах своего понимания, порой поступали нехорошо; и словом, и мыслью, и действием порочили себя и других. Потом вы это забыли и в разном возрасте продолжали в меру своего понимания поступать подобно, опять-таки, себя унижать, осквернять, порочить. Теперь, когда у вас больше нет сил сопротивляться воспоминаниям, они всплывают, и каждый раз, всплывая, как бы говорят вам: Мария Андреевна, теперь что тебе за восемьдесят лет, почти девяносто — если бы ты оказалась в том же положении, которое тебе сейчас вспоминается, когда тебе было двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят лет, ты поступила бы так, как поступила тогда? Если вы можете глубоко вглядеться в то, что было тогда, в свое состояние, в события, в людей и сказать: нет, теперь, со своим опытом жизни, я ни за что не могла бы сказать это убийственное слово, не могла бы так поступить, как я поступила! — если вы можете это сказать всем своим существом: и мыслью, и сердцем, и волей, и плотью своей, — это от вас отойдет. Но будут приходить другие, еще и еще другие образы. И каждый раз, когда будет приходить образ, перед вами Бог будет ставить вопрос: это твой прошлый грех или это все еще твой теперешний грех? Потому что если вы когда-то возненавидели какого-нибудь человека и не простили ему, не примирились с ним, то тогдашний грех — ваша теперешняя греховность; она от вас не отошла и не отойдет, пока вы не покаетесь».
В этом же роде могу дать и другой пример. Меня вызвала однажды семья одной нашей ветхой старушки, светлой-пресветлой женщины. Она явно должна была умереть в тот же день. Она поисповедалась, и напоследок я ее спросил: «А скажите, Наташа, вы всем и все простили или у вас какая-то заноза еще есть в душе?» Она ответила: «Всем я простила, кроме своего зятя; ему не прощу никогда!» Я сказал на это: «В таком случае я не дам вам разрешительной молитвы и не причащу Святых Таин; вы уйдете на суд Божий и будете отвечать перед Богом за свои слова". Она говорит: «Ведь я сегодня умру!» — «Да, вы умрете без разрешительной молитвы и без причащения, если не покаетесь и не примиритесь. Я вернусь через час» — и ушел. Когда через час я вернулся, она меня встретила сияющим взором и говорит: «Как вы были правы! Я позвонила своему зятю, мы объяснились, примирились — он сейчас едет ко мне, и я надеюсь, до смерти мы друг друга поцелуем, и я войду в вечность примиренная со всеми».
Митрополит Антоний Сурожский
P.S.
✒️ Я перестал читать комментарии к своим постам и соответственно не отвечаю на них здесь. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие
Самое страшное - это оказаться жертвой клеветы. Неприятнее всего - столкнуться с обманом. Самое убивающее - это измена. Противнее всего - быть подставленным. Незабываемо больно - столкнуться с неблагодарностью, и самое разрушающее - быть несправедливо осужденным. Это - жизнь...
Мой авторский ТГ канал: Поехавшие кукухой (https://t.me/Poekhavshie_KuKuHoJ) 🤯
Справились? Тогда попробуйте пройти нашу новую игру на внимательность. Приз — награда в профиль на Пикабу: https://pikabu.ru/link/-oD8sjtmAi
Источник фото Пинтерест
Редкий человек не встречал "ядовитых людей", и на первый взгляд может казаться, что причина токсичности в экспертности мнения. Но так ли это? Давайте попробуем разобраться.
Каждый обидчик практически всегда, был жертвой. Да, именно люди которые подвергались унижениям или тому хуже насилию, наиболее склонны к ядовитым оскорблениям и хейту. Почему? Это как переадресованная месть или защитная функция от душевной боли, желание причинить всем то, что уже ранее причинили им.
Какая цель?
Вот тут самое интересное. Никакой. Это манипуляции из разряда, "я хочу увидеть твою боль или твои горькие чувства". И чем больше вы этого даёте, тем меньше шансов, что яд иссякнет.
Как бороться?
-Нужно ли бороться ?
-Нет.
- Но как же справедливость?
Не стоит искать от бывшей жертвы справедливости, самое главное сохранить свое душевное равновесие.
А значит метод борьбы напрашивается сам собой. Отсутствие реакции и есть "противоядие" от ядовитых людей.
Всем добра, душевного спокойствия и безопасной дистанции с ядовитыми людьми ❤️