Поезд медленно взбирался на подъем. В стороне от полотна дороги виднелась усадьба с елками.

Посередине зеленой лужайки с бывшими когда-то цветниками возвышалась груда битых кирпичей и мусора. А по сторонам стояли с раскрытыми крышами амбары и сараи, с сорванными с петель дверями и воротами.

— Вон они, умные головы, что тут наработали, — сказал сидевший у окна вагона рабочий в теплом пиджаке и шапке с наушниками.

— Заместо того чтобы народное добро сберечь, они по ветру его пустили.

— У нас тут везде так-то, — отозвался сидевший против него мужичок в полушубке, поминутно почесывавший то плечо, то под мышкой. — Я сторожем в саду был у нашего помещика, — вроде как садовник, — так все по бревну растащили. Дом был громадный, полы эти, как их… паркетные были, а в сенцах пол мраморными плитками весь выстелен был. Так их ломали, эти плитки-то, да таскали домой. Через месяц на этом месте только куча кирпичей осталась, не хуже этого. Вот, ей-богу.

— Ну, вот, — сказал рабочий, — от большого ума.

— Потом сторожем меня от обчества к усадьбе приставили от разграбления, продолжал мужичек.

— Что ж ты, сторожем был, а у тебя только кирпичи остались?

— Одна проформа, — сказал мужичок, махнув рукой и посмотрев в окно. — Им говоришь, а они: «Мы, говорят, тебя поставили, значит, мы хозяева. А то, говорят, вовсе прогоним, если воровать мешать будешь». Ну, недели две всего и посторожил.

— А от кого сторожил-то? — спросил кто-то.

— От кого… А кто ее знает, от кого. Для порядка, — сказал мужичок. — Да мне и не платили ничего, только что сам утаишь, то и есть.

В это время вошел новый пассажир, малый в картузе с острыми краями и с причудливой тросточкой, так что все сначала посмотрели на тросточку, а потом уже на него.

— Можно сказать, в наследство богатство досталось, — сказал рабочий, бросив взгляд на тросточку, — и ежели бы люди с разумом да с образованием, так тут бы таких делов наделать можно. Небось сами в закутах живете, а какой домино своротили ни за что.

— Я тут ни при чем, — сказал мужичок, — я брал, что без лому. И другие бы ничего. А тут в соседней деревне как стали тащить, поневоле себе… Там целыми возами возили.

— Целыми возами! — сказал старичок из мещан в пиджаке и с толстым шарфом на шее, придвинувшись поближе к говорившим.

— Умные головы… — сказал опять рабочий, угрюмо глядя в окно, — заместо того чтобы с пользой употребить, они его по бревну…

— Покамест ты их с пользой-то будешь употреблять, от них щепки не останется, — сказало дружно несколько голосов.

— Сначала захвати, а потом будет что с пользой употребить, — сказал еще голос невидимого пассажира откуда-то сверху. Очевидно, он лежал на самой верхней полке и, свесив оттуда голову вниз, слушал, что говорят.

— У нас тоже иные умники так-то вот говорили, все ждали, не трогали, а на поверку остались без всего, — сказал мужичок в полушубке.

— Это что там говорить. Бобы-то разводить всякий…

Рабочий, на которого напали со всех сторон, казалось, был сконфужен и некоторое время не находил что сказать. Потом вдруг обернулся к мужику, который в это время свертывал папироску, положив на колени кисет с махорчиками по углам, и спросил его в упор:

— К какой партии принадлежите?..

Все замерли, повернувшись к мужичку и ожидая, что он скажет.

— Социалисты мы… ну? — ответил мужичок, глядя прямо в глаза рабочему, как будто он был готов сколько угодно выдержать вопросов.

— Социалисты… Нешто социалисты так должны поступать?

— А как же еще?

— Как… — угрюмо отозвался рабочий, — чтобы всем досталось, вот как.

— Кто не зевал, тем и досталось. Нешто мы запрещали. Я вон сторожем был и то ни слова никому. Вот кабы мы сами воровали, а другим не давали, вот бы тогда другое дело.

— Тогда б вы вовсе жулики были.

— А теперь кто?

— А черт вас знает.

— То-то вот и оно-то.

— Без обозначенья остались… — заметил старичок с шарфом, с улыбкой слушавший разговор.

— Без обозначенья, зато с добром, — сказал сторож, сматывая кисет и держа свернутую папироску в зубах.

— С каким добром?

— С хлебом, с каким же больше… А вон у нашего барина в саду куклы белые какие-то были, так их, конечно…

— Толку мало…

— Мы тоже так-то, — сказал парень с тросточкой, — когда своего разбирали, так думали — конца добру не будет: и хлеба, и всего, а как пошли, так окромя цветочков, да картинок, да финтифлюшек разных, ни черта и нету.

— Не понимаешь ни черта — вот и нету, — сказал рабочий.

— Да чего ж тут понимать, — сказал парень, — кабы люди делом занимались, а то он все баб срисовывал.

— А куклы белые были? — спросил сторож.

— Были.

— Ну вот, до старости дожили, а на уме все куклы.

— Вот так наследство досталось! — сказал старичок с шарфом, засмеявшись.

— Кто свой век не работает, от того много не останется.

— Цветочки да картинки получай. А тут хлеба нету.

— Мы этими картинками и так уж горшки накрываем.

— Больше их и некуда.

— Опять же цветы эти… Вот только тросточку и сделал, — сказал парень.

Все посмотрели на тросточку.

— Из какого дерева? — спросил сторож, взяв в руки тросточку и осматривая ее.

— А чума ее знает. Высоченное какое-то стояло, листья в целый пирог… Это уж я из сучка сделал.

— Только всего и наследства получил? — спросил веселый старичок с шарфом.

— Наследство хорошее… — отозвалось несколько насмешливых голосов.

— Пойди поищи охотника, может и тросточку твою купит. У них есть такие. Они всякую чепуховину покупают, ездят тут.

— Есть, есть, — сказал парень, — к нам приезжали, все кукол спрашивали, а мы им всем носы поотбивали.

— И без носу возьмут.

— Что трудовому народу даром не нужно, они еще деньги хорошие заплатят.

— Очень просто. К нам все приезжали уж от начальства, из Москвы, картины искали. А у нас только от них одни рамы остались, хорошие рамы были.

— Со стеклами?

— Стекла-то мы раньше выбили.

— Да… наследство…

Поезд остановился. Вошел еще пассажир, высокий худой мужик в старом оборванном лохматом полушубке с мешком на спине, по тяжестью которого он сгибался.

Все молча посмотрели на него.

Он, ни на кого не глядя, искал глазами по полкам места, чтобы положить мешок, который, видимо, оттянул ему все плечи.

— Тяжелый мешок-то? — ласково сказал старичок с шарфом.

— Тяжелый, чума его задави, — сказал мужик и с досадой ткнул мешок на лавку, в угол, придавив его руками, чтобы он не валился.

Он ответил с такой досадой, с какой отвечает мачеха, у которой спрашивают про мальчика, думая, что это ее сын.

— Что в мешке-то? — спросил старичок.

— Книги… — неохотно ответил мужик. Он снял лохматую баранью шапку и почесал спутанные волосы, оглядывая вагон, как бы не зная, стоять ему тут или идти искать дальше искать места, где можно сесть.

Рабочий быстро взглянул на мешок.

Сторож заметил его взгляд и, подмигнув соседу, спросил у мужика:

— Всем достались?

— Кто дурак был, тем и достались, — раздраженно ответил владелец мешка.

— Тоже наследство, значит? — спросил парень с тросточкой.

— Чего?

— Откедова, говорю, везешь?

— Вон, с экономии, — сказал недовольно мужик, ткнув корявым пальцем куда-то в угол через плечо.

Все помолчали.

— Что ж так плохо? Ничего не было больше-то?

— Быть-то было… Да мы уж схватились, когда умные люди все путное уж разобрали. Нам только одни книжки достались, отобрал какие потолще, да и сам не рад.

— А вам что надо-то было? — сказал парень с тросточкой.

— Хлеба искали…

— А куклы белые были? — спросил сторож.

— Были… ответил угрюмо мужик.

— Значит, все как полагается.

— Как человек умный, так он из всего пользу сделает, а как дурак — ему ни от чего проку не будет, — сказал долго молчавший рабочий, уже покинутый всеми.

— Пойди-ка вот из этого пользу сделай, — сказал парень с тросточкой. Он достал из мешка самую толстую книгу, подержал ее на руке, как бы пробуя вес, покачал с усмешкой головой и развернул.

Все притихли и смотрели то на книгу, то на парня.

— Словарь ан…ан…глийский, — прочел он, — а дальше крючки какие-то. Тащи, брат, штука хорошая попалась.

— Горшки накрывать годится, — сказал с полки невидимый пассажир. — Это еще способней картинок.

— Куда, — тяжельше. Гнет тоже на творог хороший.

Мужик молча взял книгу, сунул ее в мешок и, наступая лаптями на ноги сидевших в проходе, пошел в своем прорванном кафтанишке обиженно искать другого места.

— Ай да наследник! — сказал ему парень вслед.

— Да, жили, жили целый век на трудовой шее, а пришел народ наследство получать — и нету ничего.

— Дураку никакое наследство впрок не пойдет, — сказал рабочий.

— А горшки-то накрывать зато есть чем, — сказал веселый парень.

Все засмеялись.

1917 год

- Скажите, папа, а когда все это кончится?

Семен Иосифович посмотрел на молодого человека поверх очков. Он всегда удивлялся выбору своей дочери: как она смогла полюбить этого шлимазла?

- Ой, Беня, шо тебе сказать…. Вроде бы и скоро, но шо-то мне мало верится. Я уже совсем перестал верить во что-либо. Мне уже так все равно, шо аж страшно.

Папа встал со стула и подошел к окошку. Привычный, до рвотных позывов, пейзаж. Как он сам говорил :«Сутулая погода». Его старческий организм совсем перестал переносить эту сырость. Он хотел уехать на юг. Домой. Но, было одно большое «но». Его внук, Йося, поступал в медицинский, и дедушка приехал для помощи. Все-таки, он был все еще врач. Да, и ректор университета был его приятелем. Мало ли что?

Папа снял очки, и повернулся к зятю

- Беня, пусть Йося не надевает черный костюм.

Зять искренне удивился этой просьбе.

- Папа, а почему это? Я как раз собирался купить ему, – недоумевал тот, как беременная старшеклассница.

Семен Иосифович отошел от окна, и сел на диван. Он снял очки и посмотрел на свои руки.

- Мне было 8 лет. Я смотрел в щель между досками почти всю дорогу. Ехали мы два дня. Кое-как мать умудрилась припрятать немного еды, и хоть не сильно голодно было. По приезду, мы долго стояли на месте и двери не открывали. Я, впрочем, как и все, смотрел на перрон. Только я не плакал, как остальные. Всюду бегали солдаты. И из репродуктора играла красивая музыка.

Мое внимание привлек один человек в красивом черном костюме, поверх которого был наброшен белый халат. Он небрежно прогуливался по перрону и отдавал какие-то распоряжения. Когда нас вывели из вагонов и построили в шеренги, я все еще высматривал его. И когда он подошел совсем близко, я выглянул из-за стоящего передо мной старика, и увидел на его костюме череп с костями. Он был совсем не страшный и, даже, смешной. С улыбочкой такой. Он говорил что-то на немецком

и заметил, что я смотрю на него. Он подозвал меня, и я осторожно подошел.

- Erste Jude, der sich nicht fürchtete. Ich hoffe, das die letzte, – сказал он.

Немец взял меня за руку и повел за собой. Мать кричала и звала меня, а я, как зачарованный шел с ним. Офицер сказал, что я похож на его погибшего сына, который погиб под бомбами союзников. Может, это меня и спасло….Мать я больше никогда не увидел.

К моему счастью, лагерь оказался не таким, как Освенцим или Дахау. Мы, в основном, работали. Я работал в ткацком цеху, подсобником, и иногда подшивал немецкую форму. Черную. С теми самыми пиратскими черепами.

Когда нас освободили, всех немцев согнали на центральную площадь лагеря и расстреляли. Я видел это своими глазами, и мне как-то не было жалко никого. Они лежали черной кучей, и проходя мимо, я увидел того самого офицера. Он смотрел в небо своими серыми глазами. И я подумал, что он уже гуляет со своим сыном.

Я был маленьким еврейским мальчиком, наивным и глупым. Глупым оттого, что потерял мать, и я не понимал до конца всего ужаса происходившего там . Лишь спустя некоторое время все осознал, и как-то сразу повзрослел. Каким-то чудом, я попал домой, но в нашей квартире жили чужие люди, и так как все мои родные погибли, да и соседей тоже не осталось, я не смог вернуться к себе.

Меня определили в детдом. В двенадцать лет меня усыновила семья филологов из Одессы. Мой новый папа был переводчиком. В сорок девятом его арестовали. Тот человек тоже был в черном костюме. Папа умер в тюрьме, от открывшейся язвы. Вот так получилось, что от черных костюмов одни сплошные несчастья. Купи ему лучше синий.

Зять встал со стула, и тихо сказал:

- Папа, я не знал. И Ида мне не рассказывала.

Ему стало стыдно. Только он не мог понять почему.

- А я ей запретил.

- Теперь я понимаю, почему она настояла, чтобы на свадьбу я был в бежевом костюме. – сказал тот с интонацией масона на партсобрании.

Он подошел к тестю, и обнял его:

- Простите, папа, – сказал он, боясь заплакать.

- Ладно, все хорошо. Просто я подумал, что стоит тебе все объяснить. А по лагерному номеру, я в лотерею 300 рублей выиграл в семьдесят пятом. Такая себе компенсация….

Семен Иосифович поднялся, и пошел на кухню. Он достал из шкафчика бутылку коньяка, рюмку, и налил. Подойдя к окну, он посмотрел на улицу. Начинался мелкий и противный дождь. Выпив одним глотком налитый коньяк, он открыл форточку и закусил осенним ленинградским ветром.

© Пяточкин

- Вы гарантируете, что мои желания будут выполняться? – нервно вытирая лысину, выспрашивал полноватый мужчина у сидящего напротив человека в чёрном.

- Конечно, мы гарантируем исполнение практически всех ваших желаний, на протяжении всей вашей жизни.

- Что значит «практически»?

- Это значит, что если два человека загадают два желания взаимоисключающие друг друга, то исполнится, то желание, которое было загадано раньше.

- Я вас понял. Где я должен расписаться?

- Вот, пожалуйста, ознакомьтесь, стандартный договор: "Я (фамилия, имя, отчество) извещаю о том, что после моей смерти, моя единственная и бессмертная душа переходит в полное владение фирмы, за что фирма обязуется в ближайшие сроки обеспечить меня всеми земными благами, и исполнять все мои желания. Согласие на продажу души подтверждаю". Закатайте, пожалуйста, рукав.

- Зачем?

На свет, из складок пиджака, появилась странная ручка с длинным носиком, закрытым колпачком, запечатанная в вакуумную упаковку.

- Вы должны расписаться кровью, - сказал сидящий у стола, и снял колпачок, - видите, здесь иголка, внутри находится баллончик, мы набираем кровь из вены прямо в ручку, затем меняем иглу на перо, и вы спокойно расписываетесь. Чисто и безопасно. Все ручки одноразовые.

Мужчина побледнел и закатал рукав. Сидящий у стола ловко набрал в ручку кровь, и подал её мужчине.

- Вот здесь напишите свои фамилию, имя, отчество, а здесь - роспись и расшифровку. Договор вступает в силу с момента подписания.

Человек в чёрном забрал договор, подул на него, и передал другому, сидящему за столом.

- Зарегистрируй.

Из ящика стола была извлечена печать, за ней - штемпельная подушка. Аккуратно прижав печать к подушке, сидящий за столом с грохотом опустил печать на листок, отчего договор вспыхнул и пропал.

- Всё, - улыбнулся он, - теперь вы наш клиент.

- Я ммоггу иидти? – заикаясь, поинтересовался мужчина.

- Да, конечно, вас проводить? – человек в черном с готовностью вскочил.

- Нет, спасибо, - мужчина бросил взгляд на хвост, метнувшийся за вскочившим, - я найду выход.

Открывшаяся дверь пропустила поток свежего воздуха внутрь комнаты. Тот, который вскочил, жадно вдохнул, но дверь, тут же закрылась.

- Сколько можно, - возмутился он, - мне кажется, что я уже весь провонял этим запахом.

- Гаврила, успокойся, - сидящий за столом потянулся, - садись и отдыхай, сегодня больше никого не будет, - он щёлкнул выключателем, и где-то под потолком загудел кондиционер, вытягивая запах серы из помещения.

- Хвост мешает, - зло бросил Гаврила.

- Так сними его.

- Мы напарники, или кто?! Сколько еще мы будем работать в таких условиях? Хвост и рожки - деталь имиджа, это понятно, но запах-то можно убрать.

- Нельзя, это тоже деталь имиджа, - человек встал из-за стола, и снял пиджак, - люди достаточно консервативны в своих взглядах, скажи спасибо, что сидишь в ботинках, а не в копытах.

- И то верно, - вздохнул Гаврила и покосился на лакированные ботинки.

- Хотя в одном ты прав, надо провести пропаганду, что черти бывают с крыльями, уж больно затекают за день под пиджаком. - Ладно, Гаврила, пора двигать, а то ворота без присмотра. Сам, гневаться будет.

- Не будет!

- Буду, - донеслось откуда-то с потолка, - мало того, что недобор, так остальные праведники разбегутся.

Гавриил с напарником переглянулись.

- У него рай пустует, а мы вкалывай на двух ставках. Уйду, я от него к черту!

- А ты думаешь, что у него легче? – возразил напарник.

- По крайней мере, у него нет недобора.

(с) brodyaga-one, 2006 г.

- Але! Але! – кричала в трубку Лиза, но в ответ слышала лишь издевательские гудки – дочь отключилась.

Она набрала снова, звонок сбросили. Будто окаменев, Лиза неподвижно сидела на скамейке и смотрела в одну точку. Мимо проходили равнодушные люди. Радостному сентябрьскому солнцу, как и безразличным прохожим, ее дочери и всему миру, до нее не было никакого дела - самовлюбленная звезда ярко сияла в голубом небе.

- Голубушка, у Вас что-то стряслось? – неожиданно поинтересовался седой мужчина с соседней скамейки.

- А Вам какая разница? – грубо ответила Лиза.

- Определенно стряслось, - спокойно заметил собеседник. – А Вы поделитесь со мной душевным грузом.

- Вот еще!

- И не грубите человеку, который искренне хочет помочь. Расскажите мне о своей беде, Вам точно станет легче. Судите сами: мы с Вами совсем не знакомы, а после этой беседы отправимся в разные стороны и больше никогда не встретимся, так что Вы ничем не рискуете. Представьте, что мы - случайные попутчики в поезде.

Лиза упорно молчала, уставившись в точку на асфальте, и тогда сосед зашел с другой стороны:

- Вы когда-нибудь плачете?

- Никогда, - ответила она.

- Почему?

- Слезы – это признак слабости.

- Позвольте с Вами не согласиться. Во-первых, Вы – женщина, а сила женщины – в ее слабости, - сказал незнакомец.

- Банально.

- Истина не бывает банальной. Не бойтесь быть женственной, ведь спорить с природой – вредно и бессмысленно. - Мужчина осмотрел Лизу цепким взглядом и заметил:

- Да и не очень-то Вы похожи на «Женщину с веслом». Во-вторых, слезы очищают душу. Вот, представьте, Вас кто-то обидел – прошелся по душе, не снимая грязных сапог. Вы вовремя порядок не навели - на ней остались грязные следы. Затем кто-то облил Вас нечистотами. Вы снова душу свою не омыли. Проходят годы, неприятные случаи повторяются, и душа покрывается толстым слоем грязи. Как часто Вы моете окна в своем доме? – неожиданно спросил он.

- Точно не скажу, - растерялась Лиза. – По мере загрязнения.

- Вот, - незнакомец назидательно поднял палец. – Кроме того, что душевное покрытие больше напоминает болото, глаза – окна, через которые душа видит окружающий мир, у Вас никогда не моются изнутри. И что тогда происходит?

- Что тогда происходит? – эхом отозвалась Лиза. Она не заметила, что уже давно идет под руку со своим собеседником через березовую рощу, а привычный городской шум сменился беззаботным щебетом птиц.

- Сквозь грязные окна душа видит мир искаженно. Вы - не очень хорошая хозяйка, Лиза, но все еще можно исправить. Плачьте! – приказал мужчина.

Лиза, забыв удивиться тому, что незнакомец знает ее имя, просто ответила:

- Не могу.

- Плачьте! – грозно закричал он, и она вдруг упоенно зарыдала, уткнувшись носом в мягкий кашемировый жилет.

Дамбу, которая много лет казалась вечной, наконец, прорвало, и бурный поток вырвался на волю. Хрупкое тело отчаянно сотрясалось. Душа сбрасывала с себя слой грязи, что прилипла за много лет.

* * *

Закончив рыдать, Лиза обнаружила, что вместе со странным спутником сидит в летнем кафе. Как долго она проплакала и как оказалась здесь, Лиза не помнила. Солнце уже не казалось ей равнодушным. В окружении сахарно-белых облаков оно было каким-то домашним, близким и родным, словно хотело согреть Лизу прикосновением ласковых лучей.

- Слушаю Вас, - обратился официант к мужчине.

- Два зеленых чая с мятой, стакан воды, кисть и акварельные краски, пожалуйста, - сделал тот странный заказ, чему официант, в противоположность Лизе, ничуть не удивился.

- Ну, что, голубушка, стало немного легче? – спросил незнакомец.

Она прислушалась к себе и почувствовала, что легче, в самом деле, стало. Смущенно посмотрела на кашемировый жилет, вспомнив, как использовала его вместо носового платка.

- Ах, оставьте! Мелочи жизни, - сказал мужчина, перехватив взгляд.

Официант принес заказ.

- Выпейте чаю, милочка. Мята так успокаивает…

Пока Лиза пила чай мелкими глотками, ее спутник достал из кармана записную книжку, и, вырвав оттуда листок, сложил его пополам. Затем протянул ей бумагу. Жестом указал на акварель.

- Возьмите кисть и нарисуйте какую-нибудь абстракцию. Не задумывайтесь, просто рисуйте что угодно: линии, точки, фигуры.

- А каким цветом?

- Разными. Какими захочется. Только быстро.

Лиза послушно заполнила доступную половину листка хаосом разноцветных линий и точек, завершив рисунок двумя красными кляксами. Мужчина взял бумагу. Перегнул ее в противоположном направлении, перепечатал картинку на вторую сторону.

- Я знаю, это – тест Роршаха. А Вы, наверное, психоаналитик, - обрадовалась Лиза иллюзии, что, наконец, стала что-то понимать в происходящем.

- Вы ошиблись, Лиза. Это не тест, который Вы имели в виду. А насчет психоанализа, если Вам хочется так считать, не буду спорить. Что-то общее между нами есть. Мы с коллегами называем себя душеведами.

Мужчина взял Лизу за руку и прижал ее палец к одной из цветных точек на той части рисунка, который являлся оттиском - утреннее состояние несчастья вновь овладело всем ее существом.

- Так что же с Вами случилось, когда мы встретились? – спросил душевед. – С кем Вы говорили по телефону? – казалось, он знал все ее тайны, а спрашивал лишь для того, чтобы она могла выговориться.

- С дочерью.

- И что Вас так расстроило?

- Она совсем меня не слушает, все время спорит и пытается меня поучать! Меня – свою мать! Ведь я всю жизнь делала все только для нее и во всем ее поддерживала. А она ведет себя так высокомерно, что это просто убивает меня, - глаза Лизы снова блеснули слезами.

- Найдите на бумаге точку, к отпечатку которой Вы только что прикасались, и потрогайте ее.

* * *

Лиза послушно выполнила указание душеведа и неожиданно оказалась в старой бабушкиной квартире, которая уже давно принадлежала другим людям. Да что там - в квартире! Она попала в прошлое, когда бабушка была жива, а сама Лиза – юна, и теперь наблюдала то, что происходило четверть века назад, со стороны.

- Хоть домой не приходи, - говорит бабушка дрожащим голосом и такими же дрожащими руками наливает чай. – На работе меня уважают, прислушиваются, а ты относишься ко мне так, будто я выжила из ума.

- Ну и что ты заработала на этой работе за всю жизнь? – язвит Лиза лет двадцати. - Сколько себя помню, живем в нищете. Была бы умной, при таких должностях могла бы обеспечить и детей и внуков. Не умеешь жить, так хоть не поучай.

- Я не хотела воровать и брать взятки, - отвечает бабушка и уходит плакать в спальню.

Сердце сегодняшней Лизы рвется от боли, она кричит юной жестокой себе:

- Прекрати немедленно! Сейчас же извинись! – но не может достучаться до Лизы-младшей.

Тогда она врывается в ее тело, теснит глупое порывистое сознание, и подходит к бабушке.

- Прости меня, пожалуйста, родная! Это я – дурочка! Сама не знаю, что на меня нашло! – говорит опытная Лиза из юного тела, плача и обнимая бабушку. - Ты простила меня?

- Простила, но лишь потому, что очень тебя люблю. Если бы ты только знала, как обидно слышать такое.

«Знаю, как же хорошо я теперь это знаю!» - думает Лиза.

* * *

Белизна облаков сменилась цветом небеленого льна. Солнце клонилось к закату. Лиза заметила, что обнимает не бабушку, а душеведа, снова пропитывая слезами его жилет, на скамейке, где началось их престранное, мягко говоря, знакомство.

- Простите! – резко отстранилась она.

- Не стоит извинений. – Лучше посмотрите на путевой лист, - он протянул ей листок из записной книжки, с которого непонятным образом исчезли две парные точки. Именно к ним она прикасалась пальцами.

- И что это значит?

- Когда душа приходит в этот мир, ее путевой лист девственно чист. Идут годы. Человек поступает так или эдак, и каждый раз на его жизненном пути остается отметина. Свой жизненный путь Вы изобразили красками по моей просьбе. Затем наступает время собирать камни, что человек успел разбросать, - линия сгиба, благодаря которой поступки и даже мысли из прошлого отпечатываются в будущем. Теперь Вы пожинаете то, что посеяли. Искренне надеюсь, что добрых семян было больше, - душевед ободряюще улыбнулся. – Если стереть след события с первой половины листа, пропадает и его отпечаток на второй. Мы с Вами это проделали несколько минут назад.

Лиза нахмурилась:

- То есть теперь мои поступки не имеют значения? Я перешла линию сгиба и жизнь закончилась? Началась работа над ошибками?

- Ну что Вы, голубушка! Вы неверно меня поняли: линий сгиба существует великое множество. Через какое-то время Вы пересечете следующую. Но это уже высшая геометрия жизненных путей – довольно сложная наука. Вам совершенно ни к чему забивать этим свою хорошенькую головку. Достаточно знать, что каждый поступок однажды возвращается бумерангом и если сегодня с Вами происходит что-то неприятное, ищите причину в днях минувших. И самое главное – творите больше добра. А теперь разрешите откланяться, - неожиданно стал прощаться незнакомец. – Вы ведь не забыли, что мы с Вами всего лишь случайные попутчики? На этой станции мне пора выходить. Счастливого пути!

Мужчина в кашемировом жилете сделал несколько шагов по аллее и растворился в дымке.

* * *

Вернувшись домой, Лиза чувствовала себя опустошенной и очень хотела спать. Она никак не могла уложить прошедший день у себя в голове и решила подумать об этом завтра. Лиза накормила кошку, съела бутерброд и легла спать.

Из-за стены доносилась громкая музыка, но вместо того, что бы отправиться к соседям и всласть поскандалить, Лиза вспомнила, как до рождения дочери тоже любила повеселиться. При этом ее не волновало время суток и комфорт окружающих. Ей не хватило сил на поиски конкретного случая в прошлом - чтобы злость прошла, хватило уверенности, что подобный случай однозначно был и не один. Успокоившись, она, заметила, что музыка стала тише, и умиротворенно уснула.

Утром Лиза проснулась от запахов яичницы с колбасой и свежесваренного кофе. Обнаружила завтрак на прикроватной тумбочке. Рядом лежала записка: «Мамочка, прости, я была неправа. Приятного аппетита!»

© Мари Лепс

- Можно? - робко спросил мужской голос.

Она подняла на него свои глаза. Они были зеленые с желтизной, как трава в октябре. Ему показалось, что в них гулял ветер. Она несколько мгновений смотрела в его лицо. Конечно, это был Он. Она не знала ни его имени, ни место жительства, ни даже знака зодиака. Но каждый год они встречались здесь: в парке на окраине города, у скамейки, что была под каштаном. Он, в свою очередь, ни знал ничего о ней. Но какая-то волшебная и очень мощная сила тянула его сюда в сентябре, а отпускала лишь в конце ноября, когда Она куда-то исчезала.

- Конечно, - разрешил тихий и мягкий женский голос.

Она немного подвинулась, освобождая место для собеседника. На персиковых устах ее играла ослепительная улыбка. Она была рада вновь встретить Его. В этот раз припозднился, видимо, шторм, о котором говорили в новостях, застал в пути. А он совсем не изменился. Все те же дымчатые волосы, убранные назад, пальто, лакированные ботинки.

- У Вас новая книга? Опять стихи, - он будто продолжил давно начатый разговор, он листал страницы, изредка останавливаясь на некоторых строчках.

- В такую чудесную погоду не хочется нагружать душу прозой. А стихи легкие, как листья. Их легко кружит ветер, - быстро сказала Она и, зажмурившись, подставила лицо солнцу. Светлые лучи ласково прошлись по белоснежной коже, забегали по рыжей гриве. Кудри ее будто загорелись. А веснушки, рассыпанные по носу и щекам, явственнее проступили. Она будто питалась этими лучами. Сердце его ухнуло. Так бывает обычно весной. Когда первый раз садишься в качели. Взлетаешь, а перед падением сердце так: "Ух" , - будто из легких выбили весь застаревший воздух, и они наполняются свежим, дарующим силы кислородом. Именно это он и испытывал каждый раз.

А она все нежилась в лучах солнца. Он любовался ей. Она напомнила жар-птицу. Изящная голова с красивой короной из перьев, хрупкая и тонкая шея, гибкий стан, руки-крылья, а в подол платья был слово хвост. Он не сводил с нее глаз.

Вдруг ветер сорвал листок каштана. Он упал прямо ей на лицо. С ее губ сорвалась струйка воздуха, лист полетел на землю. Он засмеялся. Интерес загорелся в ее зеленых с желтизной глазах. Она лукаво улыбнулась, наклонив голову.

Какая-то беззаботная и безграничная радость появлялась в ее душе всегда, когда он был рядом. Время останавливалось, когда они встречались. Они могли провести в этом парке целый день. Она читала ему стихи, он внимательно их слушал, он рассуждал о чем-то вечном, она давала ему высказаться. Они могли просто сидеть вместе, думая каждый о своем, до самого вечера. И только когда изморозь покрывала сединой траву, то они расходились, опечаленные тем, что день так быстро кончился и обрадованные тем, что он все-таки был.

Дни шли. Проходили недели. Солнцу было все сложнее пробиваться сквозь тучи. Ветер становился свирепей. Облетевшие деревья скрипели под его порывами. Пришел последний день ноября. Им нужно было расстаться. Так было из года в год. Он иногда оставался, но отыскать ее среди белых снегов декабря не мог. Иногда и она уезжала чуть позже, но вьюга заметала его след. Они встречались всегда в сентябре. Прощались в последние дни ноября. Так, видимо, было предначертано судьбой.

Они вновь встретились на скамейке. Но в воздухе не летали искры смеха, а лица не были освещены улыбками. Они молчали. Но это не было то отрадное молчание, когда ты просто не хочешь рушить ту таинственную атмосферу, что окутывает вас. И молчали не потому, что сказать было нечего. Нет. В их головах было множество мыслей, иногда даже кто-то из них открывал рот, будто желая вымолвить несколько слов, но потом закрывал. Им было страшно. В следующем сентябре они встретятся? Сядут вновь на скамейку под каштаном? Их страшило и расставание. Ведь придется повести целых девять месяцев провести по одиночке. А смогут? А выдержат? Разум говорил, что переживать по этому поводу не стоит. Но сердце...сердце дрожало, будто лист осины во время сильного ветра. Оно не хотело девять месяцев тоски и одиночества, когда радость приходит лишь тогда, когда приходят мысли о их будущей встречи.

И, конечно, глубоко в душе был вопрос, тревожащий сердце сильнее, чем все прочие. Любит?

Каждый из них боялся его задать, вернее, боялся услышать ответ. Ведь он может быть совсем не таким, каким хотелось бы.

Они сидели на скамейки, крутили в голове сотни мыслей. Она рассеянно водила рукой по скамейке. Вдруг она нечаянно дотронулась его руки. Хотела отдернуть свою. Но не успела. Он осторожно сжал ее тонкую ладонь. Удивление и смущение играло в ее глазах. Он ей улыбнулся. Его губы коснулись ее бархатной кожи. Его глаза будто бы просили прощения за эту маленькую дерзость. Она нежно ему улыбнулась. И крепче сжала его ладонь.

Они смотрели друг другу в глаза. И будто бы разговаривали. Они сидели так долго. С каждым часом становилось холоднее. Она прижималась к нему, словно пытаясь согреться. Он же обнимал ее так, будто боялся, что сейчас его жар-птица упорхнет, взяв собой такое необходимое зимой тепло.

Вечерело. Сумрак уже укрыл парк своим шарфом. А эти двое все сидели на скамейке. Вдруг она встала, с грустью посмотрела на него, как бы прощаясь, хотела уже пойти, но он держал ее за руку. И не хотел отпускать.

Она не вынимала свою руку. Так и стояла, решая, остаться с ним или уйти. Уйти надо, так предначертано. Но этого не хотелось. Желание было остаться. Но было нельзя. В его голове были похожие мысли. Решение пришло как-то спонтанно.

- Позволите мне с Вами пойти?

Какая радость отразилась в ее глазах! Какая счастливая улыбка заиграла! Это было был самый лучший выход. Она ему улыбнулась нежно и ласково.

- Конечно.

Счастье заискрилось и в его глазах. А сердце забилось в грудной клетке так сильно, что казалось, сейчас совсем выдохнется и остановится.

- А я же Вам не представился! Дождь, - он еще раз поцеловал ее руку.

- Осень, - с улыбкой ответила Она.

Он взял ее под руку. Они вместе пошли по парку. А после исчезли в сумерках. С того дня Дождь и Осень не расставались.

Автор Люми Нуар

Х

— Не пугайся, это не белочка, это пришелец из другого измерения. Меня зовут Хойя.

М

— Откуда голос? Кто ты? Что за тупой розыгрыш?

Х

— Трудно объяснить, просто прими как должность. С тобой говорит пришелец

М

— Пух это ты? Или тут где то спрятан динамик? Эй! Кто здесь?

Х

— Не Пух это, и не динамик, я же говорю тебе — я пришелец

М

— Стоп! Я же не пил вовсе! Значит этого не может быть! Точно! Я сплю! Сплю! Хм!…Привет!

Х

— Ну ладно, пусть это будет сон, раз тебе так лучше для понимания. Привет, Миша!)

М

— Моя хозяин этой дом! Твоя гуманоид? Покажись! Где ты?

Х

— Иди к зеркалу…

М

\Встаёт с кровати\ — Ты в Зазеркалье? Фигасе, Алиса! Гы-Гы))

Х

Хойя машет рукой и улыбается

— Я в другой частотности, но я здесь

М

— Ха! Ты похож на…этого…. ну того…. артиста который всех играет! Ну берёзки ещё любит!… А ты всегда жил в этом зеркале?

Х

— Нет, я живу у себя в Атлассе)

М

— С картами который?)))

Х

— Хмм… Юморишь?)

М

— Ты понимаешь юмор?!

Х

— Думаю, что понимаю

М

— Круто! Апчхи! Стоп! Во сне же не чихают! А!!!

Х

— Будь здоров, человек!)

М

— Ты не сон! /отскакивает от зеркала, роняет кресло на Пуха, разбивает вазу сам падает на диван. Ты не сон? Ты…..реален?…

Х

— Реален, реален, так же как и ты

М

— Что ты хочешь от меня? Мозг?

Х

— Нет, мозг твой мне не нужен, мне нужна твоя помощь

М

— Ты собрался захватить Землю? Но это Сибирь! Не Нью-Йорк! Это его во всех фильмах разрушают первым!

Х

— Да что ты! Не нужно мне ничего вашего! Мне домой хочется

М

— А! Ну так иди! Я только за! Давай это….в добрый час….ауфвидер или как там! Пока, короче!

Х

— НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ. У меня не хватает энергии. Слишком плотное ваше измерение. Поэтому тебе придется мне помочь, если не хочешь, чтобы я здесь остался навсегда

М

— Фигасе поворот! Мне что же, автобусом твою тарелку с толкача заводить? Или стащить с АЭС ведро урана обогащённого надо?

Х

— Да тут чуточку другое нужно. Как бы тебе доходчивее объяснить… Мне нужна любовь

М

— Чувак! Ты, конечно, извини, но с такой рожей тебе у нас ни чего не светит!

Х

— Мне нужна чистая любовь. То есть любовь как энергия

М

— Чистая как в романах что ли? Где ж её такую найти то! Сам 27 лет из своих 28 ищу, да всё мимо! Нет её!

Х

— Есть, ты просто не там ищешь. И не так. И вообще ищешь ли ты ее? Может просто делаешь вид?

М

— Ну ты! Бузова межпланетная! Поучи ещё! Я почти каждые выходные нахожу, вон! иногда.

Х

— Ну-ка покажи кого ты там находишь?

М

— Кого тебе показать?! Девчонок? Я их в холодильнике на чёрный день не храню! И чего это ты мне указываешь?

Х

— Кирабус. Не важно. Так о чем мы?

М

— О девчонках в холодильнике… В смысле не в холодильнике!… В смысле есть, но не здесь…Запутал ты меня!

Х

— Это ты меня запутал со своими девочками в холодильнике. Давай сначала

М

— Моя звать Миша? А твоя?

Х

— Я есть Хойя Курад. Я есмь Хойя из измерения Атласс. Мне нужна энергия чистой любви

М

— Красиво…Как рожа сива…И где я тебе её возьму? И как именно? Ты же не спящая царевна, чтобы тебя поцелуй любви расколдовал!

Х

— Вот ты шутник.

М

— Я? Это ты мне тут сказку сказываешь! Корней Иваныч Андерсен, блин!

Х

— Слушай внимательно: энергия любви есть во всем, но больше всего ее во влюбленных сердцах. Наша задача соединить твое сердце и сердце твоей возлюбленной, тогда и появится достаточное количество той самой энергии, при помощи которой я вернусь домой, и ты забудешь меня как страшный сон)

М

— Слышь, ты, сводня межгалактическая! У тебя борзометр шкалит! Ты чо несёшь!

Х

— Не шуми. Лучше постарайся меня понять….

М

— …

И тут Пух, о существовании которого все почти забыли, резким прыжком вцепился в лицо Хойе! В смысле хотел так сделать. На деле же кошачья торпеда протаранила зеркало и сползла по нему же на пол… Диалог был прерван, контакт разорван.

Миша

И что это за фигня? Неужели мне это не приснилось? Так… Как бы узнать правда это или нет? И ведь не спросишь ни у кого: А вы как с инопланетянами общаетесь? Сразу в санаторий загремишь где Наполеон по соседству… Во я влип! Малдер новосибирский блин! Хойя… это же какое-то растение, вроде… Интересно, Пух случайно на зеркало прыгнул или… СПЕЦИАЛЬНО? И что мне делать с этим… с этой… а он какого пола? У них разделение по половому признаку есть вообще? Или они эти… которые почкованием размножаются? О чём я думаю! О чём! Кстати, а есть какая-нибудь памятка на такие случаи? У чекистов, наверное, есть. У них всё есть, даже чего нет, всё равно у них есть! Может к ним за помощью обратиться? Да… и сразу к Наполеону… это ещё если повезёт! Ну и где ты Хойя? Хойя? Это… я призываю тебя!

Пух

Я… Я… Я сделал это… Я молодец! Миша, с тебя куриное филе, крестничек. А то, что было в прыжке — не было этого, да совсем и не пахнет.

Хойя

«Да, тяжелый случай. Я пока очень сомневаюсь, что правильного аборигена назначил смышленышем. Очень не хотелось бы объяснять баобабу, что такое чистая любовь. А ведь я уже пытаюсь это сделать. Какой тест еще провести? Как мне стопроцентно быть уверенным в том, что Миша разумен. В шестой плотности ветры, дующие с моря, умеют рассказывать сказки, да так, что заслушаешься. А здесь что? Набор слов равный детскому карманному словарику, написанному муравьем-дровосеком. Думай. Думай, Курад. Что тебе сердце то говорит? Твое электромагнитное, настоящее сердце… Говорит, что этот Миша такой же как и кот. Ну вот. Приехали. Ладно. Попробую еще раз проверить пушистое непослушание, которое только, что испытало себя на прочность, в попытке войти в зазеркалье».

Пришелец плавно дотянулся до мозга Пуха и включил его в адекватность. Кот снова замер, уставившись взглядом в пол. Хойя привел в движение его нервную систему. Кот встрепенулся и задрав хвост заорал, что есть мочи: «Ландаууу!». Курад перенаправил взгляд животного на ноги Миши и дал команду… Никакой команды он не дал, я пошутил. Он тихо спросил кота: «Дорогой, ты кушать хочешь?» Пушистый воспрял духом и затараторил: «Мое любимое блюдо — тройная яишенка с беконом. Чтобы не сильно жирный был, я не люблю жирное, я блюду фигуру. Ну и большая большая миска свежайших сливок, так, чтобы сверху маслецо взбилось. И еще… И потом смотреть в окно, там сегодня зиму показывают».

Хойя в задумчивости завис в позе мыслителя. «Ну и что мы получили? По моему кот более разумен, чем длинный прямоходящий. У него по крайней мере есть вкус. Кстати, знает ли Миша, что его лохматый друг любит? Скорее всего нет, потому что все слаборазвитые существа считают себя верхом творения во Вселенной, и им нет никакого дела до тех, существ, что живут с ними рядом. Глупость и темнота они такие — пока не попадет в них свет, они считают себя этим светом». Отпустив разум кота, Курад снова направился ко второму жителю этой квартиры. «Еще одна попытка. Если и сейчас это странное существо проявит меньше разумности, чем Пух, то я буду считать его обделенным интеллектом. И тогда мне кота придется убеждать помочь мне найти чистую любовь».

(продолжение следует…)

© Котий&Курад 2016

Заброшенный дом. Заколочены двери,

И ставни на окнах – закрытые веки.

Куда отпустил этот дом человека?

Того, кто любил тут, смеялся и верил?

В бревенчатых стенах таится так много…

Немые свидетели, как в одночасье

Узнал человек горечь, боль и несчастье,

И как он, шатаясь, дошёл до порога.

Дом молча стерпел гвозди, вбитые в тело.

Дом всё понимал, и он не был обижен,

А только своей покосившейся крышей

От вьюги укрыть человека хотел он.

Ключ, скрипнув в замке заржавевшем натужно,

Был выброшен, словно без права возврата

Ушёл человек, живший в доме когда-то.

И дом покосился – пустой и ненужный.

Забор поломался под тяжестью снега,

Ступени прогнили за долгие годы.

Терпя перемены капризной погоды

И лет быстрый бег, дом всё ждал человека.

Скрипел, оседал, становился всё ниже,

Но, верность храня, не теряя надежды,

Он мебель хранил, и ковры, и одежды,

И целые полки потрёпанных книжек.

Он тихо вздыхал в ожиданьи полвека,

ВорОн разгонял с повалившейся крыши.

Он верил – однажды он чётко услышит

Шаги так любимого им человека.

И это случилось… Однажды, под вечер,

Вернулся его постаревший хозяин

И, встав на колени, шепнул со слезами:

«Мой дом, моя крепость… Я ждал этой встречи!»

И дом встрепенулся, впустил человека,

Он хлопал дверями, как будто смеялся!

Он ждал. Очень ждал. Долго ждал. Он дождался!

Им стало спокойно. Обоим спокойно.

И оба уснули той ночью навеки…

2010

© Copyright: Анна Санина-Царькова, 2016