В лагере
В пионерском лагере я был дважды, причем оба раза в одном и том же “Сказочном”, который находился в Одессе на улице Костанди. Впервые я попал туда в июле 1986 года, когда мне шел десятый год. Незадолго до этого весной случился Чернобыль, и всех окрестных детей отвезли подальше от эпицентра и распихали по всевозможным лагерям и санаториям, которых в Одессе было в избытке.
Когда я оказался в лагере, выяснилось, что из Одессы там был только один Генка с Поскота (поселок Котовского), который трубил вторую смену подряд и быстро научился бойко балакать по украински без акцента. Весь остальной контингент был из-под Чернигова и общался, в основном, на суржике. Я учился в чуть ли не единственной в то время на всю Одессу украинской школе и этот язык знал очень хорошо, тем более, что он не сильно отличается от русского. Кстати, украинский язык я выучил самостоятельно еще до школы, прочитав книжку “Приключения Электроника”, которая, как и многие другие интересные книги, была в свободной продаже только на украинском языке, а на русском ее было не достать.
Но, в самом деле, с чего бы это я стал подстраиваться под приезжих? Это они ко мне прибыли в Одессу в гости, а не я к ним под Чернигов и я не желал общаться на их суржике. Тем более, что все чернобыльские пионеры прекрасно говорили по русски, хоть и с легким гэканьем и шоканьем.
Первую неделю в лагере меня жестко метелили все, кому не лень. В том числе и за нежелание говорить на суржике, и вообще за все подряд. Иногда мне приходилось драться по десять раз в день. Мне приходилось туго, ведь я был очень мелким тогда, а деревенские парни в моем отряде были и старше, и гораздо крепче, как говорится, кровь с молоком. А так как сидели они в этом лагере с мая месяца и делать им было нефиг, особенно по вечерам, то они предпочитали заниматься мной.
Например, задавали мне всякие глупые вопросы, вроде “фу, зачем вообще читать эти скучные книги?” на которые я по наивности дерзко отвечал, потому что тогда был очень “борзым”. И так, слово за слово, все сводилось к тому, что надо со мной разобраться и я получал пиздюлей. К их чести хочу отметить, что дрались мы строго один на один.
Не долго думая, я перестал выходить с соседями на контакт, отвечая односложно и безукоризненно вежливо. И утыкался носом в роман “Аристоник”, отрытый мной в лагерной библиотеке. В романе рассказывалось о восстании против Римской империи в Пергаме и подвигах предводителя, Аристоника. За это я тоже получал пиздюлей, потому что книжек в той деревне, откуда были родом мои соседи по комнате, никто не читал отродясь. И потому что, вообще, нефиг тут выебываться! Ты шо, самый умный, что ли? Давай драться, или ты ссыкло?
Глубину своего падения в лагерной иерархии я начал осознавать, когда даже щуплый Генка с поскота попытался мне что-то предъявить. Генку я послал трехэтажным матом очень далеко, пригрозив разбить ему табло, когда его покровителей из старших пацанов не будет рядом. Генка отвял, но деревенские парни покрепче не унимались.
Уже через два дня после начала смены меня плотно посещали мысли о побеге. Забор из сетки-рабицы я легко мог преодолеть, это было проверено много раз на точно таких же заборах в детском саду и котельной, который находились рядом с нашим домом. В том же районе, на Фонтане, неподалеку от лагеря, жили мои дедушка с бабушкой. Они уже давно были на пенсии и почти всегда находились дома. Я бы добежал до них минут за десять, не больше. Да и до родительского дома было минут тридцать пути, а дорога была знакома мне прекрасно, ведь я вырос в этом районе и знал там каждый куст. Осознание факта, что в любой момент я могу прекратить свои мучения и сбежать, давало мне силы остаться.
Однажды днем я сидел в комнате в гордом одиночестве и читал принесенного родителями “Спартака” Джованьоли. Пока я переживал за восставших гладиаторов, в палату (да, нужно было говорить не комната, а палата!) заглянул парень из старшего отряда. У него была красная продувная рожа и вид заговорщицкий. Он по-свойски поздоровался, что показалось мне подозрительным, ведь коренные обитатели лагеря, особенно те, что постарше, за человека меня особо не считали. А затем полез колупаться в чьих-то сумках. Оттуда он извлек бутылку лимонада и какое-то невкусное печенье, а затем предложил мне угощение:
- Будешь? Бери, не стесняйся.
Я не стал упорствовать, и отпил теплой шипучки “Буратино” прямо из горлышка. От печенья я отказался. Парень прикончил печенье с лимонадом и довольный собой удалился. Через некоторое время заявилась вся компания во главе с Ваней, самым старшим пацаном в нашей палате. Ваня, главный мой мучитель, пристально посмотрел на меня и спросил:
- Сюда кто-то приходил пока нас не было?
- Да. - ответил я. - Пацан какой-то из другого отряда.
- И что он делал? - Продолжал дознание мой старший сосед по комнате.
- Лимонад пил и ел печенье. - Я не стал скрывать.
- А ты пил лимонад?
- Да, он мне сам предложил.
- А чей это лимонад, ты знаешь?
- Нет, не знаю.
- А это вот, Петрухи лимонад, и у него теперь лимонада не осталось.
- Ну откуда же я знал, что это Петрухи лимонад? Я думал, это лимонад того пацана, что приходил.
- Нет, это не его лимонад, он его украл, И ты вместе с ним.
- Я ничего не крал. Я вообще не знаю этого пацана и чей лимонад.
- Ты не имел права его пить.
- Так откуда же я знал?
- Должен был знать. Потому что этот лимонад украли у твоего соседа по комнате. - давил Ваня
Я от души недоумевал и не понимал, к чему он клонит. Обычно за гораздо менее наглые предъявы или обвинения я слал всех далеко на хуй, но посылать Ваню было чревато немедленными пиздюлями.
А Ваня тем временем продолжал:
- Этот пацан, что приходил, копался в Петрухиных вещах и украл у него лимонад. И вы вместе его пили. Значит вы оба украли лимонад.
Я не чувствовал за собой никакой вины и честно не врубался, к чему он клонит. Так он давил, а я отнекивался. И так мы ходили по кругу довольно долго, пока Ваня не устал и не сказал:
- Ладно, смотри мне. Чтоб это было в последний раз!
Я не стал уточнять что конкретно было в последний раз, потому что этот разговор был мне крайне неприятен, и быстро согласился. И с тех пор предпочитал читать на свежем воздухе, а в палату приходил только спать.
Это потом уже я догадался, что они договорились так развести меня на лимонад и еще какие-нибудь сласти от родителей. И, кстати, зря. Могли бы просто попросить, и мои родители принесли бы мне все что угодно. Однако, после того, как меня унижали, били, мучали и допрашивали, обвиняя в воровстве, я бы им принес “говна на лопате”, как они любили выражаться.
К вечеру мне пришлось опять участвовать в гладиаторских боях. На этот раз с Петрухой, которого настропалил Ваня, и тому стало нестерпимо обидно, что я выпил его лимонад без всякой компенсации. Петрухе я выдал хорошей сдачи с его “буратины”, и нас растащили. В прошлые драки, когда преимущество было не на моей стороне, нас не растаскивали, и я огребал по полной.
Мои боевые навыки росли на глазах, хотя я и до этого неплохо дрался. Но в лагере мне приходилось драться всерьез, а не до первой крови, как у нас во дворе.
Примерно через неделю в постоянных стычках я настолько отточил боевые искусства, что с первого же удара глубоко рассек губу Пасочке, другому соседу по палате, потому что тот решил меня постебать. У него здорово хлестала кровь. Раненого отвели в медпункт и там наложили швы. Обратно Пасочка вернулся с перемотанным таблом и грустными глазами, полными обиды. Однако, больше он меня никогда не задирал. Да и остальные тоже перестали. У меня в один миг образовалась репутация бешеного хулигана, который чуть что бросается в драку.
За этот случай меня отвели к директору лагеря на профилактическую беседу. Он особо меня не ругал и попросил больше никого не бить, иначе у него будут неприятности. Я знал, что он дружен с моими родителями, поэтому пообещал ему не доставлять хлопот, при условии, если меня перестанут задирать.
Не знаю, сработал ли это директор, или шрам на губе у Пасочки, но трогать меня перестали, поэтому я решил пока повременить с побегом.
В лагере иногда нам показывали кино по вечерам, правда, перед сеансом любил приходить директор и разучивать с нами песни под аккомпанемент на баяне. Мне запомнились две композиции: песня итальянских партизан “Бандера росса”, что в переводе означало “красное знамя”, а также финская песня, которая заканчивалась так: “Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло!”. Почему-то наш директор любил иностранные песни в переводе на русский язык.
Также устраивали конкурсы самодеятельности, в которых я не участвовал. Как-то раз у меня вызвала легкое недоумение миниатюра, которую ребята поставили к концу смены. На сцену вышли парень в вышиванке и накрашенная незнакомая пухлая девушка в платье в цветочек. Гармонист играл на баяне, а парень с девушкой пели по очереди. При этом парень подкатывал к ней с поцелуями, а девушка увиливала и всячески кокетничала:
- Ну поцелуй же ты меня, Перепетуя!
- Чичас!
- Ну поцелуй же ты меня, Перепетуя!
- Зачем?
- Ну поцелуй же ты меня, Перепетуя!
- Потом.
И так далее. Наконец пропели напоследок:
- Ну поцелуй же ты меня, Перепетуя!
- А мне мама не велела!
На этом месте они смачно чмокнулись в губы и убежали за кулисы. Номер был окончен. Публика громко и радостно смеялась и аплодировала, лишь один я остался в легком недоумении: а что же тут, собственно, смешного?
Я поинтересовался у знакомого:
- А что это за девочка?
Он посмотрел на меня искоса с хитрым прищуром и сообщил:
- Тю, какая девочка? То ж наш Сашко Пелехатый с шестого отряда, а никакая не девочка. С девочкой на сцене нельзя целоваться.
В то весьма пуританское время меня поразил факт, что девушку на сцене целовать нельзя, а парня, переодетого в девушку - можно. И что, оказывается, это очень веселит народ.
- Действительно, странно. Что же тут смешного? - подумал тогда я, но решил не задавать дополнительных вопросов, чтобы не усугублять свое реноме городского чудика, который иногда не понимает элементарных в деревне вещей и задает странные вопросы.
Слава богу, эта чернобыльская смена наконец закончилась, и я вернулся домой, где было в миллион раз приятней, а все остальные пионеры остались досиживать третий срок.
На следующий год я просил родителей не отправлять меня в лагерь, но они меня уговорили. Признаю, на этот раз в лагере было уже намного больше кайфа. Почти все пионеры были из Одессы. А это значило, что это нормальные ребята, которые говорят по-русски и не делят всех в коллективе на родственников из родного села и прочих чужаков. Причем, многие из них даже любят читать и играют в шахматы. Еще поначалу меня радовало, что тут не обязательно было устраивать принудительные гладиаторские бои “на кулаках” и “по-борьбе”.
В лагере были и симпатичные девочки, которые вызывали желание пообщаться, а не деревенские бабищи, как в прошлый раз.
В этом году проводили разные спортивные соревнования, и я выиграл два чемпионата лагеря: по настольному теннису и по шахматам. В турнире по швейцарской системе я обыграл двух перворазрядников постарше, а у меня разряда не было. Впрочем, зато у меня была обширная практика игры с папой, который играл мастерски. И, вдобавок, я любил почитывать шахматную литературу и разбирать партии лучших гроссмейстеров. Не так давно завершился очередной затяжной драматический матч Карпов - Каспаров, что еще сильнее привлекало внимание к этой игре. Мне больше импонировал непредсказуемый стиль Каспарова. Впрочем, математически-выверенный и лишенный эмоций Карпов мог так удивить соперника, что тот от изумления пучил глаза и далеко выкатывал нижнюю губу.
Следующим летом в лагерь я отказался идти наотрез. Без всяких объяснений. Наверное, просто потому, что дома я мог заниматься чем угодно: ходить на море с пацанами и купаться там не жалкие пять минут по секундомеру, как в лагере, а хоть целый день до посинения. Прыгать с пирса и заплывать как угодно далеко, а не плескаться с толпой детей в лягушатнике за сеткой. Играть в футбол, когда вздумается, а не когда вожатый разрешит и соизволит выдать мяч, если будем себя хорошо вести. Вставать утром когда захочется, а не в восемь утра на зарядку. Обедать не по расписанию, а когда голоден, и не столовской едой, а вкусной маминой. И вообще, делать все, что мне заблагорассудится и общаться, с кем пожелаю. Разве не в этом счастье?