Я жду людей. А прилетают птицы
Рассказ, написанный в соавторстве с другом. Продолжение рассказа «Приказов верить в чудеса не поступало». В рассказе ведется повествование от двух героев. В главах будут встречаться флешбеки, которые будут выделены линиями. Название рабочее: цитата части стихотворения, взятого со страницы Стих.ру от автора Кот Басё. Эпиграфом к первой главе и ко всему рассказу выступает отрывок из другого стихотворения того же автора.
I: http://pikabu.ru/story/_2089080
II: http://pikabu.ru/story/_2093904
III: http://pikabu.ru/story/_2096862
IV: http://pikabu.ru/story/_2098670
______________________
V
По ногам мазнуло холодом – когда ушел. Шаг в сторону, за ним, следом, но остановилась, замирая, когда в горле застряла просьба остаться – не теперь. До белизны костяшек сжала спинку стула, до боли в стекленеющих, готовых разбиться пальцах. Выдохнула, собирая со стола, глотнула обжигающий чай и тихо, неслышно, по кошачьи пробралась к детям, укрывая их пледом с кровати Яши, под голову старшего кладя подушку – он всегда спал так, что невозможно разбудить. Долго стояла рядом, пока не зашевелился, чихнув, Степка. И исчезла, выключая тусклый свет в кухоньке. Долго сидела, обнимая колени, прежде чем уснуть, так же одетой, в теплых носках поверх босых ног.
*
– Матвей! – косички исчезали за дверью, мужчина явно делал вид, что не услышал. Но Лена просто так не собиралась отпускать паршивца.
– Матвей, – требовательно, ловя пальцами закрывающуюся дверь, распахивая ее настежь, так, что хлопнула о стену, хватая за рукав. – Ты ничего не хочешь мне сказать?
– Так было лучше для всех.
– Для кого? Для меня? Для Степы? Матвей! Куда ты пошел? Матвей! – она рычала, на выдохе, когда не могла больше говорить, когда горло было способно только на нечеловеческие звуки.
– Да, для тебя и для Степы, Лен. Скажи, что бы это изменило?
– Меня, – она развернулась, хлопнув дверью. Надеялась, что заехала по носу, но внутри было тихо. Матвей открыл дверь, стараясь догнать женщину.
– Лена, послушай, Витька…
– Он говорил, что тебе – можно верить. Видимо, нет, – выпутывая рукав из цепких пальцев, уходила, не видя дороги, чтобы врезаться в Яшу.
– Лен, успокойся, Лен… Никто не виноват.
– Что бы ты сделал на моем месте?
– Взорвал здесь все к чертовой матери.
– Именно.
*
Она нашла его рядом со Степой, когда мальчик, раскрасневшись от гордости, спрыгивал с турника, чтобы похвастаться перед матерью. Обнимал выше, чем мог, подпрыгивал, чтобы подхватила. И уже потяжелел, чтобы не шататься под хрупкостью его худенького, но уже немного долговязого тельца. Смотрела на Витьку, вполуха слушая сына. Он уходил, заставляя глотать горечь несказанных слов. Тех самых, что не поднимались выше горла.
– Степ, – унесла ребенка в дом, сажая на стул. Села перед ним на колени, обнимая худые ножки, моля тем самым о прощении. Сидела долго, не могла сказать и слова, а Степа, который хотел куда-то бежать, хвастаться перед Яшей, рвался.
– Мам, отпусти, мам.
– Подожди минуту, Степ, пожалуйста, - тихо попросила, когда ком отступил от горла, когда первая слеза упала на его штанишки, которые опять, этим утром или вчера получили дырку.
– Мама, ну не плачь, – уже в свои десять он не мог переносить женских слез. Обнимал Лену, гладил по волосам, пока она, наконец, тихо, словно это была какая-то невозможная тайна, говорила, что с его отцом все хорошо.
– Степа, он здесь, милый. Витя вернулся.
Он не заплакал. Он простил. Простил за то, что сказала не сразу, простил за все, своим большим детским сердечком, которое еще может прощать. Долго обнимал ее, перестал вырываться, а потом, как взрослый, как настоящий взрослый, заваривал травяной чай, ставя кружку, свою любимую, перед Леной. Она кивала, не способная больше ни на одно слово. И только теперь, когда она глотала, сквозь ком соленых слез, горячий горький чай, что полынью выжигал горло.
– Я пойду… к папе? – тихо спросил мальчик, что неуверенно топтался около дверей, в том самом радостном ожидании, словно где-то там, за дверью его ждал большущий подарок. Лена кивнула, он улетел, врезаясь на пороге в Яшу.
– Папа вернулся! – громко возвестил о своей радости и унесся, забыв даже свой любимый нож на столе.
Ясик обнимал Лену долго. Она сама не поняла, как смогла дать ему столько понятливости, которой самой порой совершенно не хватало. Ему, который никогда не мог усидеть на месте, досталось понимать без слов все, что она никогда не могла сказать. Она тихо плакала, а Яша гладил ее по голове, ласково нашептывая те колыбельные, которые она сама когда-то ему пела.
– Не больно, Лен, не больно, – шептал в макушку, шептал, теряя то, что всегда принадлежало только ему, защитнику, помощнику за все эти десять лет. И в этот момент, кажется, ненавидел Виктора. За то, что тот никак не мог понять, за то, что не видел его здесь, с ней. Не верил ни единому слову Осипова и долго-долго укладывал Лену, уговаривая поспать. Оставил, когда, наконец, заснула. И ушел, ушел, чтобы его найти. И взорвал бы к чертовой матери, но знал, что Лена его не просит.
*
– Яшенька, Яся, что ты натворил? – шептала, дуя на рану на брови, на сбитые костяшки, которые обрабатывала. Мальчишка дулся, молчал, а Лена все причитала над ним, не веря ни единой попытке соврать про падение.
– Яша… – настойчиво, тихо, как тогда, когда дымилась собачья будка, улетевшая на три метра. А Яша утверждал, что так было, когда он пришел. Гладила мальчика, своего мальчика по голове, когда закончила со ссадинами, а тот все молчал.
– Уши надеру, – погрозила, но мальчишка все молчал. Знал же, засранец, что рука не поднимется, как никогда не поднималась. В дом ввалился Степа, дуясь от гордости. Он показал Яше язык, громко заявив:
– Мой папа сильнее тебя! – как будто именно он надрал Яше задницу в их почти ежедневных потасовках. Лена замерла, удерживая одной рукой рыжего, что рвался, чтобы дать мальчишке по носу.
– Ты плачешь из-за этого урода. Он этого не достоин, Лен… Мам… – пытался объяснить, оправдаться мальчик, но было поздно. Лена побледнела, а потом влепила Ясику затрещину, первую, быть может, в своей жизни. Он замолчал, надулся, прикусывая губу. Отвернулся, обиженно, как в детстве, но Лена на него даже не смотрела.
*
Костер, огромный, яркий, сверкал, плевался искрами. Они пели о любви и свободе, играли на расстроенных гитарах. Пели хором, чуть нестройным, и сейчас Лена, которая мешала в горячем котле варево на всех, вплетала свой звонких голос в песни, которые слышала из старого Витькиного плеера. Виктор прикусывал синеющую, разбитую губу, что-то тихо рассказывая Степе, Яша куда-то исчез, за три дня так и не сказав Лене ни единого слова. Приходил ночью, съедая оставленный ему ужин, и ложился спать. Она искала мальчика глазами, но находила только Виктора.
– Папа, ты будешь жить с нами? – звонкий голос прервал знакомый мотив, заставляя вздрогнуть, отвернуться от котла.
– Маш, – вручила половник, отходя в темноту, где чернота глаз не сможет найти ее в алых, блестящих в волосах отсветах костра. Прочь от круга света, чтобы не слышать его ответа, но все равно услышала голос Степки:
– Приходи к нам, прямо сегодня, мама будет рада!
– Лен, – поймал пальцы, когда уходила. Что-то сказал, не слышала, закрывая глаза. Тянула руку на себя, не отдавая то последнее, что ей пока принадлежало.
– Степа…
– Расстроится, – прижала к груди руку, на которой пока теплилось его дыхание и поцелуй, на самых кончиках пальцев, которые так и не смогла забрать.
*
– Я лягу на полу, на кухне.
– Не надо.
– Ты уверена?
– Да, – отвечала в стену, тихо, но знала, что слышит. Уже лежала. Три часа как, без сна, ждала ли – нет, не ждала. Желала, страстно желала, чтобы не пришел, чтобы остался там, у костра, где звенели голосами песни. Пришел запахом табака и алкоголя, холодной с улицы грудью и руками, что коснулись плеч под тонкостью ночнушки. Она замерла, перестала дышать. На узкой, скрипящей кровати было слишком тесно для них обоих. Он убрал руку, целуя плечо, и отвернулся, скатываясь к ней по вине продавившейся враз кровати. Старался, знала, что старался отодвинуться, но все равно съезжал. И визгливо скрипели пружины. Слышала, как дышит, роняя соленую горечь в подушку, слушала, как возвращается Ясик, как гремит, отброшенная в ярости вилка – заметил его ботинки у дверей. Слышала, как за стеной храпит, сопливый, простывший Степа, как хлопает дверь, выпуская подрывника на улицу – курит, гад, хоть запрещала, вот и тянется в окошко призрак табачного дыма. Слышала, как уснул быстро, засопев, и Витя. Как повернулся, придвинулся, в таком простом, машинальном движении – к ней, к чужому теплу рядом. Как накрывает плечи рука, которую некуда больше деть. Бесшумно, как научилась за все эти годы, повернулась, вглядываясь в его черты в чернильной темноте. И поцеловала шрамы на лбу, видя, как уходят прежние кошмары с усталого, родного лица.
– Спи, родной, – прошептала, касаясь щеки, улыбнулась, и замерла, охраняя, будто детский, его сон от кошмаров.
I: http://pikabu.ru/story/_2089080
II: http://pikabu.ru/story/_2093904
III: http://pikabu.ru/story/_2096862
IV: http://pikabu.ru/story/_2098670
______________________
V
По ногам мазнуло холодом – когда ушел. Шаг в сторону, за ним, следом, но остановилась, замирая, когда в горле застряла просьба остаться – не теперь. До белизны костяшек сжала спинку стула, до боли в стекленеющих, готовых разбиться пальцах. Выдохнула, собирая со стола, глотнула обжигающий чай и тихо, неслышно, по кошачьи пробралась к детям, укрывая их пледом с кровати Яши, под голову старшего кладя подушку – он всегда спал так, что невозможно разбудить. Долго стояла рядом, пока не зашевелился, чихнув, Степка. И исчезла, выключая тусклый свет в кухоньке. Долго сидела, обнимая колени, прежде чем уснуть, так же одетой, в теплых носках поверх босых ног.
*
– Матвей! – косички исчезали за дверью, мужчина явно делал вид, что не услышал. Но Лена просто так не собиралась отпускать паршивца.
– Матвей, – требовательно, ловя пальцами закрывающуюся дверь, распахивая ее настежь, так, что хлопнула о стену, хватая за рукав. – Ты ничего не хочешь мне сказать?
– Так было лучше для всех.
– Для кого? Для меня? Для Степы? Матвей! Куда ты пошел? Матвей! – она рычала, на выдохе, когда не могла больше говорить, когда горло было способно только на нечеловеческие звуки.
– Да, для тебя и для Степы, Лен. Скажи, что бы это изменило?
– Меня, – она развернулась, хлопнув дверью. Надеялась, что заехала по носу, но внутри было тихо. Матвей открыл дверь, стараясь догнать женщину.
– Лена, послушай, Витька…
– Он говорил, что тебе – можно верить. Видимо, нет, – выпутывая рукав из цепких пальцев, уходила, не видя дороги, чтобы врезаться в Яшу.
– Лен, успокойся, Лен… Никто не виноват.
– Что бы ты сделал на моем месте?
– Взорвал здесь все к чертовой матери.
– Именно.
*
Она нашла его рядом со Степой, когда мальчик, раскрасневшись от гордости, спрыгивал с турника, чтобы похвастаться перед матерью. Обнимал выше, чем мог, подпрыгивал, чтобы подхватила. И уже потяжелел, чтобы не шататься под хрупкостью его худенького, но уже немного долговязого тельца. Смотрела на Витьку, вполуха слушая сына. Он уходил, заставляя глотать горечь несказанных слов. Тех самых, что не поднимались выше горла.
– Степ, – унесла ребенка в дом, сажая на стул. Села перед ним на колени, обнимая худые ножки, моля тем самым о прощении. Сидела долго, не могла сказать и слова, а Степа, который хотел куда-то бежать, хвастаться перед Яшей, рвался.
– Мам, отпусти, мам.
– Подожди минуту, Степ, пожалуйста, - тихо попросила, когда ком отступил от горла, когда первая слеза упала на его штанишки, которые опять, этим утром или вчера получили дырку.
– Мама, ну не плачь, – уже в свои десять он не мог переносить женских слез. Обнимал Лену, гладил по волосам, пока она, наконец, тихо, словно это была какая-то невозможная тайна, говорила, что с его отцом все хорошо.
– Степа, он здесь, милый. Витя вернулся.
Он не заплакал. Он простил. Простил за то, что сказала не сразу, простил за все, своим большим детским сердечком, которое еще может прощать. Долго обнимал ее, перестал вырываться, а потом, как взрослый, как настоящий взрослый, заваривал травяной чай, ставя кружку, свою любимую, перед Леной. Она кивала, не способная больше ни на одно слово. И только теперь, когда она глотала, сквозь ком соленых слез, горячий горький чай, что полынью выжигал горло.
– Я пойду… к папе? – тихо спросил мальчик, что неуверенно топтался около дверей, в том самом радостном ожидании, словно где-то там, за дверью его ждал большущий подарок. Лена кивнула, он улетел, врезаясь на пороге в Яшу.
– Папа вернулся! – громко возвестил о своей радости и унесся, забыв даже свой любимый нож на столе.
Ясик обнимал Лену долго. Она сама не поняла, как смогла дать ему столько понятливости, которой самой порой совершенно не хватало. Ему, который никогда не мог усидеть на месте, досталось понимать без слов все, что она никогда не могла сказать. Она тихо плакала, а Яша гладил ее по голове, ласково нашептывая те колыбельные, которые она сама когда-то ему пела.
– Не больно, Лен, не больно, – шептал в макушку, шептал, теряя то, что всегда принадлежало только ему, защитнику, помощнику за все эти десять лет. И в этот момент, кажется, ненавидел Виктора. За то, что тот никак не мог понять, за то, что не видел его здесь, с ней. Не верил ни единому слову Осипова и долго-долго укладывал Лену, уговаривая поспать. Оставил, когда, наконец, заснула. И ушел, ушел, чтобы его найти. И взорвал бы к чертовой матери, но знал, что Лена его не просит.
*
– Яшенька, Яся, что ты натворил? – шептала, дуя на рану на брови, на сбитые костяшки, которые обрабатывала. Мальчишка дулся, молчал, а Лена все причитала над ним, не веря ни единой попытке соврать про падение.
– Яша… – настойчиво, тихо, как тогда, когда дымилась собачья будка, улетевшая на три метра. А Яша утверждал, что так было, когда он пришел. Гладила мальчика, своего мальчика по голове, когда закончила со ссадинами, а тот все молчал.
– Уши надеру, – погрозила, но мальчишка все молчал. Знал же, засранец, что рука не поднимется, как никогда не поднималась. В дом ввалился Степа, дуясь от гордости. Он показал Яше язык, громко заявив:
– Мой папа сильнее тебя! – как будто именно он надрал Яше задницу в их почти ежедневных потасовках. Лена замерла, удерживая одной рукой рыжего, что рвался, чтобы дать мальчишке по носу.
– Ты плачешь из-за этого урода. Он этого не достоин, Лен… Мам… – пытался объяснить, оправдаться мальчик, но было поздно. Лена побледнела, а потом влепила Ясику затрещину, первую, быть может, в своей жизни. Он замолчал, надулся, прикусывая губу. Отвернулся, обиженно, как в детстве, но Лена на него даже не смотрела.
*
Костер, огромный, яркий, сверкал, плевался искрами. Они пели о любви и свободе, играли на расстроенных гитарах. Пели хором, чуть нестройным, и сейчас Лена, которая мешала в горячем котле варево на всех, вплетала свой звонких голос в песни, которые слышала из старого Витькиного плеера. Виктор прикусывал синеющую, разбитую губу, что-то тихо рассказывая Степе, Яша куда-то исчез, за три дня так и не сказав Лене ни единого слова. Приходил ночью, съедая оставленный ему ужин, и ложился спать. Она искала мальчика глазами, но находила только Виктора.
– Папа, ты будешь жить с нами? – звонкий голос прервал знакомый мотив, заставляя вздрогнуть, отвернуться от котла.
– Маш, – вручила половник, отходя в темноту, где чернота глаз не сможет найти ее в алых, блестящих в волосах отсветах костра. Прочь от круга света, чтобы не слышать его ответа, но все равно услышала голос Степки:
– Приходи к нам, прямо сегодня, мама будет рада!
– Лен, – поймал пальцы, когда уходила. Что-то сказал, не слышала, закрывая глаза. Тянула руку на себя, не отдавая то последнее, что ей пока принадлежало.
– Степа…
– Расстроится, – прижала к груди руку, на которой пока теплилось его дыхание и поцелуй, на самых кончиках пальцев, которые так и не смогла забрать.
*
– Я лягу на полу, на кухне.
– Не надо.
– Ты уверена?
– Да, – отвечала в стену, тихо, но знала, что слышит. Уже лежала. Три часа как, без сна, ждала ли – нет, не ждала. Желала, страстно желала, чтобы не пришел, чтобы остался там, у костра, где звенели голосами песни. Пришел запахом табака и алкоголя, холодной с улицы грудью и руками, что коснулись плеч под тонкостью ночнушки. Она замерла, перестала дышать. На узкой, скрипящей кровати было слишком тесно для них обоих. Он убрал руку, целуя плечо, и отвернулся, скатываясь к ней по вине продавившейся враз кровати. Старался, знала, что старался отодвинуться, но все равно съезжал. И визгливо скрипели пружины. Слышала, как дышит, роняя соленую горечь в подушку, слушала, как возвращается Ясик, как гремит, отброшенная в ярости вилка – заметил его ботинки у дверей. Слышала, как за стеной храпит, сопливый, простывший Степа, как хлопает дверь, выпуская подрывника на улицу – курит, гад, хоть запрещала, вот и тянется в окошко призрак табачного дыма. Слышала, как уснул быстро, засопев, и Витя. Как повернулся, придвинулся, в таком простом, машинальном движении – к ней, к чужому теплу рядом. Как накрывает плечи рука, которую некуда больше деть. Бесшумно, как научилась за все эти годы, повернулась, вглядываясь в его черты в чернильной темноте. И поцеловала шрамы на лбу, видя, как уходят прежние кошмары с усталого, родного лица.
– Спи, родной, – прошептала, касаясь щеки, улыбнулась, и замерла, охраняя, будто детский, его сон от кошмаров.