«Ур*ды». Глава четвертая
Глава четвертая. Испытание Шпилевского.
— Шпилевский, покажи нам хуй!
С этого начались испытания Лёни Шпилевского, которые продолжились до выпускного. В шестом классе, перед уроком физкультуры, когда мы ждали разрешения войти в зал, в голову Коту пришла охуенная, на его взгляд, идея помериться хуями в раздевалке.
Сначала, в шутливой атмосфере, кто хотел, то и демонстрировал собственные кривые хуйцы, а потом пришел черед тех, кто упирался. На несчастье Шпилевского, ему выпало стать первым и последним.
Шпилевский наотрез отказался снимать трусы. Кот, с лица которого исчезла елейная улыбочка, вдруг побагровел, а его глаза налились кровью. Дэн, лениво сидящий по центру скамьи, помалкивал, поэтому Кот осмелел.
— Показывай свой хуй! — прошипел он, на что Шпилевский мотнул головой и попытался встать, чтобы уйти. Он всегда старался уйти от конфликта, но в этот раз ему не удалось. Кот перехватил его за шею и резко ударил в живот кулаком. Лицо Шпилевского сморщилось, а в глазах набухли слезы. — Показывай, а то ебну, нахуй!
— Хуй он чо покажет, — буркнул Зяба, подскакивая к другу. — Сами заценим. Давай, Котяра. Снимай!
Кот, озверевший от упертости Шпилевского, отпихнул Зябу в сторону и прописал еврею «двоечку» по бороде, а когда тот упал, добавил ногой по ребрам. Дэн лениво хмыкнул и отвернулся, но остальные смотрели на избиение, как завороженные. Я тоже и нихуя не горжусь этим.
Осатаневший Кот бил Шпилевского с оттяжкой, широко замахиваясь, и улыбался, когда Шпилевский стонал после ударов.
— Заебал, Кот! — рявкнул Зяба. — Снимай трусы!
— Ща, — отдуваясь, ответил Кот и, приложив Шпилевского еще раз, выбил воздух из впалой груди.
Затем, склонившись над Шпилевским, он сорвал с него бережно заштопанные синие трико и заржал, увидев лужу.
— Обоссался! А-а-а, блядь… — выдохнул он, но останавливаться не стал. Кот схватил Шпилевского за трусы и буквально поднял его в воздух, после чего несколько раз тряхнул, пока Шпилевский не вывалился из них и шлепнулся на мокрый пол.
— В натуре, еврей, — резюмировал Зяба, держа руки Шпилевского и не давая тому прикрыться. — Куцый хуишка, так-то.
То, что у Зябы был такой же хуй, никто не сказал.
— Хуй с ним. Погнали на разминку, — велел Дэн, поднимаясь со скамьи. Он брезгливо посмотрел на скукоженного Шпилевского и, отвернувшись, направился к выходу. Как и остальные. Кот, пнув еще раз лежащего, хлопнул Зябу по ладони и вразвалочку двинулся за всеми. Лишь я, наклонившись, подобрал с пола обоссанное трико и протянул его Шпилевскому. У еврея горели глаза, а лицо было смертельно бледным, однако Лёнька смог подняться, оделся и, как ни в чем ни бывало, поплелся в спортзал.
До восьмого класса Кот и Зяба просто пиздили Шпилевского, который не давал им отпор и покорно сносил все унижения. Глаза, которого заводили чужие муки, его игнорировал, однако Лёньке и так хватало «внимания» от одноклассников. Только перед контрольными он мог вздохнуть спокойно и принести в школу отцовский калькулятор. Дэн строго-настрого запретил трогать полезных лохов перед контрольными. Даже Шпилевского, который все равно бы дал списать.
Поэтому Зяба, алчно смотрящий на калькулятор, продолжал давиться слюнями, но спиздить игрушку так и не решился. Однако все менялось, когда контрольные заканчивались и снова начинались привычные испытания Шпилевского.
В восьмом классе Кот насрал ему в портфель. Старенький, но все еще крепкий, кожаный портфель до одиннадцатого класса подвергался унижениям, как и его хозяин. В тот день Кот пришел в школу с перегаром. В его мутных глазах плескалось не меньше литра винища, но Кукушка этого даже не заметила, что уж говорить о других учителях.
Два урока он отсидел с трудом и постоянно заваливался набок. Если бы Глаза его не поддерживал, точно бы пизданулся на пол. Но после звонка на перемену мутные глаза Кота заблестели. Он увидел прислоненный к парте портфель Шпилевского, и его ебанутую голову посетила еще одна ебанутая идея. Шепнув Зябе, чтобы тот отвлек Шпилевского, Кот подскочил к парте еврея, как огромный жирный пидор, и, схватив портфель подмышку, умчался с ним в неизвестном направлении. Шпилевский лишь обреченно проследил взглядом за удирающим Котом и уселся на свое место. Его лицо не выражало никаких эмоций, но я был уверен, что внутри он кипит, как наш старенький чайник.
Кот вернулся в класс через десять минут, и его довольное еблище светилось от радости. Он плюхнулся на свой стул и подмигнул Зябе, который до сих пор не понял, что сделал его «друг». Никто не понял, если честно. Я, как и каждый, подумал, что Кот просто заныкал портфель где-нибудь в школе и Шпилевскому придется изрядно побегать, чтобы его найти. Но на следующей перемене Кот дал подсказку, где искать, и Шпилевский, сорвавшись с места, бросился в туалет.
Он вернулся перед самым звонком, красный, как рак, от смущения. Наши девчонки, потянув носами, тут же скривились, когда почуяли аромат говна. А Зяба по-шакальи взвыл, когда до него дошел смысл того, что сделал Кот.
— А-а-а! Блядь! Насрал ему в чемодан?! А-а-а, Котяра, ты ебанутый! — заорал Зяба, хлопая Кота по жирной спине. Девки тоже заржали, когда Антрацит, вошедшая в класс и почуявшая, чем воняет, выгнала Шпилевского в коридор, обозвав напоследок «дристалой».
Лёнька пришел в школу на следующий день со всем тем же портфелем. Только теперь чистым. Я не знаю, сколько времени он провел, чтобы отдраить его от говна, но что-то подсказывало, что изрядно. Еще и родителям наверняка не сказал, чтобы лишний раз их не беспокоить. Портфелю потом еще не раз доставалось, как и Лёньке.
Однажды Дэн и Глаза решили покуражиться перед девчонками. Случилось это на уроке физкультуры — самом ненавистном для Шпилевского, как я всегда думал. Лёнька постоянно занимал место у самой двери, чтобы в случае чего быстро сбежать. Но не всегда ему это удавалось. В этот раз Кот предусмотрительно заблокировал своей тушей дверь, отрезав Шпилевскому путь к бегству.
Дэн и Глаза, налетев на Лёньку, сорвали с него старенькую форму, швырнули её в угол, а его, голого и упирающегося, потащили к выходу из раздевалки. Кот услужливо открыл им дверь и сам выскочил в коридор. Затем Глаза распахнул дверь бабской раздевалки и, насладившись увиденным, как и разномастным писком, помог затащить Шпилевского внутрь и закрыл дверь, завалившись на нее спиной. Лёнька долбил и стучал до последнего, пока не пришел Циклоп, наш учитель, и открыл дверь. Шпилевскому пришлось под уничижительный хохот пробираться сначала сквозь толпу первоклашек, выходящих после обеда, а потом нестись на всех парах ко второй двери в раздевалку, где остались его вещи. Циклоп еще и двойку влепил. «За срыв урока», как он важно заметил. Порой учителя были совсем слепыми. Или просто им так было удобно — не видеть или вовсе не замечать творившейся перед носом хуйни.
Девятый класс стал для Шпилевского Адом. После каникул четверка старшаков нашего класса притащила с собой блатные понятия и блатное поведение. Естественно, все лохи сразу же стали подопытными крысами.
Дэн любил на перемене собрать Шпилевского, Щенкова или меня, если кого-то из них не удавалось поймать, а потом десять минут ебал мозги на темы «бабла дать нормальным пацанам, кто ты по жизни, руки чму не пожимаем» и прочая хуйня. Щенков старательно подыгрывал, порой скалился, когда довольный Дэн хлопал его по плечу, выуживая у Щенкова деньги на обед. Шпилевский обычно молчал и вжимал голову в плечи, когда Кот, заебавшись скучать, замахивался на него кулаком. Я отвечал коротко, но, справедливости ради, меня редко дергали. Чаще всего Щенков и Лёнька не успевали съебаться и были вынуждены играть со старшаками.
Глаза где-то надыбал себе уебищные четки и, сидя на корточках перед кабинетом, с умным видом крутил их в руках. Зяба начал разговаривать, как зеки, бухавшие с алкашами из моего двора. Лишь Кот как-то проспал новое увлечение «друзей» и вместо этого с головой погрузился в «опускание». Он каждый раз выдумывал все новые и новые способы чморения лохов. Мне повезло. Увидев меня пару раз с Толиком Спортсменом, Зяба и Кот доложили об этом Дэну, и тот поступил на удивление логично. Меня избивали крайне редко до десятого класса, да и над вещами особо не издевались, предпочитая месить тех, в ком были уверены, что те рта не раскроют. Как раз в девятом классе и случилось событие, заставившее меня люто возненавидеть старшаков. Раньше я даже пытался их оправдывать: насрать учителю в стол, избить кого-то — типичные подростковые заморочки. Но в тот раз уроды хватили лишка.
Все началось как обычно. На длинной перемене после пятого урока Кот выцепил меня, Шпилевского и Щенкова, после чего, мотнув головой, велел следовать за ним. Мы пошли, потому что выбора не было. Только Лёнька почему-то бледнел и еле-еле перебирал ноги, словно знал, куда идет. Щенков его подъебывал, пока я не пихнул его локтем в бок. На меня Щенков не залупался, знал, что я могу переебать. Шпилевский же никому и никогда не давал отпора. В тот день тоже промолчал.
Мы зашли в туалет, куда набилось дохуя народу: были и наши старшаки, и парочка с других классов, и какие-то мутные новенькие, которых я не видел. Охраны у нас тогда в школе не было, поэтому любой мог зайти с улицы и пошляться по школе. Неудивительно, что многие приводили своих друзей, а те своих друзей, чтобы спокойно покурить в туалете, выпить или просто над кем-нибудь поглумиться.
— Вот скажи, Шпилевский, — вдруг спросил Глаза, сидящий на подоконнике и вертящий в руках свои ебучие четки, — ты кто по жизни?
— Не ссы! — залились шакалами те, кого я не знал. — Пацан должен отвечать, когда ему уважаемые люди вопрос задают.
Я пропустил момент, когда Глаза стал уважаемым человеком. Как по мне, отвратнее уебка еще поискать надо. Но я промолчал. Скажи хоть слово, и отхуярят. Это я уяснил давно и сразу, поэтому крайне редко высовывался.
— Кто ты по жизни, Шпилевский? Чмо? Фраер? Может, вор?
Весь туалет заржал в едином порыве, а Кот даже слезящиеся глаза утер. Щенков тоже посмеялся. Он давно научился подстраиваться под обстоятельства, в отличие от нас. Но тут Шпилевский второй раз в жизни переборол свой страх. Нет, плеваться он не стал и нахуй Глаза с шайкой пришлых тоже не послал. Просто ответил, как его и спрашивали. — Ну, кто ты по жизни?
— Ч-человек, — заикаясь, ответил Шпилевский, заставив Глаза вытаращить свои глаза так сильно, что я невольно подумал, что они ебнутся на пол и на них кто-нибудь наступит.
— Человек, бля? — переспросил Глаза, и в его голосе больше не было смеха. — Не, Шпилевский. Человек — это звучит гордо. А ты позволил насрать себе в чемодан и обоссался, когда Кот тебя отпиздил.
— Я… ч-человек, — снова повторил Лёнька. В этот раз его черные глаза упрямо вспыхнули, заставив меня тихо вздохнуть. — Т-такой же, к-ак вы…
— Слыхали, пацаны? — заржал Кот, обращаясь к пришлым. — Типа, чмом нас называет, как он сам.
— Не, это зашквар. Уважаемых людей в обиженных записывать? — хмыкнул один из них. У него недоставало переднего зуба, а глаза были безжизненными и холодными. — Человек ты, говоришь? Ща мы поправим это. Кот!
Так подзывают ручную собачку. Тон, каким был отдан приказ, заставил Кота передернуться, но залупаться он почему-то не стал. Вместо этого он обратил всю свою злобу на несчастного Лёньку, который стоял в центре насупившихся уродов. Подойдя к нему, Кот коротким ударом по печени отправил еврея на пол, а потом приложил ногой по животу. Шпилевский шумно выпустил воздух из легких и, сморщившись, скрутился в калачик. Но Коту этого было мало. Он внезапно расстегнул ширинку, вывалил хер и обоссал Шпилевского на глазах старшаков всей школы.
— Кот чисто по теме ответил, — заржал Зяба, склонивший голову и рассматривающий скукоженного Шпилевского. — Ну, чо? Человек ты или чмо ебаное, а?
— Хуй с ним, — внезапно стушевался Дэн. Он нахмурился и, мотнув головой, добавил: — Погнали на урок, а то Антрацит снова пиздеть не по делу будет.
— А с этим чо делать? — спросил Кот. Он ехидно склонился над Шпилевским и заржал. — Человек, блядь! Слыхали?
Шпилевский не ответил. Он лежал в луже мочи на холодном полу и просто молчал, чтобы не сделать все еще хуже.
Естественно мы опоздали на урок, и Антрацит распизделась. Сначала она прошлась по Шпилевскому, а потом досталось и мне.
— Почему не на уроке, а? — распыленный поток слюны ударил в лицо, и я с трудом подавил тошноту. — Шпилевский, почему ты мокрый?
— Купался, наверное, — заржал с дальней парты Зяба, а следом ехидно захихикал и Кот. — Душ принял, а полотенца-то и нету, Надежда Викторовна.
— Какой душ? Чего ты несешь?! — рявкнула та, поняв, что над ней смеются. — Так, марш домой! А ты, — палец метнулся в мою сторону, — проводи его, пока еще где-то не искупался. Завтра придете после уроков и напишете самостоятельную работу. Все!
— Идите, идите! — тихо прошептала Алёнка Огурцова, сидящая на первой парте. Кажется, только она поняла, что произошло на перемене. Я кивнул ей и, подхватив шатающегося Шпилевского под руку, вышел из класса.
Лёнька жил в двух дворах от меня, и наши старшаки частенько месились с его старшаками. Но сейчас нарваться на них было маловероятно, поэтому я не торопился. Шпилевский шел рядом, как покорный ягненок. Иногда я говорил ему, что мол «стой, дорога» или «поворачиваем». Он шел молча, бледный и униженный.
Поравнявшись с Колодцем, я попросил Лёньку подождать и метнулся к Мафоновской нычке, о которой знал каждый из моего двора. Отодвинув кирпич и обнаружившуюся под ним ржавую металлическую пластинку, я вытащил из ямки пачку красного «Бонда». Затем, выудив сигарету, неловко её подкурил и, закашлявшись, отправился к Шпилевскому, который замер на месте и, казалось, так и не пошевелился. Это была моя первая сигарета, и принесла она не расслабление, а тошноту и вкус говна во рту.
Я честно её выкурил почти до фильтра. Стрельнул окурком в сторону мусорки около дома Шпилевского и, взяв Лёньку под руку, завел в подъезд.
Его подъезд был похож на мой. Те же надписи на стенах, где кто кого ебет и кто у кого сосёт. Вплавленные в побелку горелые спички на потолке и пол в застывших харчках. На подоконнике сиротливо валяется пакет с засохшим клеем. Все, как и у всех.
Лёнька заговорил только на своей площадке, когда я потормошил его за плечо и указал рукой на дверь в ответ на бессмысленный вопрос в глазах Шпилевского. Он повернулся ко мне, тихонько, но очень тяжело вздохнул, поднял на меня свои черные глаза и спросил:
— За что?
— Не знаю, — так же коротко ответил я и пожал плечами. Я и правда не знал ответа на этот вопрос. Я не понимал, какой кайф в том, чтобы унижать тех, кто слабее. Зачем калечить человека морально? Что им это даст? Я не знал.
— Я же ч-человек, — заикаясь, бросил Лёнька, и его лицо снова сморщилось. Только теперь он беззвучно плакал, а я стоял рядом, положив руку ему на плечо. И молчал. Потому что слова тут были бы лишними. Это понимал и он, и я.
Утром в школу пришел привычный Шпилевский. Голова опущена, руки крепко сжимают несчастный портфель, а вчерашний грязный свитер снова чист, как и всегда. Лёнька, проходя мимо меня, метнул в мою сторону осторожный взгляд и еле заметно улыбнулся. Так он говорил спасибо. И его «спасибо» хоть немного уменьшило тяжесть на моей душе.