Переводчица, художница, поэтесса. Дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона.

Я назвала ее Ариадной от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью
(Марина Цветаева)

Отец — Сергей Эфрон — 19-летний публицист и офицер Белой армии. Марине Цветаевой на момент рождения дочери тоже не было и 20 лет.

После революции, когда отцу пришлось покинуть страну, жила с матерью и сестрой в голодной Москве.

— Сивилла! Зачем моему
Ребенку — такая судьбина?
(1918)

В 1919 мать отдала детей в Кунцевский приют — пыталась спасти их от голода. В итоге Ариадна заболела там малярией, а ее младшая сестра умерла.

Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были — по одной на каждую —
Две головки мне дарованы.
Но обеими — зажатыми —
Яростными — как могла! —
Старшую у тьмы выхватывая —
Младшей не уберегла...
(Марина Цветаева)

Аля (так Ариадну называли близкие) с детства писала стихи: ее 20 стихотворений мать опубликовала в составе своего сборника «Психея».

Корни сплелись.
Ветви сплелись.
Лес Любви

В 1922 выехала с матерью за границу, к отцу — жили в Чехословакии и во Франции. В Париже окончила училище прикладного искусства и высшую Школу Лувра. Сотрудничала с французскими и русскоязычными журналами.

В 1937, в 25, первой из семьи, вернулась в СССР — по совету отца, который оказался агентом советской разведки. Работала в редакции советского журнала «Revue de Moscou» (на французском языке).

Великая Москва, сердце великой страны! Как я счастлива, что я здесь! И как великолепно сознание, что столько пройдено, и что все — впереди!

В 1939 арестована и под пытками дала показания против отца. Осуждена за шпионаж на 8 лет исправительно-трудовых лагерей.

Мама была против [отъезда в СССР], хотя предоставила мне в этом вопросе полную свободу. Ей очень не хотелось, чтобы я уезжала. Я с увлечением занималась общественной работой, писала статьи, много работала. Такая я радовала отца

Мой отъезд из дому — глупая случайность

О гибели вернувшихся в Союз родителей ей долго не сообщали: отца расстреляли в 1941, тогда же мать покончила с собой.

Необычайное здесь небо. Только с ним говорю о маме

В 1943 из-за отказа сотрудничать с оперотделом лагеря и «стучать» попала в штрафной лагерный пункт — на лесоповал, на Крайний Север.

Я люблю месяц, а луну — нет. Таким от нее для меня веет холодом, даже в летнюю жару. И свет у нее не настоящий. Она для меня как постоянное напоминание о смерти — душу леденит

Благодаря связям своего возлюбленного, переводчика и главного редактора журнала «За рубежом» Самуила Гуревича (позже расстрелян за шпионаж), оставшуюся часть срока отбывала в мордовской Потьме. Там и узнала о смерти родителей.

В 1948 вышла на свободу, преподавала в Рязанском художественном училище.

В 1949 повторно арестована и приговорена к пожизненной ссылке в Красноярский край. Работала художником-оформителем в Туруханском районном ДК. Вела переписку с Борисом Пастернаком — тот слал ей стихи и главы из «Доктора Живаго».

Человек, который так видит, так думает и так говорит, может совершенно положиться на себя во всех обстоятельствах жизни. Как бы они не складывались, он вправе с легким сердцем вести свою, с детства начатую, понятную и полюбившуюся линию, прислушиваясь только себе и себе доверяя. Радуйся, Аля, что ты такая. Что твои злоключения перед этим богатством!
(Борис Пастернак)

В 1955 вернулась в Москву, была реабилитирована и добилась реабилитации родителей. Готовила к печати сочинения матери и публиковала свои воспоминания.

Ее собственные оригинальные стихи были опубликованы только в 1990-е.

Счастье требует чего-то извне, чтобы появляться. И огонь без воздуха не горит, так и счастье. Боюсь, что за все те годы я порядком истощила запасы внутреннего своего счастья

В 1975, в 62, умерла от инфаркта в тарусской больнице (Калужская область).

«Когда-то меня «гнали этапом» с Крайнего Севера в Мордовию - шла война, было голодно и страшно, долгие, дальние этапы грозили смертью. По дороге завезли меня в какой-то лагерь на несколько дней - менялся конвой. Отправили полы мыть в столовой; стояла зима, на чёрном полу вода замерзала, сил не было. А дело было ночью — мою, мою, тру, тру, вошел какой-то человек, тоже заключённый, — спросил меня, откуда я, куда, есть ли у меня деньги, продукты на такой долгий и страшный путь? Ушёл, потом вернулся, принёс подушечку-думку, мешочек сахару и 300 р. денег - большая сумма для заключённого! Даёт это всё мне - чужой человек чужому человеку... Я спрашиваю — как его имя? мол, приехав на место, напишу мужу, он вернёт Вам долг. А человек этот - высокий, худощавый, с живыми весёлыми глазами - отвечает: «Моё имя Вы вс равно забудете за долгую дорогу. Но если и не забудете и мужу напишете, и он мне “вернёт долг”, то денежный перевод меня не застанет, сегодня мы здесь, а завтра там - бесполезно всё это». - «Но как же, - говорю я, — но кому же вернуть — я не могу так просто взять?» — «Когда у Вас будет возможность, — отвечает он, — “верните” тому, кто будет так же нуждаться, как Вы сейчас. А тот в свою очередь “вернёт” совсем другому, а тот - третьему... На том и стоим, милая девушка, так и живём!» Он поцеловал мне руку и ушёл - навсегда. Не знаю до сих пор, кто он, как его зовут, но долг этот отдавала десятки и сотни раз и буду отдавать, сколько жива буду. «Думка» его цела у меня и по сей день, а тот сахар и те деньги спасали мне жизнь в течение почти трёхмесячного «этапа».

(А. Эфрон(Ариа́дна Серге́евна Эфро́н — переводчица прозы и поэзии, мемуарист, художница, искусствовед, поэтесса; дочь Сергея Эфрона и Марины Цветаевой) в письме В.Ф. Булгакову 21 октября 1960)

Но Ахматова позвонила. Было это зимой или ранней-ранней весной 1957. Скорее всего зимой, да это и неважно. Дала она мне адрес Ардова, где всегда, приезжая из Ленинграда, останавливается, пригласила к себе, обещала рассказать про маму.

Поехала я к ней вечером, оказывается, живет она в Замоскворечье. недалеко от писательского дома и Третьяковской галереи, возле круглой церкви. Дом то ли ремонтировался, то ли просто так разваливался, но почему-то в одном месте вместо лестницы был просто провал, и это мне сразу напомнило раннее детство, и годы гражданской войны, и Москву, сейчас же превратившуюся в сплошные провалы и ухабы.

Позвонила; открыла мне прислуга, на вопрос об А. А. сказала: «Они отдыхают». Я оказалась в квартире, к которой, когда она была еще в новинку, хозяин приложил руки, устроив всякие антресоли, стенные шкафчики и другие, удобные в хозяйстве, закоулки, а потом все стало привычным, приелось и пришло в запустение. Подождала немного, огляделась, посмотрела на безделушки, заполнившие столовую, потом постучала к А. А.; через несколько времени послышался заспанный голос, потом дверь открылась и появилась А. А., в лиловой ночной рубашке до пят, еще не совсем проснувшаяся. Комнатка, которую она занимала у Ардовых, так мала, что напоминает каюту, но высокая и с большим окном, там тахта, маленький круглый столик, два стула, полочка; более двух человек там находиться одновременно не могут. А. А. зажгла свет, стало уютно, сели мы за круглый столик, она так и осталась в ночной рубашке-хламиде, спокойная, равнодушная и величавая.

Начали разговаривать. Спросила меня, чем я занимаюсь, я спросила про недавно вернувшегося ее сына. Она сказала, что работает он в Ленинграде и начинает привыкать к новой жизни, но что переход от прежнего состояния к новому был ему тяжел и трудно было приспособиться. Сказала, что наконец она счастлива и спокойна — сын вернулся!

«Получил бумажки, из которых явствовало, что 22 года репрессий — ни за что, „за отсутствием состава преступления“…»

«А как книга Марины Ивановны?» — Рассказываю. «Сколько печатных листов?» — Отвечаю. — «А моя книга, которую должны напечатать, — два с половиной печатных листа, включая переводы…»

«…Марина Ивановна была у меня, вот здесь, в этой самой комнатке сидела вот здесь, на этом же самом месте, где Вы сейчас сидите. Познакомились мы с ней до войны. Она передала Борису Леонидовичу, что хочет со мной повидаться, когда я буду в Москве, и вот я приехала из Ленинграда, узнала от Б. Л., что М. И. здесь, дала ему для нее свой телефон, просила ее позвонить, когда она будет свободна. Но она все не звонила, и тогда я сама позвонила ей, т. к. приезжала в Москву ненадолго и скоро должна была уже уехать. М. И. была дома. Говорила она со мной как-то холодно и неохотно — потом я узнала, что, во-первых, она не любит говорить по телефону — „не умеет“, а во-вторых, была уверена, что все разговоры подслушиваются. Она сказала мне, что, к сожалению, не может пригласить меня к себе, т. к. у нее очень тесно или вообще что-то неладно с квартирой, а захотела приехать ко мне. Я должна была очень подробно объяснить ей, где я живу, т. к. М. И. плохо ориентировалась — и рассказать ей, как до меня доехать, причем М. И. меня предупредила, что на такси, автобусах и троллейбусах она ездить не может, а может только пешком, на метро или на трамвае. И она приехала. Мы как-то очень хорошо встретились, не приглядываясь друг к другу, друг друга не разглядывая, а просто М. И. много мне рассказывала про свой приезд в СССР, про Вас и Вашего отца и про все то, что произошло. Я знаю, существует легенда о том, что она покончила с собой, якобы заболев душевно, в минуту душевной депрессии — не верьте этому. Ее убило то время, нас оно убило, как оно убивало многих, как оно убивало и меня. Здоровы были мы — безумием было окружающее — аресты, расстрелы, подозрительность, недоверие всех ко всем и ко вся. Письма вскрывались, телефонные разговоры подслушивались; каждый друг мог оказаться предателем, каждый собеседник — доносчиком; постоянная слежка, явная, открытая; как хорошо знала я тех двоих, что следили за мной, стояли у двух выходов на улицу, следили за мной везде и всюду, не скрываясь!