В советское время Лескен считался весьма зажиточным и самодостаточным селением.

В Лескене было две школы, два продуктовых магазина, хозмаг, клуб, библиотека, спортзал и любимое место мужчин - столовая.

В любом лескенском доме всегда имелась осетинская арака и закуска, но мужчины, когда им позволяли финансы, любили собирать друзей и идти в столовую выпивать русскую водку с международными шницелями и прочими общепитовскими антрекотами.

Как правило, делалось это по очереди.

Зулейхан и её муж Дзана жили весьма скромно.

Дети уже повзрослели и покинули отчий дом, поэтому пожилым только и оставалось делать, что вести небольшое хозяйство да ругаться по любому удобному поводу.

Дзана, что греха таить, любил выпить.

Он никогда не напивался до беспамятства, не устраивал пьяные дебоши, не валялся в грязи: выпивал, как все.

Но этот его небольшой порок сильно раздражал Зулейхан.

А когда Дзана просил на поход в столовую денег, то скандал стариков было слышно даже до набережной речки.

В тот день Дзана выглядел сильно озабоченным.

Была суббота, и он знал, что настала его очередь вести друзей в столовую.

Денег в кармане у него уже давно не было, а просить их у своей скандальной жены он боялся.

Тем более, что на его благородный порыв угостить друзей она бы всё равно ответила отказом.

Он присел на лавочку возле дома. Проходившая мимо почтальонша поздоровалась и передала ему газету.

С первой страницы газеты на Дзана грустными глазами смотрело бровастое лицо Л. И. Брежнева.

- На 76 году жизни скончался генеральный секретарь коммунистической партии советского союза Леонид Ильич Брежнев, - прочитал Дзана.

Прочитав, он хитро прищурил глаза, почесал бороду, улыбнулся и быстрым шагом забежал с газетой в руке домой.

- Жена, слышала? Брежнев умер, - сказал он с таким скорбным лицом, как будто потерял родного дядю.

Зулейхан прикрыла передником рот и стала причитать.

- Что делать, ума не приложу. Все мужчины Лескена собирают по 25 рублей на похороны, но я даже не знаю, сможем ли мы осилить такую сумму, - качая головой проговорил Дзана.

- Пойду скажу, что наш дом сдавать не будет. Стыдно, конечно, перед всем селом опозорюсь, но делать нечего.

Зулейхан хотя и была женщиной не сильно социально вовлеченной, но терять лицо из-за 25 рублей она не собиралась.

- Вот тебе 50 рублей, и пусть все знают, что наш дом не хуже других. Мы осетинские традиции не нарушаем никогда. Немедленно иди в сельсовет и сдай и за себя, и за меня! Так и скажи - Зулейхан хоть и женщина, но она советская женщина!

Дзана чуть не взвизгнул, когда в его руки перешли две фиолетовые купюры с головой Ленина, но сдержался, скорбно покачал головой и медленно вышел из дома.

Пятьдесят рублей в начале 80-х были солидной суммой, особенно в селе.

Мужчины два дня гуляли в столовой: пили, закусывали, а в перерывах пели песни. И только на третий день Зулейхан узнала о коварном обмане мужа.

Она затаила на него обиду и не разговаривала с ним целую неделю.

А Дзана только это и надо было.

Прошло какое-то время.

Снова наступила очередь Дзана накрывать столы в столовой.

Целыми днями он думал о том, где взять денег. Даже подумывал продать своего любимого ослика, но и этого он не смог бы сделать без одобрения сварливой жены.

Как-то в обед он стоял с мужчинами в центре села, курил и слушал нехитрые рассказы односельчан.

В это время откуда-то из-за горизонта стал появляться вертолёт и пролетел прямо над их головами, слегка оглушив своим рокотом.

- Эх, вот бы мне вертолёт! - мечтательно сказал один из мужчин, - я бы на нём в Чиколу летал и в Дигору, а может быть даже и в Орджоникидзе!

- А я бы на рыбалку в Аргуданский на нем летал, а то идти далеко, а форель там клюёт отлично, - проговорил другой.

- Да ну его! От него столько дыма. И солярку он жрёт, как танк! - возмутился третий.

Дзана хитро прищурил глаза, почесал бороду и медленно побрёл домой.

- Жена, я только что с собрания вернулся. С лучшими мужчинами села говорил. Отстали мы с тобой, старуха, отстали. Все в Лескене уже купили вертолёты, одни мы с тобой остались без вертолёта. Так стыдно было. Но что делать, у нас лишних двадцати рублей нет. Конечно, лучше бы взять вертолёт подороже, за 25 рублей, ну, да ладно… - трагично сообщил старик и задумчиво стал ковырять пальцем стол.

- Это что же за ветралёт такой? Что за животное такое? - осторожно поинтересовалась Зулейхан.

Старик махнул на неё рукой.

Зулейхан с минуту молчала, нервно теребя косынку, быстро зашла в комнату, вынесла оттуда 25 рублей и решительно сказала:

- Вот. Иди и купи самый лучший ветралёт! Мы порядочная семья. У нас всё будет, как у людей. Мы не хуже других! Но имей ввиду, в моём дворе этот ветралёт гадить не будет. Держи его от меня подальше!

Дзана с трудом сдержал радостный возглас, забрал деньги и ушёл за покупкой.

На самом деле он, конечно же, позвал друзей и отлично с ними посидел за богато накрытыми столами в столовой.

Зулейхан через какое-то время узнала про обман мужа, сильно на него обиделась и не разговаривала с ним больше недели.

Но Дзана только это и надо было.

А в Лескене до сих пор на вопрос - А на чём мы поедем? - отвечают, - На чём, на чём?! На вертолёте Дзана!

Однажды утром Дзана проснулся со странным чувством. Это было чувство вины.

Ему было стыдно за то, что он постоянно подтрунивал над женой. Он решил как-то загладить свою вину и сделал очень серьёзное заявление:

- Жена! Я часто обижал тебя в жизни. Прости меня за это. Хочу повиниться перед тобой, и в знак примирения бросаю пить прямо с этой минуты!

Зулейхан от неожиданности уронила фарфоровую чашку и та со звоном разлетелась на множество кусочков.

- Старик, уж не помирать ли ты собрался? - с тревогой в голосе спросила она и запричитали.

Дзана кое-как успокоил её и тем вечером действительно лёг спать абсолютно трезвым.

Прошла неделя.

На всех мероприятиях, которые проходили в Лескене Дзана решительно отказывался от алкоголя.

Подруги и просто соседки наперебой докладывали Зулейхан, что называется, сводки с полей:

- Твой муж не выпил там!

- Твой муж отказался пить на свадьбе!

- Твой муж даже не сел за стол у тех-то!

От такой информации с одной стороны сердце радовалось, но с другой стороны становилось тревожно на душе у Зулейхан:

- А вдруг у моего старика какой-то смертельный недуг, из-за которого он и бросил пить?

А Дзана уже не на шутку устал быть трезвенником. Его буквально колотило от трезвой жизни. И как назло всю неделю в Лескене проходили то свадьбы, то именины, то проводины, а ему приходилось их посещать и на потеху односельчан отказываться выпивать.

Рано утром соседка попросила Дзана нацедить из бочки трёхлитровый баллон араки для традиционного подношения на свадьбу.

Дзана взял из кладовки старый резиновый шланг и спустился в соседский подвал.

Он вытащил затычку из бочки, засунул шланг, сделал несколько энергичных втягиваний, и арака, весело журча, полилась в стеклянную тару.

Пока тара наполнялась, Дзана хитро прищурился, почесал бороду и улыбнулся.

Всю следующую неделю муж Зулейхан ходил по Лескену в отличном настроении.

Он посещал все мероприятия, продолжал отказываться от выпивки, но был весел, словоохотлив и улыбчив.

Его супруга уже перестала волноваться из-за неожиданно ставшего трезвенником мужа, но при случае пожаловалась соседкам во время вечерних посиделок, что Дзана почему-то сильно увлёкся охотой на мышей и крыс в подвале:

- Он на день может по несколько раз проверять в подвале свои капканы от мышей и крыс! И не ленится старик!

Соседки посмеялись над ней и объяснили, зачем её муж так часто ныряет в подвал:

- У него в кармане шланг. Он его в бочку с аракой засовывает и втихаря выпивает.

Очень обиделась на коварного мужа Зулейхан.

Устроила скандал, который был слышен даже на другом берегу речки.

Она отняла у Дзана шланг и не разговаривала с ним неделю.

А что же Дзана?

А Дзана лишь улыбался и почёсывал бороду, потому что ему только это и надо было.

#аланскиехроники

Вы воровали когда-нибудь?

Я имею ввиду, воровали ли вы что-то системно, рискуя попасться в руки представителей правосудия?

Нет?

А я воровал.

Теперь, по прошествии почти сорока лет, я могу признаться и облегчить свою душу.

В ещё советском Лескене совхоз имени Ленинского комсомола вёл, и должен сказать, очень успешно, разнообразное хозяйство на рельсах плановой социалистической экономики.

Совхоз выращивал несколько сортов яблок, груш, слив, в искусственных прудах плавали вкусные карпы, толстолобики, белые амуры и форели, на полях возделывалась пшеница, рожь, горох, свекла и много ещё чего.

Жители Лескена жили в полнейшем достатке, почти как в фильме «Кубанские казаки», но криминальная частичка, вспыхивавшая то там, то тут, толкала людей к противоестественному для советского человека акту расхищения социалистического имущества.

Мои сверстники начали воровать сено с первого класса, а то и раньше, тогда как я ступил на скользкий путь лишь в третьем классе.

Схема нападения на грузовик со свеже скошенной травой, который медленно ехал в сторону силосных ям, была предельно простой.

Мы становились вдоль дороги с граблями за спиной, и как только грузовик проезжал мимо, нападали на него сзади и сгребали на землю как можно больше травы, которую затем собирали и по-братски делили.

Я свою долю всегда отдавал в общак, так как отец в те времена был главным в совхозе по борьбе с хищениями, да и свежей травы у нас дома всегда хватало.

В тот день уже после третьего нападения на грузовик кто-то из соседей, видевших как я участвовал в деле, настучал на меня отцу.

Через какие-то десять минут после этого отец прибыл на место преступления, хорошенько надавал мне по мягким местам, затем потребовал собрать всё, что было расхищено из грузовиков и заставил вернуть государству.

Возврат награбленного происходил без применения техники.

Мне пришлось набивать траву в мешки и тащить её на своём горбу к совхозной силосной яме.

Только к вечеру возврат был окончен, и я без сил, еле передвигая ноги, вернулся домой.

Дома отец заставил меня поклясться, что я никогда больше не буду воровать траву и ещё раз надавал по мягким местам.

С воровством травы было покончено навсегда, но, как я говорил, богатый лескенский совхоз выращивал ещё много чего.

В конце лета в совхозных садах Лескена поспевали дивные плоды яблок и груш.

В личных подсобных хозяйствах селян плоды так же поспевали в это же время, но их было гораздо меньше, чем в садах государственных.

Во многих населенных пунктах нашей Республики в те времена создавались пункты приёма яблок, где за определенную плату принимались фрукты, а затем они переправлялись в перерабатывающие цеха, где из них делали или лимонад, или креплёное вино.

За мешок яблок в «пунктах» (так мы их называли) давали около пяти рублей, а это было совсем не плохо.

Жажда быстрых и лёгких денег зажигала в сердцах некоторых молодых лескенцев криминальную искру, и они, не страшась сторожей с ружьями и бульдогами, как настоящие воры, под покровом ночи шли в совхозные сады за яблоками.

В тот вечер мой товарищ Эдик напропалую хвастался новенькими кроссовками, которые купил накануне у местной спекулянтки за двадцать пять рублей.

Кроссовки были очень красивые, и я стал завидовать, так как мои родители таких денег ни за что бы мне не дали.

Эдик сказал, что у родителей денег не брал, а сам их заработал, несколько ночей воруя яблоки.

Решение созрело мгновенно и я попросил товарища приобщить меня к криминальному промыслу.

Как оказалось, воровать яблоки не так-то и просто.

Мы нарвали по два мешка.

Чтобы их вынести нужно было перелазить через забор, а с мешком это очень неудобно.

Когда мы, наконец-то, успешно перелезли сами и перекинули через забор совхозное добро, нас заметил сторож и спустил собак, а в догонку ещё и выстрелил солью.

Бросив всё, я со всех ног рванул с места преступления.

Чуть раньше рванул мой подельник, который бежал быстрее, так как сторож успел угостить его задницу хорошей порцией соли.

К моему несчастью сторож узнал меня и на следующий день настучал отцу.

Вечером другого дня моя задница была нещадно бита отцом и долго горела, как после попадания нескольких соляных выстрелов.

В этот раз отец собирался посадить меня в тюрьму, но бабушка смягчила его приговор на принудительные работы по дому в течение месяца.

Это был очень длинный месяц.

Я тогда поклялся, что никогда больше не буду воровать яблоки.

В один год недалеко от нашего дома на холме, где раньше росла кукуруза, посадили горох.

Горох хорошо принялся и, в конце-концов, красиво созрел.

Соседские пацаны частенько совершали набеги на горох и приносили целые мешки зелёных стручков.

Как оказалось, свежий горошек по вкусу был на порядок выше горошка из консервных банок.

Мне очень понравилось поедать его прямо из стручков, поэтому я решил нарвать небольшой мешок.

В тот вечер на гороховое дело мы пошли втроём.

Уже стало темнеть, когда наши мешки почти наполнились.

- Атас! Сторож! - крикнул один из моих подельников и, бросив всё, со всех ног помчался в сторону села.

Второй тоже всё бросил и побежал в ту же сторону, но совершенно молча.

Я остался стоять на окраине поля один с тремя мешками зелёных стручков и рассеянно смотрел вслед убегающим, пока не услышал странный свист и не почувствовал обжигающую боль на спине, отчего я тут же присел на корточки.

- Ааа! Совхозное добро воруешь, негодяй! - крикнул сторож, слезая с лошади.

Он снова замахнулся плетью, но присмотрелся, убрал плеть, отпустил мне звонкую пощёчину и сказал проваливать прочь.

Сторож был нашим соседом, поэтому тут же настучал на меня отцу.

Отец тогда так расстроился, что даже не стал меня наказывать.

Он приблизил меня к себе, лицом к лицу, несколько раз хотел что-то сказать, но получалось лишь слегка покачать головой, затем встал, махнул рукой и ушёл на кухню.

Мне никогда ещё не было так стыдно.

Когда, стоявшая всё это время рядом, бабушка влепила мне сильнейшую пощёчину, то я даже не почувствовал её.

Она влепила мне ещё, но уже с другой стороны, назвала меня по-русски «бессовестным» и потребовала идти извиняться.

Я зашёл в комнату, где отец смотрел телевизор и стал сбивчиво обещать больше не воровать.

В конце речи я поклялся страшными клятвами и даже пустил слезу.

Только когда я замолчал, отец повернулся и минуту смотрел мне в глаза.

Эту минуту я не забуду никогда.

Она длилась целую вечность.

Почему-то вспоминались все шалости и дурацкие поступки, которыми я когда-либо позорил отца.

Вспоминалось их много, отчего мне становилось ещё хуже.

Я стоял и боялся моргнуть, почти не дышал.

И только когда он сказал:

- Хорошо. Я тебе верю. Иди, - я несколько раз глубоко вздохнул.

С этого дня я категорически отказался от участия в организованных преступных группировках соседских пацанов и долгое время не нарушал данного отцу обещания.

Правда, спустя пару лет, мне, для демонстрации научно-технического прогресса, срочно понадобились высокоомные наушники, которые пришлось, хотя и на время, выкрасть.

Но это уже другая история.

От чистосердечного признания мне стало гораздо легче на душе, тем более, что все описанные мной преступления уже не актуальны за истечением срока давности.

#аланскиехроники

Жители славного Лескена во все времена отличались мудростью, добротой, чутким отношением к ближнему, неуёмной энергией и любовью к свободе.

Иногда любовь к свободе перевешивала остальные благодетели, и в эти редкие моменты в Лескене происходили из ряда вон выходящие события.

С самого раннего утра в не совсем мудрой, со вчерашнего дня, голове известного в селе тракториста Хасана роилось множество мыслей, не отличавшихся, впрочем, особым разнообразием. Дело в том, что накануне Хасан с приятелями дегустировали свеже изготовленную араку и, похоже, сильно увлеклись.

Поэтому все мысли Хасана сводились к одному - где раздобыть араки на опохмел.

Понятное дело, что соседка Людмила, всю продукцию которой они накануне прикончили до последней капли, ничего больше не отдаст, а на покупку водки в магазине денег не было совсем.

Тракторист методично обошёл всех приятелей на предмет обсуждения вариантов лечения благородной бахусной болезни.

Ни у кого денег не оказалось, как, впрочем, и араки.

Нужно было что-то делать.

Один из приятелей предложил нарвать сочных абрикосов, которые как раз поспели на небольшом деревце.

Это абрикосовое дерево было особой гордостью соседа Ибрагима, считавшего себя великим садоводом и утверждавшего, что только у него мог в Лескене вырости абрикос и дать зрелые плоды.

Помимо агрономических талантов Ибрагим был известным на всё село охотником и умелым кулачным бойцом.

Связываться с ним никто не хотел, но ничего умнее собутыльники придумать не смогли, поэтому через несколько минут стали безжалостно собирать богатый урожай.

Нарвав целое ведро, они тайно огородами пробрались к местной торговке и обменяли фрукты на два трёхлитровых баллона араки, обязуясь баллоны вернуть хозяйке, конечно же, после употребления содержимого.

Арака, словно целебный элексир величественно растеклась по внутренностям приятелей и постепенно вернула их к жизни.

Достигнув употреблением второго баллона состояния, что называется - «под шафе», собутыльники решили пойти в «Центр» (так называется пятачок рядом с администрацией Лескена), чтобы перекинуться парой слов с односельчанами, узнать свежие новости и выкурить несколько чужих сигарет.

Идиллия в «Центре» продолжалась не долго.

Пол часа спустя в размеренную беседу односельчан ворвался разъярённый хозяин абрикоса и с умелыми кулаками набросился на Хасана, обвиняя его в воровстве и бесчеловечном насилии над нежным деревом.

Завязалась потасовка, в которой Ибрагим очень умело нанёс пару точных ударов в лицо соперника.

На крики и возню из Администрации вышел участковый милиционер Харум и, зная крутой нрав лескенцев, сразу вытащил из кобуры пистолет, долго с ним возился, затем тщательно прицелился в небо, так как именно в это время над селом пролетал какой-то реактивный самолёт, и произвёл выстрел.

Дерущиеся не обратили на выстрел никакого внимания.

Тогда милиционер вошёл в образоваванный зеваками круг и выстрелил в землю прямо под ноги Хасану.

Тот от неожиданности подпрыгнул на месте и наотмашь кулаком ударил по лицу Харума.

От удара милиционер упал, а дебошир бросился бежать.

Участковый в сердцах попытался застрелить Хасана за «нападение при исполнении», но стоявший рядом пострадавший Ибрагим со словами:

- Куда ты собрался человека за абрикос стрелять! - аккуратно отвёл в сторону пистолет.

Камера предварительного заключения в лескенском отделении милиции была очень небольшой, и всех подозреваемых вместить не смогла. Поэтому несколько участников инцидента мирно сидели на улице, пуская ленивые кольца дыма из сигарет.

- Если этот негодяй Хасан не явится сюда с повинной и не попросит у меня прощения, я, клянусь прахом отца, посажу вас всех на пятнадцать суток! Не пощажу никого! А его я всё равно потом поймаю и отправлю в лагеря! В Сибирь! Сгною! - кричал участковый, периодически прикладывая к огромному синяку под глазом металлическую круглую печать.

Глава администрации села, который недавно вернулся с горохового поля, в целом поддерживал карательную операцию правоохранителя, но лишаться семнадцати работников накануне уборки в его планы никак не входило.

- Послушай, дорогой товарищ капитан!

Я полностью с тобой согласен. Этого негодяя нужно наказать. Показательно. Но подвергать опасности уборочную из-за какого пьяницы - не совсем правильно. Отпусти людей, не бери грех на душу.

- Я своё слово сказал и менять его не буду! - отрезал участковый и начал что-то яростно записывать в блокнот.

А в это время новоиспечённый сельский террорист сидел в зарослях кукурузы и трезвел.

От обилия событий, небольшой драки и хорошей пробежки алкоголь начал покидать его организм, отчего он заметно терял настроение и начинал осознавать последствия утреннего инцидента.

Два пустых баллона из-под араки сиротливо валялись под деревом, под тенью которого они с приятелями ещё недавно опохмелялись.

Не зная что делать дальше, он забрал пустую тару и побрёл к торговке.

Торговка радостно встретила поставщика абрикосов и сообщила, что очень выгодно продала всё ведро, поэтому бесплатно налила ему ещё три литра араки.

Так как Хасан теперь был в бегах, то звать приятелей ему нельзя было никак, поэтому все три литра он выпил сам, сидя под тем самым абрикосовым деревом.

Что и говорить!

Если закусывать араку одними лишь, хотя и очень сочными, абрикосами, то глубокое опьянение быстро настигает человека.

Хасан, что называется, напился вхлам.

Тяжёлые мысли ворочались в его голове.

Первая ворочавшаяся мысль была о мести милиционеру и Ибрагиму.

Вторая ворочавшаяся мысль была связана со свободой.

Сидеть в тюрьме в самом расцвете жизни он никак не мог.

- Лучше геройски умереть, чем жалко сгнить! - мудро, как ему казалось, решил он и стал выкапывать любимое дерево Ибрагима из земли.

Толпа людей возле администрации села к тому времени достигла значительных размеров.

Дело в том, что домочадцы задержанных узнали о происшествии и начали подтягиваться к опорному пункту милиции.

Вокруг здания опорного пункта стоял лёгкий гул от тихо переговаривающихся селян и редкий лай снующих между ног собак.

Сквозь толпу к ступеням здания с целым деревом с абрикосами на ветвях пробирался сильно испачканный человек, громко выкрикивавший страшные ругательства с проклятиями в адрес хозяина дерева и участкового.

Наконец, он дошёл до ступенек, торжественно водрузил дерево, и с криками:

- Стреляй в грудь коммуниста, сука! - разорвал на себе рубашку.

Спелые абрикосы бесшумно оторвались от веток, мягко упали и скатились к ногам собравшихся сельчан.

Все с вожделением посмотрели на аппетитные фрукты, но никто не посмел их поднять, так как рядом могла разыграться трагедия, и поедать при этом абрикосы было бы не вежливо.

Из дверного проёма появился участковый Харум с пистолетом в руках, которым секундой ранее он ломал грецкий орех, а за ним испуганно вышел Глава администрации, бухгалтер в нарукавниках и секретарь-машинистка.

- Аааа, пришёл, негодяй! - сказал милиционер помахивая пистолетом, как указательным пальцем.

Готовый принять героическую смерть, Хасан крепко сдавил ствол деревца, отчего на ступеньки с характерным мягким звуком снова посыпались плоды, крикнул:

- Ибрагим, я убил твоё дерево! - затем чуть наклонил голову и крепко сжав глаза, закончил - Стреляй в грудь коммуниста, Харум! Ты не заберёшь у меня свободу!

Воцарилась мертвая тишина.

Казалось, что люди и даже бегавшие вокруг собаки перестали дышать.

Кукушка на соседнем дереве сказала «Ку» и тоже затихла.

Участковый выронил пистолет.

Раздался оглушительный выстрел.

Хасан, как подкошенный, упал на месте и лежал без сознания, дерево без поддержки медленно отклонилось и тоже упало, разбросав свои плоды во все стороны.

Милиционер схватил упавшее оружие, быстро нашёл место, куда попала пуля, затем и саму сплющенную пулю, что-то невнятно бормоча, нервно тряс пулей перед носом Главы администрации, и в конце концов истошно крикнул:

- Врача! Врачаааа быстрее!

Хасана, всё ещё без сознания, на руках перенесли на кушетку в приёмной.

Сельский врач Солтан, торопливо расталкивая зевак, забежал к больному и приступил к реанимации.

Пощупав пульс и послушав дыхание, он флегматично надел на нос очки, поправил белоснежный колпак и как мог сильно отпустил больному звонкую пощёчину.

От удара Хасан подскочил с кушетки, испуганно уставился на доктора и удивлённо спросил:

- Солтан, и ты тоже здесь?

- Где это здесь? - уточнил врач.

- Ну, в аду, наверное. Меня недавно застрелили, а моё место точно в аду... - ответил он.

Взрыв хохота потряс небольшое здание администрации Лескена.

Люди держались за животы и тыкали друг в друга пальцами, смеясь и плача одновременно.

Каждый присутствующий считал своим долгом подойти к дико озиравшемуся Хасану и представиться:

- Эээй, и я тоже тут! А где мне грешнику ещё быть, как не в аду с тобой!

Милиционер после инцидента устроил праздничное застолье, где искренне поблагодарил Всевышнего за то, что его пистолет никого не убил и очень попросил и впредь оставить в статусе неубийцы.

Много людей в тот день говорили красивые тосты. Арака, буквально, рекой лилась. Позже из подвыпивших мужчин полились весёлые песни, откуда-то появилась осетинская гармошка, и застолье плавно перетекло в танцевальный вечер.

Только один человек сидел на самом краю праздничного стола и на его лице не было и следа от всеобщего веселья.

Грустный и трезвый Хасан смотрел на происходящее вокруг и мысленно проклинал свою минутную слабость, которая заставила его при всех дать слово, что он год не будет пить.

Впереди для Хасана распластался бесконечно длинный и безрадостный год, упиравшийся одним концом в праздничное застолье, а другим концом куда-то в бесконечность...

#аланскиехроники

В те дни весь Лескен стал вымирать по вечерам. Точнее, стал вымирать в тёмное время суток.

Отдельные группы селян всё-таки собирались под яркими фонарями на уличных столбах и шёпотом обсуждали недавно завезённый в наш сельский клуб фильм «Легенда о динозавре».

Судя по по рассказам очевидцев, это был настолько страшный фильм, что после просмотра зрители не могли шевельнуться от испытанного ими ужаса ещё минут десять, а по домам расходились группами по несколько человек.

Страшнее всех было тому, кто жил дальше, потому что какое-то расстояние ему приходилось идти в полном одиночестве.

Мы с братьями и соседскими пацанами тоже хотели приобщиться к индустрии фильмов-ужасов, но бабушка уже знала о репутации этого фильма и категорически запретила нам его смотреть, опасаясь за наши неокрепшие психики.

Чтобы наверняка оградить своих внуков от «дьявольского промысла» (телевидение и кино она считала дьявольским промыслом), она строго настрого предупредила билетёршу, - нашу дальную родственницу - чтобы она ни в коем случае не продавала нам билеты.

С билетами мы вопрос решили довольно быстро, попросив купить их для нас пацанов с соседней улицы.

Правда, достать билеты получилось только на самый последний сеанс, который заканчивался поздно ночью.

В день намеченного просмотра мы с братьями и пацанами собрались возле соседской лавочки и договорились вечером сделать вид, что пошли спать, чтобы родители ничего не заподозрили, а потом, в определённое время вылезти из окон и всем вместе идти смотреть фильм.

Почти вся группа собралась в назначенном месте.

Не пришёл лишь мой младший брат, который уснул по-настоящему, и я не стал его будить.

Киномеханик запустил свою адскую машину ровно в то время, которое было указано на билетах: без задержек и без журналов.

Поток чудовищных кадров немедленно щедро полился на зрителей, заполнивших все кресла кинозала, проходы в зал и даже пространство за экраном, откуда тоже можно было смотреть, но в зеркальном отражении.

Через полтора часа в зале клуба зажегся свет.

Я зажмурил глаза и долго их не открывал.

Когда я их открыл, то заметил, что большая часть зрителей сидели с закрытыми глазами и закрытыми ладонями рук лицами.

Фильм был местами таким страшным, что у меня периодически непроизвольно выступали слёзы.

Соседские пацаны тоже, наверняка, пускали «слезы страха», однако, в самые кульминационные моменты фильма ещё и периодически издавали предательские звуки-пуки.

Расходились зрители медленно, но обязательно собирались в небольшие группы, судя по всему, объединённые географической общностью.

Наша группа тоже наконец-то собралась разойтись по домам.

На улице было темно.

Лишь редкие фонари на столбах тускло освещали перекрёстки.

С широко раскрытыми глазам, плотно сбившись, мы молча стали быстро идти.

Доходившие до дома бегом добегали до калитки и мгновенно, под наши завистливые взгляды, исчезали у себя во дворе.

В конце-концов, проводив своего последнего попутчика взглядом, я остался один.

Озираясь в ночной тишине, я оценивал оставшееся до дома расстояние.

Расстояние до моей калитки было огромным.

Метров пятьдесят.

От крайнего нервного напряжения мой затылок стал невероятно чувствительным.

Я почувствовал на себе чей-то хищный взгляд.

Я медленно повернул голову.

Прямо на меня смотрел, судя по огромным клыкам и чудовищной морде, тираннозавр.

По сюжету просмотренного ранее фильма было понятно, что мне конец.

Ноги предательски подогнулись под тяжестью ужаса, и я присел на корточки, закрыв лицо руками.

Меня зазнобило.

Слёзы градом полились из моих глаз.

Через пару секунд шершавый липкий язык хищника облизнул мои волосы, как бы пробуя добычу на вкус.

Я искренне приготовился к откусыванию головы и ещё сильнее сжал глаза.

Чудовище облизнуло меня второй раз и сказало - «Мммммууууу».

Голос динозавра был очень похож на голос нашей буйволицы Боли.

Я открыл глаза.

Горячая волна облегчения накрыла меня с головой.

Это действительно была Боля.

Она ещё раз облизнула моё лицо, жалобно замычала и пошла в сторону хлева.

С подгибающимися ногами, я впустил буйволицу в стойло, а сам потихоньку прокрался во двор.

В летней кухне меня ожидали отец, мама и бабушка.

Увидев мою обслюнявленную голову и грязное от слёз лицо, они стали громко смеяться.

Бабушка быстренько умыла меня и отправила спать, чтобы я не получил от отца заслуженных тумаков за самовольный тайный ночной поход в кино.

Утром следующего дня отец методично отругал меня, хорошенько приложился ладонью по моей худой заднице и отправил на принудительные работы в огород.

Когда принудительные работы от отца были завершены, вступил в силу приговор от матушки и я отработал в хлеву и в подвале.

Вычистив хлев и подвал, меня перехватила бабушка и целый час заставляла держать на руках её пряжу, пока она её сматывала на веретено.

Наказание было приведено в исполнение в полной мере, и я уставший плюхнулся в кровать, сладко заснув без задних ног.

С тех пор прошло много лет, но неприязнь к фильмам-ужасов навсегда осталась в моей душе...

#аланскиехроники

Во дворе нашего дома в Лескене росло два дерева - яблоня и груша.

Несколько десятков лет они радовали и нас, и соседей вкуснейшими фруктами.

Но время беспощадно ко всему живому.

Сначала яблоня, а затем и груша перестали плодоносить.

Взрослые приняли решение срубить усыхающие деревья.

Отцовская бензопила хранилась в секретном месте на чердаке сарая, чтобы я и мои младшие братьями не могли до неё добраться.

Перед операцией, она была извлечена из тайника, смазана, заправлена бензиново-масляной смесью и аккуратно уложена до следующего дня в кладовку.

Нам было строго-настрого приказано под страхом физического наказания не трогать её ни в коем случае.

Честно признаться, мне очень хотелось "пожужжать" заведённой бензопилой и что-нибудь распилить, но страх перед отцовским словом быстро отбил это желание.

В отличие от меня младший брат был с детства крайне избалованным родителями ребёнком. Его даже наказывали намного реже, чем нас. Разве что, лёгкий шлепок по худой заднице, да и то не всегда. Словесные нравоучения отлетали от него, словно сухой горох от кирпичной стенки.

И в тот день он, окончательно обнаглев от безнаказанности, решился на беспрецедентную шалость: завести бензопилу и непременно что-нибудь ею распилить.

Дождавшись, пока все взрослые ушли из дома, брат вынес бензопилу на середину заасфальтированного двора.

Уверенными движениями он разложил пилу, одел цепь, зафиксировал всю конструкцию и дёрнул стартер.

Свежесмазанная бензопила весело завелась.

Вдоволь пожужжав вхолостую, он решил совершить полезное дело и спилить приговорённую отцом яблоню.

Сделав несколько тщетных попыток его срубить, брат тут же разочаровался в профессии лесоруба и задумался над тем, чтобы разрезать ещё, но без таких усилий.

Под руки попалась матушкина бельевая корзина.

Два три взмаха жалом пилы и от корзины остались одни лишь ошмётки.

Почувствовав уверенность в своих силах брат стал искать новый объект для распила.

Как нельзя кстати неподалеку стоял любимый бабушкин деревянный стол, который она накануне бережно отмыла и оставила сушится во дворе.

Последовательно отпилив все четыре ножки у бабушкиного любимца, девятилетний лесоруб заметно устал.

Пила в какой-то момент сорвалась с его руки.

Вращавшаяся с огромной скоростью цепь коснулась асфальта и, изрыгнув жуткий звук металла по камню, выбросила огромный сноп ослепительных искр.

Это было красиво.

Силы снова вернулись к брату.

Эксперимент был повторен несколько раз.

Вдоволь наигравшись, его голову посетила "гениальная" мысль - попробовать распилить асфальт.

В тот самый момент, когда он с безумными глазами уже вонзил жало бензопилы в покрытие, во двор вбежал отец...

В результате варварских манипуляций пила была сильно испорчена. Отец её потом долго восстанавливал.

Брат был очень строго наказан и последовательно выпорот отцом, матушкой и сильно обиженной бабушкой, которая в сердцах обозвала его «рыжим немцем».

А через несколько недель случилось удивительное.

Оба дерева, которые давно уже не расцветали зацвели буйным цветом, а ближе к концу лета принесли нам неслыханный урожай сочнейших яблок и груш.

Мудрая бабушка, которая к тому времени конечно же простила своего рыжего внука, сообщила отцу:

- Это они в благодарность, что их не спилили стали снова плодоносить. Нельзя их пилить. Пока не высохнут пусть остаются.

Ещё несколько лет мы собирали урожай груш и яблок, пока оба дерева одновременно, уже окончательно не высохли.

Повзрослевший брат несколько раз пугал деревья бензопилой, делав на стволах небольшие надрезы, но безуспешно - они больше не зазеленели.

А через год, после того, как и груша и яблоня были срублены, рядом с пеньками показалась молодая поросль, выросшая со временем в замечательные деревья со вкусными плодами.

Брат и теперь, когда количество урожая бывает слишком маленьким, достаёт из закромов старенькую бензопилу и пугает ею молодых, делая небольшие запилы на коре:

- Вот я вас спилю к чёртовой матери! Где яблоки? Где груши?!

Удивительно, но на следующий год после этого урожай всегда бывает хорошим...

#аланскиехроники

Первая публикация моего текста была тут - https://www.facebook.com/alan.moon.1293/posts/21385841963822...

Все мальчики в школе обязательно пытались что-то делать на турнике, который, к слову, был раньше обязательным спортивным снарядном в любом дворе.

Чаще всего это были подтягивания и «подъем-перевороты».

Более продвинутые ребята умели делать «силовой» и «склёпку».

Мастера высокого класса могли уйти со «склёпки» на «солнце» с ремнями, но только атлеты экстра-класса крутили «солнце» без ремней.

Довольно быстро пройдя все стадии в турниковом развитии, я решил вписать своё гордое имя в школьную летопись, сделав на перекладине три оборота «солнце» со «склёпки», что называется, голыми руками.

Я сделал официальное объявление о намерении при пацанах, чем вызвал заметное оживление во всей школе.

На меня тут же стали делать денежные ставки по 2, 3, 5 копеек.

А мой близкий друг тайно поставил двадцать копеек, которые ему выдали дома на покупку хлеба, поэтому он очень волновался и требовал его не подвести.

Для фиксации рекорда мы решили собраться во дворе школы у турника вечером следующего дня.

Однако планы отца на вечер следующего дня никак не способствовали моему спортивному триумфу.

Дело в том, что отец договорился привести тем же вечером целую машину с кирпичами, которые нужно было после выгрузки сложить в сарае.

Мне строго-настрого запретили уходить из дома до окончания работы, и я пообещал отцу всё сделать до вечера.

Кирпичей было много, поэтому я решил, что быстренько крутану «солнце» и вернусь, чтобы закончить работу.

Так я и сделал.

Во дворе школы толпилось никак не меньше пары десятков ребят.

Мне стало немного не по себе от такого внимания, но жажда славы легко победила робость.

Мальчики постарше подсказывали мне натереть ладони пылью, так как канифоли у нас не было, чтобы руки не соскользнули и было удобнее держать перекладину.

Я обильно сдобрил ладони пылью и с небольшим прыжком зацепился за турник.

Энергично раскачавшись, я сделал «склёпку» и ушёл на первый оборот.

Получилось очень хорошо, потому что были слышны радостные возгласы зрителей.

Громче всех кричал мой корыстный друг, предвкушая, видимо, неслыханные барыши от ставки.

Без особых усилий я сделал второй оборот.

Крики и аплодисменты стали громче.

- Давай! Ещё один! - кричали друзья.

Когда мои ноги были в зените во время третьего оборота, я почувствовал, что ладони сильно увлажнились и подло намеревались соскользнуть.

Мне нужно было сложиться на перекладине и остановиться.

В течение долей секунды целый каскад мыслей пронёсся в голове, но в итоге победила гордость, и я решил завершить оборот.

В тот момент, когда мои ноги были уже на «три часа», руки предательски соскользнули.

С характерным звуком произошло отделение от турника, и я мягко, по нисходящей гиперболе полетел в направлении северо-северо-запада, там, где Москва.

Полёт был недолгим.

Сила тяжести неотвратимо приземляла моё молодое тело.

Чтобы не удариться со всего маху головой об планету, я вытянул перед самым соприкосновением левую руку.

Приземление сопровождалось противным хрустом, страшной болью и темнотой.

Открыв глаза, я обнаружил, что моя левая рука причудливо изогнулась в форме знака Зорро.

Я резко дёрнул вывихнутую кисть, она встала на место, а я опять потерял сознание.

Когда я пришёл в себя, надо мной висело несколько озадаченных лиц.

Кто-то из них сказал:

- Давайте его в больницу отнесём!

- Я из-за него двадцать копеек проиграл. Сами его несите! - возмутится мой бывший друг.

- Ну-ка, разошлись! - вмешались старшие ребята, подхватили меня и, пронеся несколько метров, уронили.

Я застонал от боли и грязно выругался сразу на двух языках, затем встал и сам дошёл до больницы, которая, к счастью, находилась сразу за школьным забором.

В больнице меня внимательно осмотрели и туго перевязали запястье, так как перелома не было, а только лишь вывих и сильное растяжение.

Через несколько минут в больницу приехали родители: мама и папа.

Мама причитала, взволнованно уточняла у врача моё состояние, просила шевелить пальцами и проклинала все турники мира и персонально турник Лескенской средней школы.

Выждав, пока улягутся эмоции мамы и убедившись в отсутствии перелома, отец поставил меня на ноги и со словами:

- Быстро в машину! - отпустил лёгкий шлепок по заднице.

Когда мы приехали домой, я надеялся, что мама и бабушка немедленно окружат меня заботой и вниманием, а я буду лежать и смотреть телевизор.

Но отец показал пальцем на гору из привезённых кирпичей, затем на то место, где они должны быть сложены и кивком головы потребовал начинать работать.

Бабушка запричитала:

- Аллах-Аллах! Что же ты делаешь с ребёнком?! Будь прокляты эти кирпичи и турник будь проклят, что покалечил моего мальчика!

У меня снова появилась надежда откосить от работы, но отец так строго посмотрел и на меня, и на бабушку, что я тут же приступил к работе, а бабушка, украдкой вытерев передником слёзы, зашла на кухню.

Часа через два, когда кучка с кирпичами заметно поредела, стало уже темнеть.

Рука сильно разболелась, но мне «по пацановски» было стыдно хныкать, поэтому я продолжил складывать кирпичи.

В тот момент, когда я готов был уже расплакаться от боли и усталости, отец крикнул мне:

- Хватит на сегодня! Помойся и зайди ко мне.

К тому времени рука сильно распухла.

Отец размотал повязку, больно пощупал запястье и наложил новую повязку с какой-то жидкостью.

Боль стала быстро уходить.

Бабушка, причитая, со слезами на глазах пыталась заступиться за меня, но и она, и я понимал, что по совокупности деяний мне полагалась хорошая взбучка, в лучшем случае долгая воспитательная беседа.

Откровенно говоря, я бы тогда выбрал взбучку.

Отец не любил наказывать детей, но теперь у него не было никаких причин для амнистии.

Он не успел ещё ничего сказать, а бабушка тихонько вышла во двор, взяла один кирпич и медленно отнесла его на место складирования.

Затем вернулась и понесла второй кирпич.

Краем глаза я увидел, что у отца увлажнились глаза.

Я выскочил из дома, забрал у бабушки кирпич и попросил её не позорить меня.

Она взяла мою перевязанную руку, осмотрела её, снова вытерла слёзы передником, погладила по голове и посмотрела в сторону отца.

Отец отвернулся и махнул рукой.

Бабушка глубоко вздохнула, поблагодарила Всевышнего за спасение внука, шепнула мне на ухо:

- Ты думаешь, что я только тебя уберегла от наказания? Я и твоего отца уберегла. Твой отец после того, как вас непослушных наказывает потом сам долго страдает - и зашла обратно на кухню.

Я перетаскал проклятые кирпичи, вернулся к отцу и пообещал ему, что никогда его больше не ослушаюсь.

Отец потрепал меня по голове и с улыбкой сказал:

- Ты мужчина. Всегда будь хозяином своему слову.

Я тогда твёрдо решил, что стану послушным и никогда больше не буду огорчать своих старших.

Но у меня не всегда получалось, о чём я теперь очень жалею...

#аланскиехроники

Соседская бабуська, которой очень много лет, периодически выходит на улицу и жалуется соседям на плохое самочувствие, давление, суставы. Рассказывает, что никто и пальца о палец не ударяет, чтобы её такую разнесчастную вылечить. Домочадцы, конечно же, всё что можно для неё делают, но им бывает немножко стыдно, что люди могут про них плохо подумать. Все соседи всё понимают и жалобщице, конечно де, не верят.

Я как-то раз проходил мимо долгожительницы. Завидев меня, она не преминула пожаловаться.

- Давление у меня за двешти, ноги болят, да так, что дальше магазина идти не могу. А сын хоть бы врача какого привёл! Нет же, ему денег на меня жалко. Как с алкашами араку пить, так деньги находит, а как на меня, так нет денег. Плохой сын. Ой, плохой...

Сын, семидесяти пяти лет от роду, вышел со двора, поздоровался со мной, затем наклонился к уху матери и сказал:

- Мама, перестань нас позорить перед всеми! В твоём возрасте у людей много чего болит. Тебе уже сто четыре года!

- Ты что говоришь?! Какие сто четыре?! Двешти ещё скажи! Мне семьдесят три. И не болтай много. Молод ты ещё болтать. Лучше бы врача привёл матери, алкаш!

- Так вот же, самый что ни на есть врач к тебе пришёл! Можешь ему про все свои болячки рассказать. Это очень дорогой врач, но я заплатил ему! - сказал он и хитро подмигнул мне.

Бабуська с нескрываемым интересом осмотрела меня с головы до ног и спросила:

- А ты случаем не этот, как его пса, не гинеколог? У нас в селе был гинеколог. Тоже лысый и толстый, как ты. От тубуркулёза, кажись, помер. Точно, от тубуркулёза. Прям, похож ты на него!

От неожиданных подозрений я густо покраснел.

- Честно признаться... - начал, было, я.

- Послушай-ка, сынок! Ты ко мне близко не подходи, пожалуйста. Пусть лучше я помру в страшных муках от ревматизма или пусть от давления у меня голова лопнет, но только не от тубуркулёза! Ой, не хочу я кровью харкать! Ой, не буду, не буду!

Она медленно развернулась, влепила звонкую пощёчину сыну и, с максимальной для сто четырёхлетней бабушки скоростью, поковыляла в дом.

Старик потёр небритую щёку ладонью, горячо пожал мне руку и тоже зашёл за калитку. А я медленно побрёл в сторону сельского магазина, и подумал:

- Эх, чьорт! Хорошо бы было в сто четыре года тоже влепить сыну пощёчину. Ну, или хотя бы подзатыльник...

#аланскиехроники