За стеклянной стеной. ч.7
Часть: 7
Тон, как обычно, не терпящий возражений. Карамышевская набережная, стоянка у входа в парк. Прямо сейчас. Оденься поприличнее и мамке скажи, что будешь поздно. Точнее, рано утром. Да ничего не случилось, все узнаешь на месте.
Он приезжает на новеньком БМВ Х6, таком белоснежном, что глаза режет. И сам он весь обновленный, свежий, загорелый, помолодевший. Вылезает из своей машины-игрушки, в зубах сигарета, в руке телефон, жестом показывает мне, мол, подожди. Сворачивает разговор, прячет трубку в карман.
- Привет. Ну, наслышан я, наслышан.
Я киваю и тут же пытаюсь отвлечь его внимание. Говорю:
- Крутая тачка. Из автосалона?
- Угу, — отвечает. — Нескромный подарок самому себе. Но ты мне пыль-то в глаза не пускай. Я в курсе последних новостей и наш раздел на сайте видел.
Энфилд улыбается, а я сжимаюсь в комок. Интересно, зачем он велел мне поприличнее одеться? Чтобы в парке нашли мой модный труп? Он специально делает между фразами длинные паузы, любит потрепать собеседнику нервы. И улыбается он так, что никогда наверняка не поймешь, что у него на уме. Наконец, я решаю не тянуть с казнью и говорю:
- Да, это я спрятал весь спайс и запретил его продавать. И без того троих наших закладчиков задержали. Если бы я этого не сделал, было бы гораздо хуже…
- Смело, — прерывает меня Энфилд. — И очень разумно. В моем стиле.
- Не понял.
- Это значит, что я бы сделал то же самое. А также это значит, что ты молодец и далеко пойдешь.
Теперь моя очередь недоуменно закурить.
- В смысле…Ты разве не наорать на меня приехал?
- Вообще, это скорее ты должен на меня орать, — улыбаясь еще шире, отвечает Энфилд. — Ведь это вроде как я бросил на тебя “Лабораторию” в тяжелые времена. А ты справился. И за это чуть позже я скажу тебе огромное спасибо.
Он действительно скажет мне “спасибо”, такое большое, что хватит на покупку подержанной иномарки. Энфилд никогда не извиняется, он просто не знает таких слов. Но если он все же хочет попросить прощения или выразить благодарность, за него красноречиво говорят деньги.
- Садись, поехали, — он открывает пассажирскую дверцу, я запрыгиваю на обтянутое полиэтиленовой пленкой сиденье и вдыхаю пьянящий аромат нового автомобиля.
- Куда едем? — спрашиваю.
- В клуб, отмечать. Мне сегодня тридцать три. Серьезный возраст, как-никак.
- О, поздравляю! Кто будет?
- Да все будут. Вся “Лаборатория”. Даниэль твой только отказался. Говорит, что приболел. Да и хрен с ним.
Мы мчимся по проспекту Народного Ополчения в центр, из динамиков льется что-то ритмичное, и Энфилд рассказывает, как разнузданно оттянулся в Тайланде.
- А вообще, знаешь что, — произносит он, закончив историю массаже и шлюхах, — Через год-полтора, если захочешь, я отдам тебе “Лабораторию”. За это время натаскаю тебя, как следует, а потом будешь рулить сам, а мне отчислять роялти. Ты ведь в курсе, что такое роялти?
Конечно, как бывший студент юридического факультета, я в курсе.
- То есть, — говорю я, — ты хочешь ни хрена не делать и жить на проценты?
- Так точно! — смеется Энфилд. — Зачем напрягаться, если есть достойное подрастающее поколение? Вот подарю тебе “Лабораторию” и свалю в Тайланд навсегда.
- Почему именно мне?
- А почему бы и нет? — он лихо сворачивает с проспекта, чуть не зацепив зеркалом обшарпанную Ладу с “шашечками” такси. — Мысли шире, верь в себя, ищи свои сильные стороны, и все получится.
Он вещает, как бизнес-тренер: мотивирует, побуждает, окрыляет. Тогда я еще не осознавал, что он пытался намертво привязать меня к “Лаборатории”, дабы та не отвлекала его от действительно важных и прибыльных дел. Только через пару лет выяснится, что через заботливые руки Энфилда проходит нехилый героиновый трафик из Таджикистана, и что Дани все-таки был прав. В этот же вечер я летаю на крыльях неведения, любуюсь белоснежным БМВ и верю, что когда-нибудь у меня будет такой же.
Та ночь в клубе, знаете, она была действительно красивой. Энфилд очень любит быть эффектным и производить впечатление. Смотрите, мол, как я шикарен, какие вещи и аксессуары ношу, кем себя окружаю, какие вечеринки устраиваю и сколько могу за них заплатить.
На парковке перед клубом, подняв стекла до упора, мы прямо в машине убираем по “дорожке” кристаллического метамфетамина.
- Такого качественного стаффа в Москве никогда не было и не будет, — говорит Энфилд и крошит прозрачные кристаллики в порошок. — Это подарок. И, поверь, это бомба.
Снаряд разрывается в мозгу моментально. Цвета насыщаются небывалой яркостью, воздух становится плотным и вязким. Галлюцинаций нет, но каждая клетка тела наполняется неистовой энергией, электричеством, страстью, сладостью. Хочется всего и сразу. И не думать о последствиях.
- Прет? — выдыхает Энфилд, расслабленно откинувшись на сидении.
- Еще как, — киваю я. — Ни в какое сравнение не идет с нашим китайским фуфлом. Это, пожалуй, даже круче кокаина.
- Смотря с какой целью употреблять, — отвечает Энфилд. — Для сегодняшней ночи кристалл в самый раз. Пойдем.
Когда ты под кристаллическим метом, все кажется безумно красивым, и сам ты тоже невыносимо хорош. Но самый интересный эффект в том, что твое сияние замечают окружающие, даже те, кто далек от наркотиков.
Мы распахиваем двери из стекла и стали, будто в замедленной прокрутке фильма. Возникаем в фойе плечом к плечу — два героя запрещенной войны, окруженные ореолом притягательности, роскоши и секса. Мы нереально, феерически красивы, мы светимся сами и озаряем всех вокруг. На нас оглядываются девушки и парни, нам освобождают путь и улыбаются в надежде, что мы улыбнемся в ответ. Но, нет, мы не намерены распыляться на кого попало. У двери, отделяющей фойе от основной зоны клуба стоит она — та, которой мы готовы дарить свой свет.
На Кире маленькое черное платье — эталон утонченности и стиля. Льняные волосы слегка подкручены и рассыпаются по плечам волшебным каскадом. На кукольном личике, как всегда, почти нет макияжа, а на левом запястье поблескивает золотой браслет с бриллиантами — недавний подарок Энфилда.
На самом деле, не только у Лешки есть от меня секреты, но и у меня от него. Мы с Кирой иногда встречаемся. В смысле, чтобы переспать. Она была со мной предельно честна и сразу обозначила доступные границы отношений, сказав: “Я его люблю. По-настоящему. А с тобой мне легко и классно, но не стоит воспринимать нашу связь как нечто серьезное. Тебя это тоже ни к чему не обязывает”. Мне тогда этого хватило. То есть, я сделал вид, будто меня все устраивает, но думал-то я, конечно, иначе. Оказавшись перед выбором, быть с ней в качестве “запасного аэродрома” или не быть с ней вообще, я естественно выбрал первое. И, наверное, она действительно его любит, потому что когда он улетел в Тайланд лечить свой кокаиновый психоз, Кира себе места не находила. Она ревнует его ко всему, что движется и не движется: к жене, которой никогда не видела, к возможным любовницам, чье наличие подозревает, но не может доказать, к бизнесу и даже ко мне. Особенно ее взбесил тот факт, что, уехав, Энфилд доверил “Лабораторию” мне, а не ей. Когда возник вопрос, сохранятся ли наши отношения в тайне, она заявила: “Молчать в твоих интересах, потому что, если все вскроется, ты умрешь первым”. Сказала она это, конечно, в шутку, но мы оба понимали, как важно не выдавать себя. Энфилд крайне эгоистичное существо и не привык ничем делиться, разве что наркотиками, коих у него навалом.
И мы встречались. Всегда в ее квартире на Полежаевской, всегда быстрый секс без особых нежностей, все по существу. Мне было мало, мне хотелось говорить с ней часами, гулять с ней по набережным, долго-долго целоваться. Но ей все это было ни к чему. Она не холодная, нет, просто она любила не меня.
И, кстати, Кира была еще одной причиной, по которой я перестал видеться с Дани.
Тем не менее, сегодня кристаллический мет решил, что это будет незабываемая ночь, и мы входим в нее со всем размахом. Кира встречает нас с улыбкой, в которой я читаю — или хочу прочесть — “вот они, мои мальчики”. Она целует Лешку долго, именно так, как я хочу, чтобы она целовала меня. При этом она с наслаждением прикрывает глаза, а он — нет. Однако когда они прерывают поцелуй, от которого меня начинает подташнивать, Кира незаметно касается моей руки кончиками пальцев. Она не оставила меня без внимания, и я счастлив. И вот так, втроем, мы врываемся в океан цвета, огня и звука.
В честь себя любимого Энфилд снял, наверное, половину клуба. Столики из черного стекла, три дивана с балдахином на случай, если захочется отгородиться от всего мира. Десятки бутылок, графинов с соками, ведерками со льдом, легких закусок, зачем-то пара кальянов. О еде он не беспокоился: под воздействием стимуляторов аппетита нет. А если у кого-то появится, он не откажет, денег у него с собой достаточно, чтобы накормить всех в этом заведении до отвала. Все уже там, развалились на диванах, но когда мы входим, все поднимаются и встречают нас аплодисментами. Вообще-то встречают они его, но мне приятно думать, что маленькая их часть принадлежит и мне, мальчишке, спасшем “Лабораторию”, мальчишке по правую руку от супердилера.
Это непередаваемое чувство, когда бит на танцполе резонирует с ритмом твоего сердца, когда свет мигающих разноцветных ламп тянется за тобой, куда бы ты ни повернул голову, когда люди, которых ты не видел прежде, становятся твоей семьей. Они дарят ему ненужные подарки, и он скидывает их мне на колени. Разберешься потом, оставишь, что понравится. Он разливает по рюмкам текилу, самбуку, абсент, кьянти — все, что попадается ему под руку. Я не успеваю запомнить имен, выхватываю только Олю, ночного оператора, которой Дани пытался назначить свидание. Ничего особенного в ней нет. Конечно, куда ей до моей Киры. До нашей Киры. Девочки гоу-гоу вытворяют чудеса акробатики в стеклянных кубах высоко под потолком, мы пьем, все что-то говорят, но никто ничего не слышит. Да мне, откровенно говоря, глубоко плевать на всю эту компанию. Мой кристаллический мет советует мне сконцентрироваться на музыке и на том, что происходит в непосредственной близости. А здесь опущены балдахины, поджигаются трехслойные горячие коктейли и прямо на стеклянный столик насыпаются новые “дорожки”.
Мы отгородились от мира, как и собирались. Мы трое. Снова его стильная стеклянная трубка, снова взрыв цветов, звуков и страсти; снова мы лежим, откинувшись на мягкие спинки дивана. Кира, как и когда-то давно, в центре, мы по краям. Держим ее за руки, гладим, вдыхаем ее аромат и начинаем целовать. Лешка смотрит на меня, я на него, мы улыбаемся друг другу и почти синхронно проводим губами по ее шее вверх, к мочкам ее восхитительных маленьких ушек. Мы двое действуем, как один. Гладим ее спину, острые лопатки, худые плечики, и, когда наши с ним пальцы внезапно соприкасаются на ее затылке, Кира выгибается нам навстречу и закрывает глаза. Тогда я плюю на все осторожности и целую ее в губы. Не знаю, сколько это длится, и вряд ли Кира вообще понимает, кто из нас ее целует. Когда на секунду я отрываюсь от ее губ, то вижу: Энфилд наблюдает за нами, как завороженный. Он потрясен, и ему определенно нравится то, на что он смотрит. Он кивает мне — продолжай, а сам запускает руку под юбочку ее маленького черного платья, и мы вдвоем стараемся над ней до тех пор, пока она не начинает стонать, кричать и биться.
Едва мы перестаем касаться ее, Кира открывает глаза и ошалело смотрит на нас обоих. Она плохо соображает и на лице застыл вопрос: кто это был? Кто из вас двоих? Мы улыбаемся ей, а потом друг другу. У нас больше нет секретов.
Потом был танцпол, и мы прижимались друг к другу, не разбирая, кто где. И если в первую ночь с PV4 у нас на троих был один разум, то сегодня, в “кристаллическую” ночь, у нас на троих один секс. Никакой неловкости, никаких границ, никакой ревности, никаких слов. Мы хотим одного и того же, мы чувствуем одно и тоже. Мы живем здесь и сейчас. Если нас отпустит, мы непременно насыплем еще, и начнем все сначала. Никаких принципов, никаких запретов, и утро не наступит никогда.
- Он никогда не уйдет от своей дурацкой миссис Энфилд, — говорит мне Кира, когда мы обнявшись сидим в комнате chill-out.
Лешка затерялся где-то в толпе, поэтому Кира решила поговорить по душам. Его законную жену она называет либо “сука”, либо “дурацкая миссис Энфилд”.
- Как бы он ни развлекался, что бы ни делал, он все равно возвращается к ней.
Она плачет, а я поцелуями собираю ее слезки, как жемчужинки. Здесь тихо, накурено и почти никого нет.
- Не понимаю, что такого в этой суке, чего нет во мне…
- Кирюш, — говорю я, перебирая ее тонкие пальчики. — А может, ну его? Я ведь тоже с тобой, девочка. И у меня нет никакой миссис. И у нас все будет…
- У нас ничего не будет! — кричит она мне в лицо. — Никогда, запомни!
Она вытирает слезы и закуривает.
- Он второй год морочит мне голову, второй чертов год! И каждый раз, когда я спрашиваю, разведется ли он… Знаешь, что он отвечает? “Кирюша, детка, это моя семейная жизнь, не лезь, куда тебя не просят”. Довольствуйся, говорит, тем, что имеешь или не будешь иметь ничего. Или так, или никак, понимаешь?
Кира кладет голову мне на плечо. Как другу. Я ненавижу это, но не могу ее оттолкнуть, слишком уж она мне дорога.
- Когда бы он ни приехал, хоть посреди ночи, я всегда его жду, — всхлипывает она. — Что бы он ни затеял, я всегда его поддерживаю. Потому что с ума по нему схожу, понимаешь? Господи, блин, да кому я это рассказываю вообще!
Она выбрасывает окурок в пепельницу и встает.
- Но знаешь что? Однажды я дам ему просраться. Он просто охренеет вместе со своей миссис! Я столько всего о нем знаю, что лучше ему меня не злить. Он своей же рукой подпишет себе приговор. Пошли отсюда.
Если честно, последнюю тираду Киры я почти не слушал. Ее никто не воспринимал всерьез, никто не подозревал, что на самом деле скрывается за кукольной мордашкой и манящим взглядом. Если бы Энфилд мог представить, какой неприятностью обернется для него Кира, то давно порвал бы с ней. И если бы в ту ночь я хоть на йоту принял ее слова за чистую монету, предупредил бы Лешку, считая это своим первым долгом. Но я, влюбленный в нее, очарованный им, приклеенный к ним обоим намертво, не слышал и не видел ничего разумного. Поэтому просто поплелся за Кирой обратно в пульсирующий ритмом зал.
Едва мы входим, Кира сплевывает себе под ноги и растирает плевок изящной туфелькой со стразами.
- Тварь…
На нашем диване, верхом на Энфилде сидит смугленькая девица, обтянутая непонятными кожаными шнурками, по сути голая. Он и сам уже без рубашки и джинсы расстегнуты, и она облизывает его всего в то время, пока он разминает в руках ее ягодицы, как тесто.
- Мразь, мразь, мразь, — шипит Кира и впивается коготками в мою руку. — Убью, покалечю на всю жизнь обоих, сука…
- Тихо, — говорю я ей, но уже поздно.
Кира бросается вперед, спихивает голую девицу с дивана так, что та ударяется головой о край стола, тут же хватает Лешку за волосы и что-то кричит ему в лицо. Смуглая проползает под столом и теряется в толпе, я бегу в эпицентр конфликта. Кира держит его за волосы, орет на него, грубо, матом, со слезами и надрывом, ровно до тех пор, пока он не размахивается и не отвешивает ей мощную оплеуху.
И тут все снова как в замедленной кинопленке: Кира летит спиной на столик, одна туфелька соскальзывает с ноги, браслет сверкает в отражении стробоскопа, всполох льняных волос, расширенные зрачки, приоткрытые губы…Она перемахивает через глянцевую поверхность стола и гулко падает на пол.
Тишина. Кажется, даже музыка прекратилась. Операторы, закладчики — вся королевская гвардия — замирают в ужасе.
Меня колотит от негодования, и я кидаюсь на Энфилда с кулаками, но стоит мне приблизится, он, готовый к атаке, хватает меня за шиворот и прижимает к спинке дивана.
- Сел и успокоился, живо, — рычит он мне в ухо. — Иначе вслед за ней полетишь. Никогда не лезь в чужие разборки.
У него совершенно невозмутимый взгляд, циничный и усталый. Он неторопливо набрасывает рубашку, застегивает ширинку, вытягивает из пачки сигарету, закуривает и только потом смотрит на Киру.
Она поднялась с пола, стоит вся бледная, одуревшая от его хамства, взлохмаченная, а из фарфорового носика струится настоящая кровь…
- Кирюша, малышка, — говорит Энфилд. — Давай ты не будешь себя так вести. Давай ты одумаешься… Ну иди ко мне, девочка.
И, знаете, она идет. Несмело шагает к тому, кто только что ее прилюдно ударил. Она садится рядом, кладет голову ему на грудь и говорит:
- Не делай так больше, ладно? Никогда не делай…
Он целует ее в лоб, как ребенка, вытирает струйку крови с ее лица и отвечает: “Ладно, не буду”.
Выглядит это как полное безумие, как немыслимое унижение, но никогда не надо верить своим глазам. Именно в тот момент в игрушечной голове Киры зарождается совсем недетский план.
Мало-помалу все улеглось тогда. Конечно, на душе мерзкий осадок, но приходится смириться, потому что так решает Кира. Она говорит:
- Спасибо, что вступился, но дело это действительно не твое.
И я думаю, черт с вами обоими, хоть поубивайте друг друга, извращенцы, если вам так нравится. А потом я и вовсе забываю об этом инциденте, потому что рано утром, когда такси привозит меня домой, происходит событие, которое ломает мою жизнь пополам.
В нашем дворе, возле дома, в котором живет Дани стоит машина “скорой помощи”. На улице еще темно, рассвет только занимается, но мне хорошо видно, как бригада парней в бордовых куртках вытаскивает из подъезда носилки, накрытые белой простыней. Я быстро расплачиваюсь с таксистом и бегу туда. В подъезде звонким эхом раздаются крики тети Веры, Даниной мамы, а потом я пробираюсь к носилкам и, наплевав на слова фельдшеров “скорой”, откидываю простыню. И мое сердце пропускает удар.
Он лежит белый, как полотно, на лице следы вчерашних побоев, бессмысленный взгляд устремлен в грязно-серое небо. Я не понимаю. В голову будто ваты напихали, и ни одна мысль не может оформиться правильно. Что это? Как это? Зачем это все?
Обезумевшая тетя Вера кидается к носилкам, один из фельдшеров оттаскивает ее назад, говорит ей что-то но она не слушает. А я по-прежнему не понимаю.
- Зачем вы его так накрыли? — мямлю я, чувствуя, как отнимаются мои ноги. — Зачем? Он же не умер, вы же…
- Парень, уйди, — говорит мне кто-то.
-Да какого хера? Что происходит вообще?
Тут какая-то ошибка. Наша дурацкая медицина, они опять все напутали… Такого не бывает. Те, кого ты любишь, просто не могут умереть, это бред…
- Что случилось, вашу мать, уроды, ответьте мне кто-нибудь!
Один из фельдшеров буднично и небрежно бросает:
- Передоз, что же еще. Матери успокоительного введите. Грузим.
И они грузят. Сначала носилки, на которых лежит Дани, совсем не мертвый, нет! А потом тетю Веру, которая, как и я, не верит, что любимые люди способны умереть. Я пытаюсь влезть в машину “скорой”, но меня выталкивают, говорят: “Только родственники”. Я ору, что я его брат, но передо мной захлопывают дверцы. Машина отъезжает, я плюхаюсь в кучку талого снега и сижу там целую вечность, до тех пор, пока соседи не выходят гулять с собаками.
Я не могу думать, не могу плакать, не могу даже ответить на бесконечные мамины звонки. Я просто сижу и смотрю, как просыпается район. Сейчас все разрешится. Сейчас они довезут его до больницы, поставят какую-нибудь капельницу, и он опять начнет дышать. По-другому и быть не может, в фильмах с хорошим концом случается именно так, а ведь у нашего фильма хороший конец. Я сижу в сугробе, мокрый насквозь, щелкаю зажигалкой и вспоминаю, как он уходил от меня вчера. Мы же договорились, что все будет нормально, что все это дерьмо скоро закончится. Вот только мы не знали, что для одного из нас оно закончится так рано. Он просто обязан начать дышать, Дани. Потому что иначе я никогда не смогу себя простить. Потому что иначе я свихнусь.
Когда я нахожу в себе силы добраться до дома, мама встречает меня в слезах.
- Почему ты не брал трубку? — спрашивает, — Данечки больше…
- Нет. Я знаю.
Больше я не говорю ей ни слова, скидываю ботинки, прямо в куртке иду в свою комнату и заваливаюсь на кровать. Мне безумно холодно и мокро, но я не хочу переодеваться. Я вообще ничего не хочу. Теперь я уже осознал, что все взаправду, что никто не сотворит чуда, никто не перемотает назад. Я даже ничего не чувствую, наверное. Ни горя, ни ужаса. Только пустоту, будто из меня выкачали все жизненные силы, весь воздух, всю душу. Я просто лежу и не мигая пялюсь в потолок.
Позже мне расскажут, как все было: как он умирал на ступеньках собственного подъезда в то время, пока я развлекался с Энфилдом. Позже я начну ненавидеть и винить себя так отчаянно, что попрошу Лешку достать мне героина, дабы уйти вслед за Дани. Позже Энфилд будет объяснять мне, что у наркомана всего три пути — больница, тюрьма и смерть, и что я ничего не мог поделать. Но это будет позже, а сейчас я просто лежу и думаю о том, что мой самый лучший друг покинул этот мир в двадцать один год, и его мечтам о книге уже не суждено сбыться.
Часть 1-2: За стеклянной стеной. ч.1-2
Часть 3-4: За стеклянной стеной. ч.3-4
Часть 5-6: За стеклянной стеной. ч.5-6