Закрытый город
Восьмая глава моей книги "Закрытый город". Начало здесь: http://pikabu.ru/story/zakryityiy_gorod_4061691
8.
- Я напрочь отказываюсь понимать, что вообще вокруг тебя творится, - заявил Герштейн. Начиналась ещё одна липкая и терпкая южная ночь. Вокруг них шумел громкой музыкой прибрежный бар – один из многих.
Обдуваемый со всех сторон солёным ветром, несшим с собой водяные брызги, полный девушек в купальниках, кричащий и визжащий старыми колонками, слепящий яркими лазерными вспышками, гуляющий с вечера до утра, он был идеальным местом для того, чтобы забыться. Гаврилов, назначивший Давиду встречу, был уже изрядно подшофе, когда тот пришёл.
- И кто такой по-твоему, этот Обухов?
Писатель пьяно захохотал.
- Юрист и журналист.
Ему хотелось сдохнуть. Выпить для храбрости ещё пару-тройку полных стаканов горького пряного чёрного рома, сбросить одежду и заплыть подальше в океан – плыть и плыть вперёд, покуда хватит сил. Чтобы уж точно не вернуться обратно.
- Я серьёзно! – нахмурился директор музея. – С чего твой редактор так перепугался?
- Сам не знаю! Ни хрена не знаю! – Гаврилов махнул ещё один стакан и обернулся туда, где, за сплетениями танцующих мокрых загорелых тел и пятнами лазерных лучей, ворочался океан. Его шум перекрывал музыку, порывы ветра остужали разгорячённую ромом голову. – Ни хрена, - повторил он шёпотом. Герштейн, не расслышав это, начал кричать на ухо, переспрашивая. Рем раздражённо отмахнулся от него, но голова предательски закружилась и писатель смахнул со стола оба стакана, которые упали на деревянный пол, но не разбились, а укатились куда-то под стойку.
Гаврилов выругался и потребовал у смуглого усатого бармена-аборигена с зализанными гелем чёрными волосами налить ещё, но Гертшейн схватил его за локоть:
- Хватит! – крикнул он. – Ты пьян!
Рем резким движением высвободился, едва не заехав Давиду по лицу.
- Давай, поучи меня пить! – в нём закипала злость – отчаянная, залихватская. Хотелось дать кому-нибудь в морду и Герштейн уже не казался неподходящей кандидатурой для этого.
- И поучу!
Гаврилов аж задохнулся от возмущения и потому не смог подыскать достойный ответ.
- Тебе сейчас как никогда надо мыслить трезво!
- Да толку-то от трезвости? – бармен, несмотря на протесты Герштейна дал писателю новый стакан. – Ты так говоришь, будто из всего этого можно вырваться, а выбраться можно только там! – Гаврилов махнул рукой в сторону океана, чуть не задев отиравшуюся рядом девицу. Та одарила его недовольным взглядом. – Это не шах, Давид! Это мат! Причём, детский мат, на третьем ходе.
- И что ты сделаешь теперь? – директор музея был не на шутку зол – казалось, что даже его седая шевелюра наэлектризовалась. – Сложишь лапки и пойдёшь ко дну?
- А хотя бы! – ответил Гаврилов, постаравшись гордо и дерзко задрать нос кверху. Получилось жалко. Несмотря на задурманенное сознание он понимал, что, скорее всего, выглядит, как пьяный дурак. И это злило ещё больше. Да, он дурак. Жалкий пьяный дурак, который собрался поиграть в гения. Решил пнуть колосса, даже не подумав, что тот воспримет это как агрессию и пнёт его в ответ.
- Дурак ты! – Герштейн, сам того не зная, задел за живое.
- Пошёл ты! – лицо Гаврилова перекосило от злости и обиды. – Уходи! Чтоб тебя не увидели рядом с дураком и не расстреляли! Проваливай!
Странное чувство – он понимал, что несёт чушь, но не мог остановиться и лишь усугублял ситуацию. Больше всего на свете он хотел, чтобы Герштейн остался, сказал, что всё будет хорошо и они прорвутся, но почему-то его прогонял, как истеричная девчонка.
- Ты серьёзно? – удивлённо посмотрел на него директор музея.
- Да! – выплюнул Гаврилов, хотя его мозг кричал: «Нет!»
Герштейн без лишних слов положил на стойку крупную купюру, развернулся и направился к выходу. Рем смотрел на него пьяным несфокусированным взглядом и спустя две секунды потерял из виду – директора скрыли за собой извивающихся сексуальные тела и яркие световые пятна.
- Ну и отлично, - пробубнил Гаврилов, чувствуя, как в груди растёт огромный ком обиды и жалости к самому себе. «Прекрасно. Просто прекрасно». Он пил стакан за стаканом: глотал ром как горькое лекарство и даже не закусывал по обыкновению дольками апельсина. Мир вокруг него вертелся всё быстрее и быстрее, музыка вела за собой и вскоре писатель обнаружил себя танцующим в обществе двух красивых девушек. Он был уверен в собственной неотразимости, смутить которую не могли даже откровенно неприязненные взгляды.
Снова алкоголь и танцы, потом темнота, сырой песок под ногами и податливое женское тело в руках. Крик «импотент», снова бар, выпивка, разбитый стакан. Два мужика и какая-то смутно знакомая девица – не та ли, которую он щупал? Никак не вспомнить лица. «Пошли поговорим». Снова темноте и песок: они зашли за бар. Мусорный контейнер, яркий белый фонарь, делающий лица людей трупно-серыми. Азартная злость: наконец-то он сумеет дать кому-нибудь по мордам.
В районе переносицы огненная вспышка, удар такой сильный, как будто в лицо прилетел артиллерийский снаряд.
- Держись! – резкий крик откуда-то из-за спины и следом за ним звук, напоминающий боевой клич какого-то индейского племени – громкий, сбивающий с толку, пугающий, дезориентирующий.
Герштейн появился словно из-под земли, держа в руках кусок стальной арматуры. Первым же ударом он достал в предплечье одного из нападавших, отчего тот тонко заверещал, как кролик, и пустился бежать. Его друг, увидев, что остался в меньшинстве, поступил так же.
- Вижу, я вовремя, - встревоженное лицо директора музея. – Вставай давай, пошли! Пошли, они могут вернуться. Боже, да ты же еле ногами шевелишь, сколько ты выпил, придурок?..
Тёмная набережная, шум океана. Фонари редки, люди попадаются куда чаще. Все скамейки заняты, но Герштейн чудом ухитряется найти одну. Они сидят и смотрят на то, как в темноте ворочается древнее и невообразимо огромное чудовище. По его коже проходит крупная дрожь волн. Чудовище пытается выползти на землю, но каждый раз его останавливают камни волнорезов и высокая набережная.
- Сиди! Сиди, не падай! – Герштейн обращается с ним, как с младенцем. Большим и вдребезги пьяным. И, как положено младенцу, Гаврилов не слушается. Агукает, сучит ножками и раз за разом заваливается на скамейку, больше всего на свете желая уснуть.
- Так. Ладно. Есть только один выход.
Гаврилов не успевает опомниться, как Герштейн открывает ему рот и глубоко-глубоко, в глотку засовывает два пальца, оставившие на языке острый вкус ржавчины.
Спустя пару минут становится легче. Сознание возвращается.
- Знаешь, наверное, нам надо поискать другое место, - предлагает Герштейн, но Гаврилов отмахивается от него. К чёрту. Идти сейчас он точно не в состоянии.
- Слушай, вся эта хрень… - заговорил Давид медленно, тщательно подбирая слова. - Ну, про которую ты говорил. Я прекрасно понимаю, что тебе сейчас тяжело. Нереально тяжело. Тебя поймали и ситуация у тебя действительно больше всего похожа на мат. Но вспомни сам – ты рассказывал мне о Колеснике. И когда говорил о нём, было в выражении твоего лица что-то брезгливое. Как будто рассказывал, что нашёл в завтраке мокрицу. А сейчас я вижу, что ты встал на тот же самый путь, что и он. Да-да, не отворачивайся! Это действительно так, депрессивный алкоголизм так и начинается! И если ты не хочешь стать таким же спившимся гением, а ты Гаврилов, безусловно, гений, то надо что-то делать. Ломать рамки, совершать неожиданные и необдуманные ходы. Дерзко, нагло и борзо, чтобы дух захватывало. Да, за это тебя не погладят по головке. Возможно, что даже убьют или отправят на «горку». Но жизнь Колесника ничем не лучше, уж поверь. И если хочешь знать, что тебе нужно делать – просто вздрючь их всех. Уходить – так с музыкой. Пусть они тебя вспоминают и вздрагивают.
Гаврилов молчал – сидел, уткнувшись лицом в ладони, переваривал услышанное и чувствовал себя самым большим мудаком на планете.
- Давид… - позвал он через полминуты.
- М? – буркнул тот в ответ.
- Спасибо.
- Пожалуйста, - усмехнулся невидимый в темноте Герштейн.
Перед глазами всё плыло, поэтому Гаврилов закрыл их и превратился в слух. Океан шумел и бесновался, порывы ветра приносили с собой звуки музыки. С левой стороны, там, где мерах в двадцати сидела троица пьяных туристов, то и дело раздавался звон стекла.
- Вздрючить – это можно.
- Ага, - поддакнул Герштейн. – Пошли, я поймаю нам такси.
Утро принесло с собой жуткую головную боль и ломоту в костях, поэтому вздрючку пришлось отложить. Алкогольная интоксикация сделала своё чёрное дело: Рем целый день провалялся дома, попивая ароматный солёный и острый бульон.
Зато на следующее утро он был полностью готов – как физически, так и морально. Побрился, принял душ, выпил крепкого кофе и, вопреки обыкновению, не уселся за клавиатуру ноутбука, а вышел на улицу с чёткой целью: увидеть недостатки и разгромить их в пух и прах. Начать было лучше с малого – с грязи на улицах, например.
Ему раньше не приходилось проводить расследований и писать скандальные материалы: максимум небольшие записи в блогах, поэтому опыта не было от слова «совсем». В глаза бросалась всякая ерунда – ямки на дорогах, граффити, полицейские машины – новенькие, блестящие на солнце ослепительно белой краской. «Всё это ерунда», - думал Гаврилов, с сожалением отмечая про себя, что он совершенно не знает, чем дышит город и что важно населяющим его людям.
День первый не принёс ничего – даже отдалённого представления о том, на какую тему будет его вздрючивальная статья. Посиделки за клавиатурой, полнейший туман в голове и ненависть к самому себе за полнейшую неспособность работать.
Второй день Гаврилов решил тоже начать с прогулки. Когда он вышел из дома, был уже полдень и поэтому улицы оказались пустынны – солнце нещадно палило и, казалось, испаряло асфальт, как будто Рем гулял где-нибудь на Меркурии.
Писатель покинул двор, перешёл неширокую улицу, сжатую с двух сторон высокими металлическими заборами, от которых шёл нестерпимый жар, и оказался в сквере с пальмами – том самом, где он когда-то сидел с ноутбуком и ожидал вдохновения. Автомобильный сигнал, неожиданно раздавшийся за спиной, заставил Рема подпрыгнуть на месте.
- Здравствуйте! – от того, что Обухов улыбался, в его голосе не появилось никаких интонаций. – А я как раз к вам ехал.
Он сидел в прокатном красном кабриолете – таком же, как тот, на котором ездил Герштейн.
Гаврилова перекосило.
- Что вам нужно? – спросил он, не скрывая неприязни.
- Поговорить. Может, я смогу кое-что прояснить.
Рем стиснул зубы. Загадочный юрист и журналист знал, на что его ловить.
- Садитесь, прокатимся, - дверь гостеприимно распахнулась.
Гаврилов, поразмыслив пару секунд, скривился и принял приглашение – сел на переднее сиденье и на всякий случай пристегнулся, вызвав у Обухова усмешку.
- Боитесь?
- Опасаюсь.
Машина тронулась и покатила по дороге в объезд дома Гаврилова – медленно и осторожно. Водителем Обухов оказался очень аккуратным и правила соблюдал безукоризненно, что на острове, полном неадекватных аборигенов и оголтелых туристов, вообще было редкостью.
- Кто вы? – сразу же взял быка за рога Рем.
- Мелкая сошка, - ухмыльнулся в ответ собеседник.
- Кого вы представляете?
- Не всё сразу… - сказал Обухов, но раздражённый Гаврилов его перебил.
- Нет! Сейчас!
Водитель скривился. Машина остановилась на светофоре. Рядом затормозил белый микроавтобус. Его водитель высунул в открытое окно загорелое волосатое предплечье с широченной ладонью.
- Какой же вы нетерпеливый. Всему своё время, Роман Викторович.
Водитель микроавтобуса покосился на пассажиров кабриолета, но, поймав взгляд Гаврилова, поспешно отвернулся. Загорелся зелёный, машина свернула на широкую улицу и помчалась, набирая скорость.
- Остановите, - решительно сказал Рем. – И оставьте меня в покое.
- Роман Викторович, - начал Обухов, но Гаврилов снова перебил его.
- Хватит. С меня достаточно загадок. Я не хочу играть в ваши игры! Остановите машину.
Завизжали покрышки, Обухов затормозил так резко, что, если бы не ремень, писатель точно оказался бы лицом в бардачке.
- Хорошо, - в голосе водителя прорезался металл. – Прекрасно. Идите на все четыре стороны. С вами мороки, как с маленьким ребёнком. Кашу не хочу, спать не буду, на горшок не сяду. Не смею задерживать, - кивнул Обухов на залитый солнцем тротуар.
Гаврилов дёргаными движениями освободился от ремня.
- Ах, простите, что не даю использовать себя втёмную. Я не знаю, что за игру вы затеяли и во что втянули. Но знайте, кого бы вы ни представляли, до тех пор, пока мне не дадут понять, что происходит, я не буду ни за плохих, ни за хороших.
- Да мне не надо, чтобы вы были за кого-то! – впервые Рем услышал, как Обухов повышает голос. – Будьте за себя, Роман Викторович! Всегда только за себя. Это то, чего я от вас хочу и то, из-за чего пытаюсь вам помочь, пока вы тут строите из себя девственницу в ночном клубе!.. Впрочем, если я ошибся и самостоятельность не входит в число ваших приоритетов, простите.
Гаврилов, уже открывший дверь машины и поставивший ногу на тротуар, замешкался на пару мгновений. Он ожидал чего угодно: угроз, шантажа, лести, но никак не такого заявления.
- Сядьте, будьте так добры! – раздражённо бросил Обухов. – Вы действительно всё узнаете. Но потом.
Выругавшись, Рем захлопнул двери. Двигатель снова зарычал – тихо и мощно, мимо снова поплыли пальмы и витрины магазинов. Гаврилов смотрел в круглое хромированное зеркало на то, как ветер треплет его волосы, и думал.
- Ладно, - наконец, сказал он. – Что у вас?
- Откройте бардачок. Аккуратнее.
Гаврилов нажал на кнопку, крышка откинулась и в руки буквально упала небольшая папка-скоросшиватель. Рем открыл её и быстро пролистал содержимое. Какие-то ксерокопии, фотографии, анкеты, листы рукописного текста, скриншоты…
- Что это?
- Я знаю, что вам нужно написать статью к четвергу. Это может помочь.
Интересно. Очень интересно.
- Информация проверенная? – спросил Гаврилов, недоверчиво покосившись на Обухова.
- Как вы уже знаете, я – мелкая сошка, у меня нет способа проверить её. Но тем, кто мне её переправил, вполне можно доверять.
- Уклончиво, - пробурчал Рем.
- Уж как есть.
- Меня за эти материалы не того?.. – в груди заворочалось неприятное чувство. Возвращаться в подвал не хотелось.
- Нет, вовсе нет. Всё будет в порядке.
- Надеюсь. Очень надеюсь, - на некоторых документах Гаврилов заметил гербовые печати и штампы полиции и Агентства Республиканской Безопасности. Волнующе. – Ладно. Посмотрим. Отвезите меня домой.
Не прошло и пяти минут, как кабриолет остановился с торца дома, где жил Гаврилов, рядом с микроскопическим продуктовым магазином, у которого на табуретке в тени козырька восседала необъятная продавщица в синем халате.
Рем поздоровался с ней и, выбравшись из машины, сказал Обухову:
- Самостоятельность – это, конечно, хорошо. Но что если моим самостоятельным решением будет не лезть во всё это дерьмо, остаться в стороне и написать статью… Не знаю, например, о том, что дороги разбиты. Или что в соседнем дворе детскую площадку сносят ради строительства гаража для чиновника.
Обухов улыбнулся – снова без всяких эмоций, одними губами:
- Насколько я успел вас узнать, то когда вы узнаете, что попало к вам в руки, то просто не сможете промолчать. Всего хорошего.
Кабриолет сдал назад и оставил Гаврилова в одиночестве – задумавшегося и державшего папку так осторожно, словно это была спящая ядовитая змея.