Зубратовское зимовье
Эту историю рассказал мне дальний родственник в начале двухтысячных. Дело происходило в поздне-брежневском Союзе. Перескажу ее от первого лица:
"В наших краях всегда были шикарные охотничьи угодья. Очень богатая, изобильная тайга. Как следствие, имелись охотничьи зимухи, балаганы шишкарей, шалаши рыбаков/грибников/ягодников и прочие сооружения, созданные с целью иметь возможность ночевать в лесу и не таскать палатку, которые тогда были либо тяжеленные брезентовые, либо те, которых достать невозможно. Да и зачем?
Но возле сопки Яркой стояла зимуха, которая выделялась из общего ряда типичных избушек. Стояла она в низине под теневым склоном. Как следствие – никогда толком не просыхала. Земля вокруг чавкает, сырость, мох, внутри всё прело, воняет. И еще – в избе не было печки. Не то, чтобы у печки вдруг ноги выросли или еще что, нет. Ее там никогда и не было. Заходишь внутрь – земляной пол, нары. И всё. Даже столика какого нет. Но таёжники народ не избалованный, знают, что некоторые «избы» вообще сложены в три венца и с виду больше напоминают собачью конуру. Так что и при всех минусах – грех жаловаться, особенно когда ночевать негде. Но местные ее не любили: сыро, темно, неудобно. До посёлка километров 15.
Но однажды по осени ночь застала меня как раз возле Яркой. Вспомнил про старую избу, двинулся к ней. Зашел, бросил «сидор» в угол, забрался на нары. Выкурил папиросу неспешно, сжевал кусок хлеба с салом, да и улегся спать. Шапку под голову, фуфайкой накрылся. С усталости сон срубил, но сон какой-то странный, неглубокий и неровный. Постоянно где-то на поверхности, как в полубреду. Такое бывает, когда ночуешь на «плохих» местах. Сны тяжелые снятся. А тут – постоянно бормотание какое-то злобно-матерное. Ходит кто-то вокруг, сопит, ворчит, сапогами стучит, дверью скрипит. Я далеко не первый год в лесу, множество раз ночевал в одиночестве. Не напугают меня никакие звуки, типичные для леса и старой зимухи. Но тут … страх какой-то холодный. Всё слышу сквозь сон. Слышу это злобное бормотанье. Чувствую, что топчется кто-то рядом, чувствую тяжелый взгляд. А проснуться не могу. Под утро в голову пришла мысль, как озарение: «Зубратов! Это его зимовье!». В темноте, в полусне еще встал и смотал пожитки. В голове крутилась мысль про Зубратова и то, что это зимовье – именно его, а не чье-то еще. Подгоняемый этой мыслью, я вылез в предрассветные сумерки, под ледяную морось. Прошел несколько шагов. Обернулся. И только в этот момент полусон-полубред, в котором я находился всё это время, отступил. Я смотрел на черный проем двери и боялся, как никогда в жизни, боялся приблизиться к этой гниющей развалине хоть на шаг. В мозгу кто-то странно-скрипуче бормотал: Зубратов! это его зимовье!
Когда вернулся домой, слёг с тяжелой простудой и весь этот ночной трип списал на подкрадывающуюся болезнь. Но точно знал, что фамилии Зубратов до этого никогда не слышал. И никогда никому об этой ночи не рассказывал.
Потом жизнь увела меня далеко от родных мест. Работа-семья-суета. Но, спустя 15 лет примерно, вернулся в эти места шишковать на время продолжительного отпуска. Спросил у старых товарищей про избу под сопкой Яркой. Услышав ответ я, мягко скажем, удивился:
- Зубратовское зимовье? Сожгли мы его к чертовой матери… гнилое место."