Закрытый город
- И как тебе? – спросил Гаврилов после того, как стукнул рюмкой о столешницу. Ещё пять секунд назад в ней плескался душистый коньяк – личный презент главного редактора издательства «Мост».
- Гениально, - собутыльник Гаврилова, Давид Герштейн, взял с тарелки кусок сыра, понюхал его и, одобрительно хмыкнув, отправил в рот.
- Его не будут издавать.
Герштейн словно и не слышал этого. Прожевал старательно кусочек, смакуя ощущения, снова хмыкнул, протянул руку для того, чтобы взять ещё, но передумал. И только после этого поднял голову и удивлённо взглянул на Гаврилова, который сидел, напряжённо всматриваясь в собеседника, и ждал реакции.
- Что? – спросил Давид, приподнимая седые брови, над которыми возвышалась густая шапка кудрявых волос, наполовину белых.
- Я говорю, издавать роман не будут.
- Ну да, это я слышал, - кивнул Герштейн и Гаврилов понял, что он играет. – И что с того? Ты ждёшь моего: «Ах, я же тебе говорил»? Не дождётесь.
Гаврилов потянулся к пузатой бутылке и наполнил рюмки по новой, стараясь делать максимально оскорблённое выражение лица.
- А вообще, я не удивлён, - Герштейн, не поднимаясь, полез в холодильник для того, чтобы подрезать колбасы на тарелку с закуской. – Я говорил, что этот роман не для нашего города. Слишком заумный.
Гаврилов усмехнулся:
- Редактор сказал то же самое.
Герштейн пожал плечами:
- А я тебя ещё во время написания предупреждал: бросай ты его нафиг. Дело гиблое. Но нет, ты не послушал. Решил в гения поиграть. Так что сиди теперь без денег и не строй оскорблённую невинность.
- Да не в деньгах дело! – поспешно отмахнулся Гаврилов. - Обидно просто.
Он перевёл взгляд в окно. Солнце уже скрылось за горизонтом и теперь город расцветал целыми галактиками огоньков. На длинных прямых и широких проспектах загорались жёлтые фонари, в квартирах включали свет, формируя на каждой многоэтажке неповторимое созвездие. Мчались по дорогам машины – открытые яркие кабриолеты, сверкающие фарами.
А дальше: за бескрайним частным сектором и бесчисленными пансионатами, за тополями, каштанами, вишнями и абрикосовыми деревьями, за барами, клубами и кафе, аппетитно пахнущими шашлыком, медленно ворочался океан. Словно огромный кит, он пытался выбросить свою солёную тушу на песчаные пляжи, огромные валуны, набережные и волнорезы – безуспешно кидался грудью на берег, но неизменно разбивался и отступал.
Там, за окном, вовсю кипела жизнь. Вечер пятницы, вечное тропическое лето, а значит, снова музыка, смех, алкоголь, жареное мясо и совокупляющиеся парочки на диких пляжах.
А здесь на кухне сидят популярный писатель и директор непопулярного музея, пьют дорогущий коньяк, заедая сырокопчёной колбасой, и жалуются друг другу на судьбу-злодейку.
- Будь проще, Гаврилов, – после еще одной стопки сказал раскрасневшийся Герштейн, - Как бы ужасно эта фраза не звучала. Ты пока молодой, горячий, но… Не надо. Это не тот город, в котором кто-то поймет твою жажду лучшего мира, пусть и приправленную бластерами и космическими принцессами. Ты же пишешь любовные романы, детективы и фантастику, вот и пиши дальше. А то, что ты натворил – это…
- Плевок в рожу?.. – усмехнулся Гаврилов.
- Нет, - решительно замотал головой Герштейн. - Если б ты просто в рожу плюнул, то утёрлись бы и забыли. Мол, что с бесноватого взять? Тут всё хуже. Да, ты, вроде как, говоришь правду. Неприятную и некрасивую. Изобличаешь, стало быть. И почему-то… - Давид заговорил медленней, жестикулируя рюмкой и заостряя внимание на нелепости поведения Гаврилова, - …Ждёшь признания. Ждёшь, что тебя прочтут, посыпят голову пеплом и побегут меняться к лучшему.
Писатель плотно сжал губы, опустил взгляд и уставился на хлебные крошки, обильно усыпавшие белую столешницу. Его щёки раскалились от стыда, а не видевший этого Герштейн продолжал:
- Глупо, дорогой мой, очень глупо. Да, правда. Всё правда, что ты написал и все недостатки выписаны очень метко. Но выглядит это как излишнее морализаторство. Мол, у нас вокруг практически конец света, вы все говно, режим фашистский, кругом моральное разложение, а я один умный в белом пальто стою красивый. Так что надо либо тоньше, либо про принцесс и бластеры. Впрочем, я что-то заболтался. Давай-ка…
Дали.
- Ты бы поаккуратнее про режим-то, - вкрадчиво сказал Гаврилов, зачем-то осматриваясь вокруг.
- Ай, да брось. Наш великий фюрер прекрасно понимает, что хулы шибко умных неудачников ничего не стоят, - ответил Герштейн после соблюдения всех положенных ритуалов – громкого кряхтения, осторожного вдоха и закусывания. Они всегда брюзжат. Совесть нации изображают…Так вот! О шибко умных. Я понял, что к чему, где-то через полгода после того, как стал директором краеведческого. Я ж сперва выставки всякие организовывал, таланты искал, поддерживал. Художники, скульпторы, рукоделы всякие. Но на такие выставки никто, кроме как по синей лавочке, не ходил, а во-вторых, положа руку на сердце, среди аборигенов талантов – ноль целых, хрен десятых. Слепят глиняную свистульку, нарисуют на ней письку и нате - музыкальный инструмент для обрядов богу плодородия. Продам за десять тыщ. Что ты смеёшься? Приходилось покупать, потому как совсем нечего показывать было. Никакого веселья - такими темпами я музей почти что до банкротства довёл. Уже всякие дельцы ходили здание осматривали: в аренду взять хотели под офис. А я их поганой метлой гонял. Ну и вот, чтобы выправить положение, организовал выставку. «Сексуальные игрушки, устройства и приспособления». Мол, последняя попытка и увольняюсь к едрене фене. И что ты думаешь? Даже почти без рекламы в первый день у меня толпа народу была. Весь музей забили, экскурсоводов чуть на части не порвали! Мне тогда пришлось выставку продлить на два месяца. А уж сколько я потом выручил с продажи экспонатов – о-о-о… - Герштейн нарочито протянул своё «о» подольше. - Второй музей можно было построить рядом. В натуральную величину. Тогда-то я и просветлел. И понял, что мэрия меня с должностью директора музея просто кинула. Дала невыполнимую, понимаешь, задачу. Лучше б я директором борделя был. Там-то прибыль растет без всяких проблем и влияния извне.
Гаврилов слушал и смеялся – Герштейн был хорошим рассказчиком. С лёгкой картавостью (которая, как подозревал писатель, была нарочитой), острыми выражениями и специфическим чувством юмора его речь была похожа на звонкий ручей, бегущий по камням – задорный, холодный, с мелкими острыми камешками на дне. А уж как уморительно у него звучали вышедшие ныне из моды анекдоты об Одессе…
- Ладно, к чёрту. Пошли в «Гавану». Развеемся. Проникнемся атмосферой грязных баров и борделей, снимем девиц. А потом ты напишешь очередную сагу про крутого парня с квадратной челюстью. Или детектив для домохозяек. Второе даже лучше.
«Гавана» была помесью бара и борделя. Небольшое и ничем особо не примечательное заведение располагалось далеко от океана и поэтому не было заполнено туристами. За это его и любили горячо Гаврилов и Герштейн.
Для того, чтобы отыскать клуб, требовалось пройти совсем немного по оживлённой городской улице – пальмы, тенты и летние веранды, много неоновых вывесок, мотоциклов, аборигенов-рикш и ярко-красных кабриолетов, завидя которые, наученные горьким опытом местные предпочитали постоять на тротуаре, а не переходить дорогу.
Затем нужно было свернуть в неприметный переулок, заметный лишь потому, что от неоновой вывески (стилизованные пальмы и женщина, лежащая на надписи «Havana») на асфальт падал красный отсвет. Рядом с дверью стояли группки по два-три человека – курили, громко смеялись, разговаривали, выразительно жестикулируя, а сам вход сторожил мрачный хмырь, целиком состоящий из мускулов – даже лысая и гладкая, как бильярдный шар голова могла набить кому-нибудь морду. Герштейн кивнул ему и громила зеркально отразил этот жест, пропуская мужчин внутрь.
Небольшая комнатка с зеркалом, гардеробом, пальмами в кадках и закрытым окошком кассы – сколько Гаврилов себя помнил, оно всегда было заперто. Вход сюда был бесплатным, но пускали только своих. В этом свете знакомство с Герштейном, способным пролезть и протащить родственников даже в НСДАП, было бесценным. Стены и пол вибрировали от громкой музыки, доносившейся из главного зала.
Мужчины, о чём-то перешучиваясь, стремительно миновали холл, распахнули двери и сразу же очутились в центре карнавала.
В полутёмном помещении, прорезаемом кислотно-яркими лазерными лучами, танцевали несколько человек. В свете стробоскопа их движения выглядели резкими и дёргаными – словно роботы. Нехитрая музыка орала и визжала дьявольски громко, заставляя вибрировать все внутренности.
Десяток столиков, диваны у стен, барная стойка, подиум, на котором красиво и динамично танцевали сочные и смуглые девицы. Народу было не так много, но количество с лихвой компенсировалось масштабом гуляний.
К гостям подошли две аборигенки в псевдонациональных костюмах – что-то вроде набедренной повязки из листьев. Лифчиков они не носили, дабы мотивировать гостей воспользоваться дополнительными услугами «Гаваны». Они, улыбаясь, протянули меню, но Герштейн сходу их обнял и, завопив:
- Ура-а-а! – устремился к ближайшему дивану. - Девочки, мне сегодня хочется пить, и очень холодно!
Те в ответ захихикали и принялись Герштейна лапать, но тот запротестовал:
- Нет-нет! – кричал он, хохоча и уворачиваясь. - Сперва пить и танцевать! Давайте сюда виски и подружку для моего визави.
Гаврилов был уверен, что слово «визави» поняли только они с Герштейном.
Мужчины плюхнулись на мягкие диваны, которые обволакивали всё тело. Вскоре появился алкоголь и настроение начало выправляться.
У девушки, которую Гаврилов купил на сегодняшнюю ночь, был выдающийся бюст с красивыми коричневыми сосками на смуглой от загара коже. Писатель исследовал податливое горячее женское тело ладонями, много пил, много смеялся над шутками Герштейна – уже не вымученно, а вполне искренне и что-то пытался рассказывать сам. Время бежало вперёд, алкоголь лился рекой и в один прекрасный момент Гаврилов понял, что реальность превратилась в набор слайдов – как будто он смотрит фотографии с этой вечеринки, но совершенно не знает, что было между заснятыми моментами.
Вот они с Герштейном и официантками сидят на диване. На столике рядом – пустая литровая бутылка виски (и когда только успели столько выжрать?). Герштейн лапает девушек, запускает им ладони в трусики и что-то рассказывает о сексуальных игрушках. Девочки раскраснелись, хихикают и закатывают глаза, а старый развратник выглядит, как кот, увидевший, что хозяйка забыла убрать со стола сметану.
Вот Гаврилов уже в номере: лежит на кровати и смотрит в потолок. Красотка-аборигенка вовсю отрабатывает жалование: скачет, громко и натурально стонет, а у Гаврилова в голове всего одна мысль: «Боже, как же укачивает».
Потом Гаврилов и Герштейн снова в зале, где какая-то компания курит огромные вонючие сигары. Скорее всего, не местные. Неугомонный директор музея говорит, что сейчас со всем разберётся – и действительно уходит разбираться.
- Ребята, а может вы будете курить что-нибудь, не воняющее горелым говном?..
Скандал, психующие курильщики, возмущённый Герштейн, пылающий праведным гневом и явно собирающийся строить из себя супермена:
- Что-о? Куда вы меня послали? Кстати, а вы знаете, что Фрейд говорил про сигары? Так может вы не будете сублимировать, а найдёте пару аборигенов и сделаете им хорошо?
Следующий слайд – улица рядом с «Гаваной». Гаврилов стоит в телефонной будке, набирает номер и смотрит, как снаружи Герштейн пытается прислониться фингалом к холодному стеклу, и бормочет что-то про антисемитизм.
- Алло! – уверенным, но слегка заплетающимся голосом говорит он, дождавшись ответа, - В клубе «Гавана» одна компания ведет себя безобразно! Шумят, курят, принимают наркотики, кричат гадости про Президента! Да! Я не собираюсь это повторять, у меня язык не повернется! Как это: «Кто говорит»? Возмущённый гражданин говорит! Прекратите это немедленно! Да, клуб «Гавана»!
Слайд следующий, он же финальный. Неприметный серый микроавтобус, из которого вышли два человека в костюмах, оставив за рулем водителя. Минуту они пробыли в клубе, а затем объявились вновь, уводя прочь ту самую компанию любителей сигар – только теперь не наглых и самоуверенных, а напуганных и закованных в наручники. Охранник, тот самый, с головой-бильярдным шаром отводит взгляд.
Герштейн, наблюдает за всем этим, держась за водосточную трубу. Глядит то на процессию, то на своего визави.
- А вы ведь сволочь, Виктор Романович Гаврилов… - говорит он, как-то странно глядя на него. - Гений. Но сволочь. Дориан, мать твою, Грей…
Виктора Романовича Гаврилова шумно тошнит на асфальт.
Воспоминания обрываются.
Занавес.
