Товарищ Гусев ч.1⁠⁠

Писалось в 2007 году, в формате рассказа в рассказе, то бишь, в романе. Собственно, роман тот так и не закончил, рассказ остался. Я его разложил на три части для большей читабельности. Если кто мои сюжеты знает, их надо либо читать до конца, либо вообще не читать)

1.

— Нюсь, а Нюся! — позвала бабка свою внучку среди ночи. Сонно заворочавшись на своей койке, Нюся пробурчала.

— Ну чего тебе, баба Феня?

— Там стучит кто-то. Оглохла что ль?

Сон как рукой смахнуло. Время стояло тревожное — второй год войны подходил к концу. Фронт гремел с утра до ночи где-то уже недалеко. Фрицы лютовали, полицаи из местных, их прихвостни, тоже старались выслужиться перед своими хозяевами. В такое время по ночам шастать — пулю в лоб искать.

— Стучит? Мож тобе поблазнилось?

— Какаж ты глуха девка! Я, старая, и то слухаю, а ты не можешь.

В это время в дверь и вправду кто-то тихо постучал. Баба Феня торжественно проговорила.

— А я о чем? Шо, опять блазнится?

— Да иду я, сейчас открою.

— Свет не зажигай.

— Что я, дура что ли.

Собак во дворе давно не было — постреляли всех немцы, когда на постой приходили. Нюська тогда в лесу пряталась. А пришла обратно, когда немцы ушли дальше — ни собак, ни курей. Старого плотника Мишу расстреляли, потому что еврей. Трёх цыганят тож порешили. А посреди площади перед сельсоветом на аккуратной высоченной висельнице раскачивался сосед — дед Трофим. На его груди болталась табличка «Партизан» и что-то ещё, мол, так будет с каждым.

Нюся осторожно, стараясь не скрипеть ржавыми петлями, приоткрыла дверь.

— Кто здесь? — спросила она шёпотом, вглядываясь в ночную темноту. Собак постреляли, теперь шастай по огородам кому в голову взбредёт.

— Хозяйка, немцы в деревне есть?

— В сельсовете они стоят, — сказала шёпотом Нюся. Сердце её тревожно забилось «наши!».

Человек в маскхалате с огромным автоматом осторожно оторвался от стены, давая рассмотреть себя хозяйке. Был он рослым, с небольшими усами, молодой ещё, но с ранними морщинами, и глаза его выдавали в нем человека смелого и решительного. А какого же ещё пошлют за линию фронта на разведку?

— Когда наступать то будете? Заждались вас, родные. Да вы заходите, что же стоите, господи, да неужели дождались вас!

— Нет, хозяйка, незачем на вас полицаев наводить. Заходить я не буду. Ты мне так расскажи, где тут у вас сельсовет? Что за немцы?

Нюська начала рассказывать то, что знала. Говорила, кто из местных ушёл в полицаи и где живёт, сколько немцев в округе и где они находятся. Разведчик кивал головой. Нюся поначалу даже засомневалась — запомнил ли он все ей сказанное? Запомнил. Едва Нюся закончила, он засыпал её уточняющими вопросами. Говоришь, немцы в Старой Россоши. Сколько их там примерно? Есть ли танки? Бронетранспортеры? И так далее.

— Спасибо тебе, хозяйка, за разговор, Бог даст, еще свидимся, — сказал разведчик напоследок и ушел, растворился в темной ночи, словно его и не было.

А Нюся так и осталась стоять в дверях. Руки её пробивала дрожь, а сердце ныло от тревожного предчувствия.

Днем позже поняла Нюська, что не зря так сердце щемило, ой, не зря беду предрекало.

Возле колодца бабы всегда останавливались погутарить о делах, да новостях. Новостей в деревне всегда было мало, поэтому крутили на языках одно и тоже. И каждое событие вес золота имело. Сегодня королевой ходила бывшая жена Викентьева — когда он пошёл в полицаи, она его выгнала из дому, но иногда он все же захаживал к ней, детей проведать. Ну и разговор вел про дела свои.

— Ой, бабоньки, что я вам скажу, — пропела она, едва женщины сошлись у колодца потолковать о делах. Поставив пустые ведра на землю, ожидая своей очереди у журавля, бабы — в основном старухи, с интересом обступили вестницу.

— Слыхали, ночью стрельба была?

— Да как не слыхать, почти всю темень громыхало да щелкало, лишь к утру затихло, — сказала Нюся, заворачивая рукава своей телогрейки — не по ней сшитая, одёжа была длинна в рукавах, несподручно так работать было.

— Немцы наших разведчиков ловили. В Старой Россоши, говорят, всех фрицев перебили и полицаев тож ...мово бы ещё ублюдка заодно пригвоздили. Тьфу. Так туды стока немчуры понаехало! Каково-то офицера выкрали, живьем с собой увели. Растудыть его туды. Гнались немцы за имя, да не догнали.

— Догнали,  — мрачно пробурчала бабка Попова, подвигая свои ведра ближе к колодцу — её черёд подходил. Все так рты и поразевали и подступились к бабке Поповой — вечной молчунье, вдове того самого деда Трофима, которого немцы как пособника партизан повесили.

— Утром выходила во двор — вдоль проселка через зады на подводах фрицы трупы вывозили. Три подводы своих ублюдков, одну, — скривила с горечью морщинистые губы, — Наших касатиков. И пленного одного нашего взяли. В сельсовет увели под охраной. Нешто не видали?

А когда видать? Спала деревня не в пример мирным годам по утрам крепко. А и зачем вставать-то поутру? Корову доить да на пастбище отправлять — так нету давно коров, все немцы до одной выгребли. Птицу кормить — так не у всех и петуха завалящего осталось. Молодых — кто в леса не убежал, да в партизаны не подался — в Германию на работы вывезли. Вот и спали все, да только бабка Попова от бессонницы страдала. Да и как уснёшь — лишь глаза закроешь, тут как тут дед Трофим. За собой зовёт, грит, хватит бабка мир коптить, тоскую тута без тебя!

— Голова в крови, рука поранена, сам высокий, красивый такой с усами, — добавила бабка Попова, помолчав, — И гордо так на конвой смотрит, как царь прямо!

Села тут Нюська на корточки прямо перед колодцем и заплакала. Да и ладно, что там — бабьи слезы — вода.

Разорванный маскхалат с огромными пятнами крови не скрывал от немецкого офицера могучую фигуру пленника. Твёрдые взором, стального цвета глаза говорили, что и характер у русского под стать его фигуре. И что ничего полезного из него не выудишь. Но особой нужды в допросе и не было. Все что можно, офицер уже знал из доклада своих подчинённых, непосредственно участвовавших в погоне за разведгруппой противника.

Русские разведчики очень грамотно уходили от погони — если бы не случайно оказавшиеся на их пути полицаи из попутного посёлка, ушли бы, как пить дать. Полицаи открыли заполошную стрельбу — тренированные разведчики их всех выбили в течение пятнадцати минут. Да только этих пятнадцати минут русским и не хватило, чтобы оторваться от преследователей.

Видя, что их настигают, командир разведгруппы принял жестокое, но вместе с тем совершенно оправданное с военной точки зрения решение — он выделил пятерых разведчиков остановить погоню, связать боем преследователей как можно дольше. Оставил — практически на верную смерть. Но если бы не это — весь отряд бы немцы сцапали: бежать самим, да ещё пленного офицера тащить, — тут от погони не оторвёшься.

И пятёрка встретила шедших по их пятам немцев. Да так, что от всего отряда преследователей в живых осталась только треть. И лишь к утру, когда на помощь к первому отряду подтянулись остальные, окружённую пятёрку удалось уничтожить. Трофеи были не густы — четыре мёртвых разведчика и лишь один лежал ещё живой. Он слабо пытался нащупать окровавленными пальцами свой автомат, который лежал неподалёку совершенно разряженным.

— Коммунист? — спросил немецкий офицер, небрежно разглядывая выложенное перед ним на столе содержимое карманов пленного разведчика. Никаких документов, разумеется, у пленного не оказалось. Стал бы он брать с собой за линию фронта партбилет.

— Разумеется, — с лёгким презрением произнёс советский разведчик. Весь его вид говорил — если бы не дюжие охранники по обе стороны от него — задавил бы ненавистного фрица голыми руками.

— И, конечно же, фанатик, — задумчиво проговорил немец, рассматривая кисет из личных вещей пленного. На кисете неверной детской рукой было вышито:

«Бей проклятого врага, дорогой советский воин!»

— Фанатик? — зло усмехнулся советский разведчик, — Да! Фанатик! И таких фанатиков там, в советских войсках с каждым днём становится все больше и больше! С каждой сожжённой деревней, с каждым казнённым мирным жителем, с каждым угнанным в рабство родственником!

Он замолк, но волчьи глаза люто горели искренней ненавистью, буравили сидящего перед ним немца до мозга костей. Немецкий офицер почувствовал лёгкую дурноту. Взгляд у пленника был какой-то магнетический. От него сердце стало болезненно сжиматься, немец зажмурился, пересиливая внезапный приступ недомогания.

— Тебя расстреляют.

— Удивил. А я думал — дадите конфет и отпустите.

— Неужели и вправду жить не хочешь? — искренне удивился немецкий офицер, бросая в кучу отобранных у пленного вещей подарочный кисет. Кисет был дорог разведчику — это было заметно по тому, как менялось его лицо, когда холеные руки офицера небрежно мяли эту затёртую ткань из дешёвого материала. Словно он жену его лапал.

— Но и ты меня недолго переживёшь, тварь фашистская, — отвечал сквозь зубы разведчик.

Немецкий офицер издевательски захохотал.

— Соберите всех жителей этой дыры, пусть полюбуются на расстрел своего героя.

Пленник поднял своё окровавленное лицо, смерил ненавидящим взглядом немца, и, сглотнув, плюнул прямо в его хохочущую морду. Плевок смачно врезался прямо между глаз офицера. Тот вскочил, как ужаленный, принялся искать платок, чтобы утереться, ему подал чистую тряпочку кто-то из охраны. Утираясь, офицер сказал своему ординарцу.

— Расстрельной команды назначать не надо. Я его сам пристрелю.

— Смотри, в обморок не упади, — процедил сквозь зубы разведчик.

На казнь согнали всех сельчан. Старухи, пожилые женщины, редко-редко кто из молодых стояли испуганной и мрачной толпой чуть поодаль от самого действа.

Тишина стояла просто гробовая. Никто не проронил ни слова. Только смотрели, впитывали глазами все происходящее, чтобы потом все это осмыслить, чтобы потом, во снах, раз за разом видеть это вновь, рассказывать обрывочно, бессвязно, путаясь в обстоятельствах, заезжим журналистам, военкорам. Уже потом — после всего этого кошмарного времени под оккупацией...

— Сельчане, не жалейте меня, — громко сказал пленный, повернувшись к толпе лицом. Он наткнулся взглядом на бледное лицо Нюси, улыбнулся ободряюще, узнав, — Они лютуют, потому что чувствуют свою гибель. Их бьют, они отступают по всем фронтам! Скоро наши придут сюда...и расплата будет неизбежна.

— Хватит! — прервал его немецкий офицер, нетерпеливо выхватывая свой «Вальтер» из кобуры, — К стенке, иван!

— Я не Иван. Я — Александр Гусев. Советский командир и разведчик. Не стану я у стенки. Стреляй прямо в лицо, в глаза глядя. Или кишка тонка?

Мгновение застыло, замёрзло. Целую бесконечность, как заворожённые, смотрели друг на друга два совершенно разных человека, два злейших врага. Один — холеный берлинских офицер, привыкший к штабной работе и казни безропотных жертв. Другой — боевой советский офицер, избитый, израненный, со связанными руками. Ходивший в рукопашную, встававший в атаку под шквальный огонь, снимавший голыми руками немецких часовых.

Медленно, как во сне поднималась рука палача с зажатым пистолетом.

Жестоким бичом рванул тугой воздух выстрел пистолета. Немец отвернулся, зашагал быстро прочь, к крыльцу сельсовета, пытаясь по пути запихнуть пистолет обратно в кобуру.

На ступеньках крыльца он внезапно рухнул на колени, прижимая руку к сердцу. Тонко вскрикнув, упал набок. Его почти сразу же подхватили на руки дюжие охранники, быстро втащили в дом, положили на диван. Ординарец резво метнулся за врачом, да поздно все это уже было — когда врач пришёл, больной уже бился в предсмертной агонии. Инсульт.

А на холодной осенней земле посреди сельской площади лежал, глядя в свинцовое небо невидящими глазами, советский офицер — разведчик Александр Гусев.

Вторая часть тут.