Время шестерёнок.
Незаконнорожденный Фаберже был в ярости. По дому летали инструменты, хлопали двери, сотрясались стены и пол. Ювелир изрыгнул поток такой едкой ругани, что со стен должна была осыпаться и без того облупившаяся краска. Отказали. Ему. ЕМУ. Наследника знаменитейших ювелиров мира, творцов таких чудес, которые можно видеть только во сне, выкинули взашей за ворота, словно последнего нищего. Хуже того, его выкинул какой-то ничтожный, разряженный, безмозглый слуга, и его подношению даже не было дано приблизиться к царскому порогу.
Фаберже с яростью кинул молоток в стену. Молоток застрял, а ювелир продолжал буйствовать в кипящем гневе. Созданное им яйцо, идеальное продолжение знаменитых яиц Фаберже, которые дарили цесаревичам и великим княжнам, было разбито, растёрто в мелкую пыль по всему полу. На это творение ушёл почти год, и его нервам, связям и финансам был нанесён ощутимый ущерб. Яйцо блестело драгоценными металлами, и каждый сантиметр был расписан сценками из сказок про Бабу Ягу и Кощея Бессмертного. Их холодные глаза были сделаны из чистого бриллианта, а глаза испуганных детей - из мягкого жемчуга.
За крохотной потайной дверцей в нарисованной избушке на курьих ножках разворачивалась ужасная заводная драма в миниатюре. Открывались крохотные дверцы, разворачивалась битва между героем и злодеем, румяный здоровяк сражался с вековым Кощеем. Жуткая сцена - в самый раз для жестокосердного мальчика, каким, как всем известно, и был младший сын царской семьи. И всё это было разбито в прах милостью какого-то придворного идиота, который был "возмущён в лучших чувствах" и "не мог позволить этому испортить тонкую, нежную натуру цесаревича". Свинья с куриным сердцем, ему хватило наглости приказать страже вытурить его за ворота.
Поток гнева начал иссякать, и ювелир прислонился к стене, обмяк, уткнулся больной головой. Мастерская, в которой он и жил, была разгромлена. Более-менее целыми остались только верхние полки. Он со всхлипом поглядел на свои бесполезные руки. Его величайшее творение, равного которому он уже точно не создаст. Фаберже закатил глаза к потолку, бездумно подыскивая балку потолще, которая уж точно выдержит его вес. Тут его взгляд упал на розу из шестерёнок, притаившуюся в дальнем углу верхней полки. Поверни стебель - и она раскроется, а потом сложится сама в себя, обернётся птицей и будет чирикать. Красными, лихорадочными глазами ювелир смотрел на розу, а в его мозгу зашевелилась идея.
Он поднялся, снял с полки розу, завёл её и начал любоваться танцем изменения. Именно изменение постоянно доставляло радость. Раскрытие секрета. Экстерьер яиц обычно оставлялся без внимания в пылу охоты за тайной внутри них. Тайны. Изменения. На его измождённом и мрачном лице зародилась диковатая улыбка. Он построит им такое чудо, какого ещё не видел мир, и никогда больше не увидит. Он сотворит такое сокровище, которое будут беречь и хранить веками, даже тогда, когда все цари сгниют в своих забытых могилах.
Он начал с разбитого часового механизма. Ювелир оббегал все мастерские, все свалки, отыскал все часы, механизмы и игрушки, где была хоть одна шестерёнка. Мастерская быстро наполнилась бесчисленными стопками шестерёнок, шкивов, маховиков и пружин, аккуратно сложенные детали громоздились под самый потолок. Разрастались и чертежи - два листа превратились в пять, потом в восемь, потом - в двадцать. Вскоре он принялся чертить на стенах и на тех узеньких полосках пола, которые ещё не скрылись под массой шестерёнок.
Друзей у него было немного, но даже среди них поползли слухи. Ювелир отощал и осунулся сверх всякой меры, в глазах горел безумный огонь, а речь обычно сводилась к тихому бормотанию. Те, кто заходил к нему, едва могли пролезть в дверь, но и их быстро прогонял густой запах масла и ржавчины. Все запасы ювелирных изделий и деталей давно иссякли, равно как и источники дохода. Фаберже начал продавать мебель, потом одежду - ровно столько, чтобы хватало на скромную порцию еды. Начались пересуды об одержимости бесами и чернокнижии.
Участь изгоя ювелира не пугала, и в чём-то даже привлекала. Он давно не любил слишком любезных, слишком открытых, а всякие разговоры и общественная деятельность только отвлекали от Дела. Отказавшись от такого дурного дела как сон, он посвятил Делу ещё больше времени, а чтобы заткнуть унылые жалобы соседей на ночной шум, хватало одного мрачного взгляда. Творение обретало форму, миллионы деталей переходили из общей кучи в ту конструкцию, которая заняла большую часть его маленькой комнаты. В её безмолвном сердце ювелир впервые за многие недели впал в какое-то подобие сна и слушал призрачное тиканье того, что скоро обещало родиться.
Он вложил в Дело всё, что у него было, всего себя. Он говорил с ним, упрашивал, костерил, шептал и кричал. Не раз и не два он получал ранения от соскочивших осей и ни с того ни с сего закрутившихся шестерёнок. Кровью и гноем поливал он свои стамески, шила и отвёртки, а его руки трескались, шли пузырями, зарастали и снова трескались. Он спрашивал у конструкции, что она думает по поводу её будущего деревянного облачения. Поставить здесь окно, или, может, башенку? Кого за деревце посадить - кролика или крысу? Когда дело его рук впервые завелось, и от его дрожания с крыши посыпалась пыль, он обнял созданный им из дерева и металла ужас с большей страстью, чем когда-либо обнимал женщину.
Наконец всё было готово. Чтобы вынести Дело из дома, пришлось снести стену и нанять тридцать крепких грузчиков. Ювелир прикоснулся к своему творению с такой нежностью и обожанием, с какой отец касается крохотных пальчиков своего ребёнка. Это уже было не просто даром или подношением для облечённых властью. Здесь было всё, чего ему было не дано познать. Любовь к женщине, к ребёнку, к матери - в это прекрасное и ужасное творение он вложил всё, что было в его измученной душе.
Фаберже с яростью кинул молоток в стену. Молоток застрял, а ювелир продолжал буйствовать в кипящем гневе. Созданное им яйцо, идеальное продолжение знаменитых яиц Фаберже, которые дарили цесаревичам и великим княжнам, было разбито, растёрто в мелкую пыль по всему полу. На это творение ушёл почти год, и его нервам, связям и финансам был нанесён ощутимый ущерб. Яйцо блестело драгоценными металлами, и каждый сантиметр был расписан сценками из сказок про Бабу Ягу и Кощея Бессмертного. Их холодные глаза были сделаны из чистого бриллианта, а глаза испуганных детей - из мягкого жемчуга.
За крохотной потайной дверцей в нарисованной избушке на курьих ножках разворачивалась ужасная заводная драма в миниатюре. Открывались крохотные дверцы, разворачивалась битва между героем и злодеем, румяный здоровяк сражался с вековым Кощеем. Жуткая сцена - в самый раз для жестокосердного мальчика, каким, как всем известно, и был младший сын царской семьи. И всё это было разбито в прах милостью какого-то придворного идиота, который был "возмущён в лучших чувствах" и "не мог позволить этому испортить тонкую, нежную натуру цесаревича". Свинья с куриным сердцем, ему хватило наглости приказать страже вытурить его за ворота.
Поток гнева начал иссякать, и ювелир прислонился к стене, обмяк, уткнулся больной головой. Мастерская, в которой он и жил, была разгромлена. Более-менее целыми остались только верхние полки. Он со всхлипом поглядел на свои бесполезные руки. Его величайшее творение, равного которому он уже точно не создаст. Фаберже закатил глаза к потолку, бездумно подыскивая балку потолще, которая уж точно выдержит его вес. Тут его взгляд упал на розу из шестерёнок, притаившуюся в дальнем углу верхней полки. Поверни стебель - и она раскроется, а потом сложится сама в себя, обернётся птицей и будет чирикать. Красными, лихорадочными глазами ювелир смотрел на розу, а в его мозгу зашевелилась идея.
Он поднялся, снял с полки розу, завёл её и начал любоваться танцем изменения. Именно изменение постоянно доставляло радость. Раскрытие секрета. Экстерьер яиц обычно оставлялся без внимания в пылу охоты за тайной внутри них. Тайны. Изменения. На его измождённом и мрачном лице зародилась диковатая улыбка. Он построит им такое чудо, какого ещё не видел мир, и никогда больше не увидит. Он сотворит такое сокровище, которое будут беречь и хранить веками, даже тогда, когда все цари сгниют в своих забытых могилах.
Он начал с разбитого часового механизма. Ювелир оббегал все мастерские, все свалки, отыскал все часы, механизмы и игрушки, где была хоть одна шестерёнка. Мастерская быстро наполнилась бесчисленными стопками шестерёнок, шкивов, маховиков и пружин, аккуратно сложенные детали громоздились под самый потолок. Разрастались и чертежи - два листа превратились в пять, потом в восемь, потом - в двадцать. Вскоре он принялся чертить на стенах и на тех узеньких полосках пола, которые ещё не скрылись под массой шестерёнок.
Друзей у него было немного, но даже среди них поползли слухи. Ювелир отощал и осунулся сверх всякой меры, в глазах горел безумный огонь, а речь обычно сводилась к тихому бормотанию. Те, кто заходил к нему, едва могли пролезть в дверь, но и их быстро прогонял густой запах масла и ржавчины. Все запасы ювелирных изделий и деталей давно иссякли, равно как и источники дохода. Фаберже начал продавать мебель, потом одежду - ровно столько, чтобы хватало на скромную порцию еды. Начались пересуды об одержимости бесами и чернокнижии.
Участь изгоя ювелира не пугала, и в чём-то даже привлекала. Он давно не любил слишком любезных, слишком открытых, а всякие разговоры и общественная деятельность только отвлекали от Дела. Отказавшись от такого дурного дела как сон, он посвятил Делу ещё больше времени, а чтобы заткнуть унылые жалобы соседей на ночной шум, хватало одного мрачного взгляда. Творение обретало форму, миллионы деталей переходили из общей кучи в ту конструкцию, которая заняла большую часть его маленькой комнаты. В её безмолвном сердце ювелир впервые за многие недели впал в какое-то подобие сна и слушал призрачное тиканье того, что скоро обещало родиться.
Он вложил в Дело всё, что у него было, всего себя. Он говорил с ним, упрашивал, костерил, шептал и кричал. Не раз и не два он получал ранения от соскочивших осей и ни с того ни с сего закрутившихся шестерёнок. Кровью и гноем поливал он свои стамески, шила и отвёртки, а его руки трескались, шли пузырями, зарастали и снова трескались. Он спрашивал у конструкции, что она думает по поводу её будущего деревянного облачения. Поставить здесь окно, или, может, башенку? Кого за деревце посадить - кролика или крысу? Когда дело его рук впервые завелось, и от его дрожания с крыши посыпалась пыль, он обнял созданный им из дерева и металла ужас с большей страстью, чем когда-либо обнимал женщину.
Наконец всё было готово. Чтобы вынести Дело из дома, пришлось снести стену и нанять тридцать крепких грузчиков. Ювелир прикоснулся к своему творению с такой нежностью и обожанием, с какой отец касается крохотных пальчиков своего ребёнка. Это уже было не просто даром или подношением для облечённых властью. Здесь было всё, чего ему было не дано познать. Любовь к женщине, к ребёнку, к матери - в это прекрасное и ужасное творение он вложил всё, что было в его измученной душе.
