Слепая кудесница⁠⁠

Девочка сидела в кресле, повернувшись лицом к распахнутому окну, и её невидящие глаза уставились в пустоту, а пальцы шустро перебирали разноцветные нитки, откладывая в сторону некоторые мотки. Красный, белый, коричневый, насыщенно-розовый, голубой…

Данко, забравшийся в сад, чтобы набрать груш, замер на ветке, с любопытством наблюдая за её быстрыми руками. Когда слепая откинулась на спинку, вытащила откуда-то пяльцы с вышиванием и, нащупав воткнутую иглу, продолжила работу, он едва не присвистнул.

Да быть такого не может!

Какое-то время Данко изумлённо таращился на девочку, напрочь позабыв, что обещал учителю вернуться в полдень, а солнце неумолимо ползёт к зениту и останавливаться не думает. Картина, рождавшаяся под чуткими пальцами незрячей искусницы, настолько заворожила его, что он даже подобрался ближе и, вытянув шею, застыл в каком-то аршине от окна.

На чёрном кованом заборе устроилась парочка снегирей, привлечённых алыми ягодами рябины. Позади них плотной стеной валил снег, и в частом мельтешении белых мух угадывался силуэт обнесённой по самые окна деревянной избушки. Работа близилась к завершению, и девочка настолько умело передала игру света и тени, что вышитое панно выглядело как застывшее мгновение, а не обычное рукоделие. Позабыв об осторожности, Данко не удержался и восхищённо вздохнул, но спохватился, испуганно вскинул глаза и ойкнул, обнаружив, что подобрался к слепой почти вплотную.

Он рефлекторно дёрнулся назад, ветка под ним прогнулась и коснулась подоконника, но ни вскрик, ни царапающий звук не потревожили мастерицу. Та осталась такой же сосредоточенной и равнодушной. Озадаченный, Данко с опаской рассматривал покрытые белёсой плёнкой глаза девочки и ёжился от жутковатой догадки.

Неужели она ещё и… глухая?

Отважившись на проверку, он вцепился покрепче в шаткую опору и, не сводя пристального взгляда со слепой, дёрнулся изо всех сил. Листва зашумела, острые ветки царапнули стену окна, а спелые груши стали падать на землю, но девочка не дрогнула и не замедлила работы.

Охваченный потрясением и ужасом, Данко остолбенело пялился на вышивальщицу, невольно отмечая упущенные в начале детали. Была та уродливо-худой, с торчащими скулами и подбородком, острым носом и выпирающими ключицами, которые, казалось, вот-вот переломятся, не выдержав веса шеи и головы. Из-за такой нездоровой худобы у него не получалось угадать возраст: с равными шансами девочка могла оказаться и его одногодкой, лет десяти, и старше. И всё-таки что-то в этой невозможной мастерице чудилось настолько закономерным, что он глубоко задумался, тщетно пытаясь поймать ускользающую догадку. Сломав голову, но так и не схватив за хвост вёрткую мысль, отполз назад и спустился с дерева, решив поискать ответы на свои вопросы у других обитателей дома.

Дом этот, а, вернее, роскошная трёхэтажная усадьба с остроконечной черепичной крышей и миниатюрными башенками по углам, находился в купеческом переулке. По логике вещей, такой особняк должно было обслуживать не меньше пяти человек прислуги, но, отираясь под окнами, Данко выяснил, что челяди в нём нет, и всеми делами занимаются сами хозяева.

Действовать ему приходилось под пологом невидимости. Ещё будучи бездомным, он обучился незаметно подкрадываться к честным горожанам, и, по одному лишь его желанию, кошели, висящие на их поясах, развязывались и падали на мостовую. Так и познакомился с учителем. Тот забрал Данко с улицы и объяснил, что своей «удачливостью» он обязан вовсе не силе собственного взгляда и бурчащему от голода брюху, а интуитивному умению управлять чарн-частицами. А эти два приёма из его арсенала у чародеев так и зовутся – «самоотвязывающийся кошель» и «скользящий взгляд», и они, конечно же, противозаконны.

С тех пор прошёл год, но, хотя учитель занимался с ним почти каждый день, Данко так и не обучился осознанной работе с чарнами. Правда, умение ускользать от взглядов отточил до такой степени, что мог хоть час стоять среди людей, и никто его не видел. Это умение пригодилось и теперь, когда, приклеившись к стене дома точно ящерица, он заглядывал в окна, чтобы увидеть жильцов.

Сначала ему не везло; за час, что Данко кружил по усадьбе, он выяснил только, что живут здесь родители и пять их детей – четверо сыновей, от десяти до шестнадцати лет, и дочь брачного возраста. Большую часть потраченного времени он проторчал у столовой, наблюдая за обедающим семейством и с опаской прислушиваясь к руладам, которые выдавал его собственный живот, реагируя на смачные похвалы отца, адресованные сомячьей подливке.

О слепой не вспоминали до тех пор, пока, расправившись с кушаньями, мужчины не разошлись по своим делам, и в комнате не остались только женщины. Тогда-то мать и спросила, собирая в кучу грязную посуду:

– Боянка, ты сегодня кормила… эту?

– Ну, мам! – заученно заныла крепко сбитая деваха с широким конопатым лицом. – Вчера же давала! Мне что, каждый день с ней возиться?

Данко, мгновенно догадавшись о ком речь, вздрогнул от негодования и резко шарахнулся от распахнутого окна, испугавшись, что утратит над собой контроль и полог невидимости спадёт как ни бывало. Вовремя успел – хозяйка, по-видимому, уловила скользящее движение и, подойдя к окну, с минуту выстукивала пальцами нервную дробь о подоконник. Затем сказала, раздражённо обращаясь к дочери:

– Сама-то, небось, каждый день жрёшь? Да и не по разу!

– Так мне в рот пихать не надо, — кисло ответила та. — И зубы стискивать, чтобы назад не вываливалось!

– Учти, коли подохнет — попрощаешься с новыми нарядами и жемчугами. За её работы золотом платят!

– Ну, мам! Можно хоть через день? Что ей станется? Человек, говорят, без еды может целый месяц жить!

– Ох и дура ж ты, Боянка, как я погляжу! Барышней себя возомнила! Руки боишься замарать! Ступай понеси ей хотя бы груш. Груши, небось, сама съест, она их любит! Иди, сказала!

Деваха ушла, а Данко ещё какое-то время стоял на месте, успокаивая себя дыхательной гимнастикой, прежде чем снова накинуть полог невидимости. Когда ему это удалось, он соскользнул на землю и двинулся в сад – обратно к груше, растущей под окном слепой мастерицы. Забравшись на дерево, устроился на той же ветке и, прижавшись к ней животом, осторожно пополз ближе.

Бояна уже была здесь. Отодвинув кресло от окна, она склонилась над девочкой и что-то негромко ей говорила, с аппетитом откусывая от зажатой в кулаке груши. Пока контрасту с бледной истощённой вышивальщицей, она казалась разъевшейся бабищей с намалёванными как у матрёшки щеками. Толстые её губы блестели от сока, к уголку рта прилип непрожёванный кусочек кожуры, а чавкала она так старательно, что мелкие капли влаги оседали на лице несчастной жертвы.

– Хочешь? – расслышал Данко, едва увернувшись от пущенного в окно огрызка. – Так попроси! Скажи – «Дай, Бояна, грушу. Пожалуйста». Я дам. Ну! Я жду.

И, сунув руку в передник, вытащила ещё один плод, такой же сочный и краснобокий как предыдущий, поднесла к носу слепой, покрутила, позволяя вдохнуть аромат, и шустро отдёрнула ладонь, едва девочка потянулась за грушей.

– Ну нет! Так не пойдёт!

Это стало последней каплей для взбешённого Данко и, позабыв о чарах, он по-звериному заворчал. Бояна вздрогнула, повернулась к окну и вытаращила на него свои пустые оловянные глаза. Но быстро пришла в себя, выглянула наружу и завопила что есть мочи:

– Во-ры! Наум, спускай Коржака!

Со двора донёсся ответный крик, и Данко дёрнулся назад, торопливо перебирая по ветке руками и ногами, разрывая рубаху и обдирая пузо о бессчётные сучки и кору. Почти скатившись на землю, он ринулся к забору, сверкнул пятками перед Коржаком и задал стрекоча. Несколько кварталов нёсся как угорелый и остановился, лишь когда покинул тихий купеческий район, в торговой части города. Здесь беготня могла кончиться стражницкой — его наверняка сочли бы за воришку, и какой-нибудь прохожий схватил бы за руку да оттащил в отделение. Держать чары на бегу Данко не умел, тем более в таком пакостном настроении, поэтому перешёл на шаг и неторопливо двинулся к дому.

Жил он вместе с учителем, в скромной хатёнке недалеко от рынка, но прежде чем попал к нему в услужение почти два года сиротствовал и узнал на собственной шкуре, каково это – терпеть издёвки и постоянно недоедать. И зрячему-то тяжело, что же говорить про слепую! Всю дорогу Данко колотило от злости, и он так сильно стискивал кулаки, что неровно подстриженные ногти до крови вдавились в кожу. Поэтому, памятуя, как хорошо учитель чует его настроение, не доходя нескольких кварталов до дому, остановился, продышался и лишь успокоившись, двинулся дальше.

Но уловка не сработала. Ещё от поворота Данко рассмотрел Димитрия, стоящего у калитки со скрещёнными на груди руками и укоризненно качающего головой. Встретившись с ним взглядом, он заметался мыслями, пытаясь придумать, как объяснить подранную рубаху, но увидел заинтриговано поднятую бровь и вздохнул: нет, не схитрить.

– Ну и где ты шлялся? – вместо приветствия спросил Конюхов, дождавшись, пока он подойдёт ближе. — Почему от самых купеческих кварталов пышешь злобой? Во что впутался? Опять взялся за прежнее?

От изумления Данко поперхнулся воздухом и впился в Димитрия жадным взглядом. Тот стоял перед ним в наполовину застёгнутой иноземной рубахе, приоткрывающей грудь, исчерченную застарелыми шрамами от кнута. Данко прекрасно знал – шрамов этих в достатке и на спине, и на руках, и на ногах. Раньше он не задумывался, но теперь, осознав, как велика сила учителя, раз тот ощущает его на таком огромном расстоянии, озадачился: почему же тот не сведёт с себя следы рабских отметин? Ведь чуйники такой силы способны не только чувствовать людей, но и менять своё тело!

Эта мысль показалась вдруг чрезвычайно важной, и Данко уже открыл рот, собираясь её озвучить, но заговорил почему-то совсем о другом:

– Учитель. Я сегодня забрался в чужой сад за грушами и видел там слепую глухую девочку, вышивающую красивые картины. Я долго там был и узнал, что её обижают. Не дают есть и издеваются. Можешь ты придумать, как её оттуда выкрасть? Ну… или по-другому помочь?

Данко рассказывал, поражаясь собственной откровенности. Последнюю фразу он произнёс чуть слышно – лицо Димитрия, услышавшего о его проделке, сначала стало недовольным, затем удивлённо вытянулось и внезапно почернело от гнева, что при соломенной шевелюре и светлых как незабудки глазах, производило пугающее впечатление. Схватив его за ворот, Конюхов затащил во двор, развернул в сторону дома и легонько пихнул в спину, придавая ускорения. Данко взбежал по низеньким ступенькам, шагнул в полутёмную переднюю и остановился, дожидаясь учителя.

– Дальше, – отрывисто потребовал тот, заходя следом. — Подробно. Всё, что видел.

Удивлённый тем, как близко к сердцу Димитрий воспринял его историю, Данко стал рассказывать о случившемся. Передал подслушанный разговор, сообщил о вызывающей выходке Боянки, описал слепую, не упустив и мелочей, на которых даже не заострял внимания. Беседуя, они перешли из передней в гостиную, и учитель заставил Данко закрыть глаза и мысленно представить девочку – с тем, чтобы запечатлеть в специальном артефакте. То же самое проделали с Боянкой, но её лицо записали в другой камень.

– Ещё кого-нибудь запомнил так же хорошо? – осведомился Димитрий, убирая сохранённые образы в сумку. — Хозяйку, мужа её?

– Коржака, — хмуро буркнул Данко, у которого от непривычных усилий разболелась голова. – Во-о такая морда!

– Ладно. Имена чьи назовёшь?

– Ну, так… Детей. Бояна, Наум, Храбр, Ждан, Богдан. А, Коржак ещё.

– Дался тебе этот Коржак. Родителей как зовут?

– Не знаю, я только «отец» да «мать» слышал.

– Ясно. Ну, ступай к себе. Переоденься в целое. Я сейчас со стражей свяжусь, объясню кое-что и пойдём в отделение.

Сказав так, Конюхов заперся в своей комнате и поставил звуконепроницаемый полог – Данко, привычно устроившийся под дверью, как ни старался, не расслышал ни словечка. Простояв почти полчаса и так ничего не выяснив, он уже хотел идти переодеваться, но тут дверь распахнулась и со всей силы ударила его по лбу. Данко зашипел, отпрыгнул, притворяясь, что всего лишь проходил мимо, но для учителя такие игры были не внове – насмешливо фыркнув, тот грозно рявкнул:

– Как, ты ещё здесь? Почему не сменил это рваньё?

В стражницкую добирались пешком, благо жили от неё всего в нескольких кварталах. Головное охранное отделение Добрича находилось в самом центре города, у площади Равновесия, и представляло собой комплекс хаотично расположенных зданий из известняка, увенчанных вытянутыми пирамидальными и луковичными куполами, крашенными в зелёный цвет малахитовой краской. Оставив Данко в просторной светлой приёмной с тремя большими окнами и резной лавкой у стены, Конюхов наказал ждать и зашёл кабинет главы отделения. Потянулись долгие часы ожидания. Оставшись в одиночестве, Данко скучающе рассматривал мозаичное панно и питьевой фонтанчик в углу, поставленный для посетителей. Кроме него ожидающих не было – солнце клонилось к закату, а приём горожан вёлся лишь в первой половине дня. Замучавшись ждать, Данко поднялся, утолил жажду и будто бы невзначай остановился у двери. Но из кабинета не доносилось ни звука. Простояв около получаса, но так ничего и не выяснив, он вернулся на лавку. И вовремя: в приёмную чеканным шагом вошли семь стражников со старшиной и один за другим исчезли в кабинете главы отделения.

Это показалось Данко странным, и он, без того не находящий места от неизвестности, совсем извёлся от догадок. Прошло ещё несколько минут, и когда он уже почти набрался смелости постучать, дверь распахнулась, и в приёмную выглянул учитель, приглашая зайти.

Внутри стоял гул от толпящихся у стола стражей, и Данко растерянно запнулся у порога, с любопытством рассматривая бравых служак. Были те как на подбор высокими, многие усатыми и с бородами. Потому, из-за одинаковых синих кафтанов с серебряными погонами и рукавов, обшитых галунами, выглядели почти неотличимыми друг от друга.

– Да проходи же, эк на тебя робость напала, – прозвучал от стола весёлый женский голос. – Димитрий сказывал, ты сорванец каких мало. А трясёшься, как заячий хвост. Не переживай, арестовывать не станем. Хотя и нехорошо по чужим садам груши красть, а сегодня, Данко, тебе это сойдёт с рук.

Не ждавший встретить женщину в таком месте, Данко изумлённо вытаращился и вытянул шею, попытавшись рассмотреть, но не решаясь подойти ближе. Стражи расступились, освободив подход к столу, он увидел обладательницу голоса, сидящую во главе, и, донельзя впечатлённый таким поворотом, невольно присвистнул. Звук вышел красивым – длинным и очень чистым, и мужики, до того посмеивавшиеся в усы, дружно зареготали. Глава отделения, а судя по нашивкам это была именно она, не обращая внимания на зубоскалов, подняла бровь:

– Что, нравлюсь?

Данко смутился, побурев до кончиков ушей, но взгляда не отвёл, а пристально уставился на говорившую. Отметил и волосы навыпуск, едва достающие подбородка, и гривну видящей, закреплённую у горловины мужского кафтана, и выбитое на шее солнце, означающее, что собеседница добровольно приняла обет целомудрия и посвятила жизнь служению Великому Солнцу. И хотя в коротких каштановых локонах уже обильно серебрилась седина, да и с виду чародейка годилась ему даже не в матери, а в бабки, но в её глазах плясали такие бесы, что Данко ответил, почти не думая, на выдохе:

– Ага.

– Вот и славно. Меня зовут Горислава Любич, и я глава центрального охранного отделения. Пойдёшь под моё начало?

– Ну, так… – Данко оглянулся в поисках учителя. – А можно я всё-таки попробую стать чародеем?

Стражники почему-то снова загоготали, на плечи Данко легли ладони, и возникший позади Димитрий произнёс с шутливой укоризной:

– Ай-яй-яй, сударыня. Как нехорошо! Сманиваешь моего ученика!

– Кто, я? Да неужели же ты всю жизнь собрался его учить? – изумилась женщина. – Если так, то я передумала. Таких оболтусов у меня в достатке.

Видящая насмешливо улыбнулась Данко, цыкнула на веселящихся стражей и посерьёзнела:

– Но к делу. Расскажу коротко, что мы выяснили за эти три часа по дальней связи. Супругов, про которых ты сообщил, зовут Земибор и Бажена Голубы. Слепая девочка – Дивна Голуб, племянница Земибора. Её родители погибли на пожаре. Отец успел вынести дочь, но задохнулся от дыма, спасая жену. До недавних пор Голубы жили в деревне, и за Дивной приезжал родич по матери, но ему сообщили, что девочка умерла от затяжной лихорадки, случившейся от горя.

Госпожа Любич запнулась, кивнула русоволосому носатому крепышу, выделявшемуся среди прочих стражников сравнительно невысоким ростом, затем глянула на бритого наголо верзилу с огромными вислыми усами и наконец снова на Данко.

– Сейчас мы едем к Голубам. Вряд ли они отдадут нам девочку подобру, поэтому ты, Данко, пойдёшь с Русланом и Дубыней проводником. Вам надо попасть во двор, пробраться в горницу к Дивне, подать мне сигнал, да сделать это быстро и незаметно. Тогда-то мы их и повяжем. План ясен?

От волнения у Данко закружилась голова. Сначала его охватил азарт, но подумав дольше, он засомневался и смущённо поднял руку, привлекая внимание госпожи Любич.

– Ну?

– Так а за что арестовывать-то? Если она племянница?

– Хм!

Женщина насмешливо сощурилась и, качая головой, сочувственно посмотрела на Димитрия.

– И впрямь, оболтус. А ещё ученик чародея! Димитрий, ты слишком мягок с ним. Нет, я тебя, конечно, понимаю. Но ведь он и законов не знает! И где ты такого бездельника нашёл? – она перевела взгляд на Данко. – И что из того, что племянница? Или ты думаешь, можно живого свободного человека объявить умершим и спрятать от всех? Охо-хо!

Видящая встала и прошла мимо полыхающего, как вечерний костёр, Данко. За ней, предварительно щёлкнув его по носу, двинулся Димитрий, потом стражи. Данко крутился волчком, пряча лицо от острых взглядов служак, и проморгал бы всё на свете, если бы Дубыня не схватил его руку и не потащил за собой, как трёхлетнего малыша. Они вышли во двор и, поплутав между многочисленных строений, попали на охраняемую площадку, заставленную летательными пульсарами. У Данко, впервые увидевшего одновременно столько самолёток, перехватило дыхание, и, мигом позабыв о неприятностях, он воскликнул, раскинув руки:

– Ух ты, ступы!

– Сам ты ступа, – буркнул, обгоняя, Руслан. – У твоей бабки-мары ступа, а это пульсары![1]

Аппараты и впрямь мало походили на те деревянные корыта, которыми пользовались сельские ведуньи-самоучки. Сделанные из металла и отполированные до блеска, они даже имели полупрозрачные защитные купола, а внутри были оборудованы подпорками для рук и ремнями. Потому Данко хоть и обиделся за свою безвинную бабку, отродясь не чародействовавшую, да ещё и во зло, но спорить не стал – лишь недовольно засопел и принялся озираться в поисках учителя.

Димитрия нигде не было. Видящая устроилась в одноместной самолётке, стражи набились в общественную, а они выбрали пульсар, вмещающий ровно троих человек. Руслан приглашающе распахнул дверцу, Данко зашёл внутрь и вопросительно глянул на Дубыню:

– А девочка? Куда её посадят?

– Для неё твой учитель карету раздобудет, – добродушно пояснил верзила. – Ей в самолётке нельзя, укатаем.

Успокоенный этим ответом, Данко перестал вертеться и сосредоточился на молчаливом мрачноватом Руслане. Тот осмотрел на нём защитные ремни, повернулся к закреплённой у борта пластине, устроил на ней ладони и принялся чародействовать. Сначала захлопнулась дверца, став на место так плотно, что теперь её было не различить в металлическом корпусе, затем из бортов поднялся купол, наконец, они оторвались от земли. В небе Данко позабыл и о непонятных укорах видящей, и даже о девочке – лишь восторженно таращился на проносящиеся внизу красные крыши жилых домов и янтарный диск солнца, замерший у самого горизонта. Очнулся, только когда пульсар добрался до купеческого квартала, остановился и плавно пошёл вниз.

С незаметным проникновением у них вышла небольшая заминка. Чтобы не обнаружить себя раньше времени, они приземлились на параллельной улице, у дома Велияра Бузуна, соседствующего с Голубами через сад. Но явившийся на зов пожилой ключник долго изучал бумаги, рассматривал гривны стражников и недобро косился на Данко, точно откуда-то знал о его прошлом. Только после того, как Руслан погрозил старику, что сообщит главе отделения о его пособничестве злодеям, тот неохотно позволил им пройти.

Дальнейшее много времени не заняло: перебравшись через забор в саду купца, они прикрылись чарами и обошли дом по периметру в поисках нужного окна. Отыскав грушу, Руслан вытащил из рукава платок, взмахнул им, и Дубыня подхватил невесть откуда вывалившуюся лестницу. Приставил к дому, шустро поднялся на третий этаж, достал из рамы стекло, открыл створки и скользнул внутрь. Через несколько секунд высунулся наружу и оживлённо замахал руками, приглашая подниматься...

***

Кольцо на руке видящей замерцало неярким голубым светом, сообщая, что засланная троица на месте. Она кивнула стражникам, многозначительно глянула на Димитрия и властно отчеканила:

– Приступаем.

Полог развеялся, старшина шагнул к ограде и загрохотал кулаком по металлической обшивке ворот. Сразу же стало ужасно шумно. До этого момента чары не просто отводили глаза, но и сбивали с толку собак, теперь же те подняли бешеный лай и в ушах зазвенело от заливистого разноголосья. Со двора донёсся шлёпающий звук шагов, калитка скрипнула, на улицу выглянул взлохмаченный недоумевающий малец лет десяти, и, щурясь на яркий фонарь в руках старшины, поинтересовался:

– Чего хотел, дяденька? – он расширил щель и шагнул ближе, но, рассмотрев стоящих в стороне служак, подался назад. – Оу! Сейчас папку позову!

– Стоять. – старшина перехватил мальчишку за плечо. – Мы сами.

Тот рванулся, пытаясь освободиться, но потерпел неудачу и, скуксившись, неохотно подчинился. Калитка распахнулась, впуская незваных гостей, и стражники застучали каблуками по мощёной камнем дорожке. Коржак хрипло лаял, до предела натягивая цепь, но проходящие в пяди от пса бойцы не обращали на него никакого внимания.

Дом оживился. В освещённом окне замелькали суетящиеся фигуры, послышались невнятные голоса, кто-то упал и вскрикнул от боли. У порога видящая догнала старшину, они вместе поднялись по широким ступеням, одновременно постучали в дубовую дверь, и та распахнулась в ту же секунду, едва не ударив по рукам.

В передней их встречал Земибор Голуб. Выглядел он взволнованным, но силился скрыть напряжение за нарочитой неспешностью движений и притворной суровостью. Увидев сына, до сих пор удерживаемого старшиной, подался навстречу и грозно рявкнул:

– Что происходит? Как посмели? Немедленно отпустить!

Димитрий, зашедший в дом следом за Гориславой, насмешливо хмыкнул, и та поддержала его, презрительно дёрнув краешком рта. Показная ярость Земибора их не обманула – хотя восприятие чуйников и видящих отличается, но и для первых, и для вторых истинные чувства людей никогда не являются секретом.

– Глава центрального охранного отделения, Горислава Любич, – отрапортовала видящая, предъявляя искрящуюся в подтверждение правдивости гривну. – Земибор Голуб, до нас дошли вести, что ты скрываешь свою якобы умершую племянницу, Дивну Голуб. Мы здесь, чтобы забрать её. Только добровольное признание смягчит твою вину.

Земибор выпучил глаза, побурел и часто задышал, мигом растеряв весь апломб. В соседней комнате послышался шорох, потом тихие шаги, и, сообразив, что выдала себя, в переднюю влетела подслушивавшая хозяйка. Выглядела она взъерошенной и суматошной – тараторила, округляла глаза и бурно всплёскивала руками, точно шаманка из-за Рипейских гор.

– Великое Солнце! Как можно! Мы пережили такое несчастье, когда умерла девочка! Вся деревня тому свидетель! Приезжал мамич, мы показывали могилку…

Судя по запалу, Бажена Голуб могла не замолкать очень долго. Но Горислава не собиралась её слушать – достав из рукава свёрнутый в трубку ордер, она расправила его перед лицом бушующей женщины и равнодушно перебила:

– Время. Вы зря тратите время. Я всё-таки видящая. Не кривляйтесь, вы не на подмостках.

Бажена так и застыла с разинутым ртом, и неизвестно, что поразило её больше — чуждое обращение на «вы» или статус незваной гостьи. Но она быстро овладела собой, торопливо пробежала глазами протянутую бумагу, глянула на угрюмого супруга и прошипела сквозь зубы:

– Но девочка и правда умерла! У нас есть документы. В доме только наши дети!

– Хорошо. Как их зовут?

– Ну… Наум, – не уловив подвоха, принялась перечислять хозяйка, глянув на стоящего напротив младшего сына. – Бояна, Богдан, Ждан и Храбр.

– Славно, зовите всех сюда. – приказала Горислава, но, заметив, как собеседница дёрнулась к двери, тут же поправилась. – Нет, нет. Не вы. Вот пусть Наум и сбегает.

Старшина разжал ладонь, и Наум, сверкнув пятками, рванул с места. На какое-то время в передней стало тихо. Хозяйка вертелась, многозначительно посматривая на мужа, но тот прятал от неё лицо, делая вид, что не замечает призывных взглядов. Стражники, подчиняясь молчаливому приказу командира, заняли позиции слева и справа от межкомнатной двери, а также за спинами Голубов, но Бажена никак не могла успокоиться и подёргиванием бровей всё пыталась что-то внушить супругу.

Вернулся Наум с сестрой и двенадцатилетним Храбром. Старших братьев он не нашёл, дальнейшие расспросы Голубов тоже не дали результатов. Земибор окончательно сник и стоял, вцепившись в свою бороду, как в спасительную соломинку. Бажена, напротив, хорохорилась, но и её трепыхания выглядели вяло, точно у выброшенной на берег рыбы. Убедившись, что добровольного признания от них ждать не следует, видящая дотронулась кольца и усмехнулась:

– Ну, раз вы не ведаете, где ваши дети… Их позову я.

***

Дивна сидела на лавке так прямо и неподвижно, что Данко, испугавшись, что она упадёт, как только повозка тронется с места, принялся обкладывать её вытащенными из багажника подушками. На улице уже полностью стемнело, и тонкое лицо девочки, освещённое лишь тусклыми каретными фонарями, выглядело пугающе-прекрасным, делая её похожей на древнюю языческую богиню. Закончив хлопотать, он осмотрел результат своих трудов и, довольный собой, повернулся к стоящим позади учителю и видящей. Горислава, словно нарочно поджидавшая этого момента, внезапно заговорила, обращаясь к Димитрию:

– Славный мальчишка. Чистый. Хотя и воришка. Чудно! Надеюсь, ты всё-таки его облагоразумишь. — она перевела взгляд на смутившегося Данко и обратилась к нему: – Ну, понял ты, что не так с Дивной? Нет? Эх ты!

И, огорчённо махнув рукой, развернулась и направилась обратно к дому, по-мужски чеканя шаг. Данко проводил её настороженным взглядом и, дотронувшись спрятанной за пазухой картины со снегирями, опасливо поинтересовался, забираясь в карету:

– Учитель, а что, видящая через одежду видит?

– Нет, – Димитрий, усмехаясь, устроился рядом с ним на лавке. – Чужие вещи она отличает по ауре. Край вышивки, что ты стянул, торчит из-под блузы.

– Ой! – Данко смутился, вытащил из-за пазухи гобелен и, наклонившись к сидящей напротив Дивне, положил ей на колени. – Я же не для себя! Подумал, может, ей так спокойнее будет!

– Может, и будет, — ответил учитель, не отрывая взгляда от девочки, которая, ощутив на коленях новую вещь, осторожно провела над ней ладонями, улыбнулась, безошибочно отыскала снегирей и погладила их кончиками пальцев.

– А что же с ней не так?

– Ты в самом деле не понимаешь? А ведь я тебе рассказывал, какими способностями обладают сильнейшие из чуйников! Да-а… И разочаровал же ты меня, братец!

– О-о-о! – в который раз за день Данко ощутил, как кровь приливает к щекам. – Так значит… она сама это всё с собой сделала? Ослепла… Оглохла?

– Да, – кивнул Димитрий. – Страшно подумать, как мучали её эти Голубы, раз она так сильно пожелала их не видеть и не слышать, что потеряла слух и зрение. И, скорее всего, и частичное осязание – посмотри на её синяки.

– Но она же вышивала!

– Чуйники могут управлять своим телом выборочно. Включать или отключать чувствительность. Могут даже не чувствовать голода. Вот только… Если бы не ты, рано или поздно она умерла бы от истощения. Боюсь, ей придётся долго восстанавливаться. Она использовала чары неосознанно, поэтому будет непросто уговорить её от них отказаться.  

Некоторое время в карете стояла полная тишина. Широко раскрыв глаза, Данко смотрел на девочку, всё поглаживающую снегирей, и думал, думал… Наконец, когда голова почти закипела от мыслей, спросил:

– Выходит, чуйники самые сильные чародеи из Великой Триады?

– С чего ты так решил? — удивился Димитрий.

– Ну, ты сам говорил, что видящие получают дар, когда уже совсем взрослые, а слухачи… Они же только слышат.

– Нет, Данко. Чаще всего высших чародейских степеней достигают именно видящие. Они видят чарны, и им проще других творить ворожбу. А то, что поздно входят в силу… Такова структура их дара. Им больше остальных приходится бороться за свои способности. Они видят много такого, что окружающие предпочли бы скрыть. С детства их убеждают, что это фантазии. И дар блокируется. Так что, становясь зрелыми, видящие получают его повторно. И далеко не все. Только сильнейшие.

– Ага-а… — задумчиво протянул Данко, поворачиваясь к Дивне и вздрагивая от увиденного.

Девочка, ещё минуту назад полулежавшая на подушках в той самой позе, в которой он её устроил, теперь сидела боком, и, казалось, прислушивается к разговору. Когда они смолкли, она снова повернулась лицом, сунула руку в карман передника, вытащила грушу и, слабо двинув запястьем, направила ладонь к Данко. Он недоумённо хлопал ресницами, не в силах избавиться от ощущения, что ему предлагают этот плод, но не решаясь его взять и лишь глупо таращась на тонкую девчоночью кисть. Выдержав паузу, Дивна снова пошевелила рукой, чуть продвинула запястье вперёд и разжала пальцы, обхватывающие плод.

– Ну что же ты? — дрогнувшим голосом спросил Димитрий. – Бери, тебя же угощают! Не обижай её.

Всё ещё растерянный, Данко нерешительно протянул руку, Дивна слегка наклонила ладонь, и плод перекатился к нему. Поднеся его к губам, с наслаждением вдохнул аромат и внезапно подумал, что груш-то он сегодня так и не попробовал.

[1] Ступа – расхожее словечко, образованное от аббревиатуры СТП – Самолётный Телекинетический Пульсар.