Рыцарь цветов⁠⁠

Лошадей было много. Они стояли в тумане и дремали, иногда подёргиваясь от зябкости.

Жара спа́ла. Нежная сырость и прохлада заняли всё поле. Небо растëрло тучи в мелкую пыль, и звёзды безмолвно помигивали, словно от чрезмерной чистоты.

Рыцарь стоял и плакал.

Земля чавкала под конскими ногами. Шерсть на них слиплась и побурела от крови. Пахло железом и полынью. Появлялась в воздухе неприятная гнилостная сладость.

Поле шевелилось, но это не травы от ветра качались, а двигались израненные тела. То тут, то там с болезненным вздохом кто-то приподнимался и снова бессильно падал, кто-то тихо выл, кто-то вытягивал изуродованные руки к бессердечной темноте. Валялись сиротливо мечи и копья. Среди булыжников лежали мелкие бусины разорванных украшений. А месиво, напоминавшее клубок дождевых червей больше, чем человеческое множество, было по-прежнему живо.

Вдруг кто-то запел:
– Он поэ́ле, поэ́ле,
Пу́странь-Мэле.
Зато́ло тарва,
Вента́ свя́сте,
Семь кара́шит
Ябрест с сивой,
Набо тан поэ́ле
Кара́шит.
Зато́ло тарва́, и
Звяко калока́ла.
Са́то ми́дрет
Са поэ́ле.
Пу́странь-Мэле,
А скожи ка,
Ща такее
Джаперды́ Фуглéр?

Голос его, дрожащий, словно треск костра, то становился громче, то совсем затихал. Вдруг кто-то подхватил этот слабый мотив, а за ним ещё и ещё. Поле зашевелилось, словно не крови полно, а огня.

Огонь требовал свободы.

Но Саламган суров. Земли во власти его будто бы благословлены и прокляты одновременно. Сам мир жёстко карает жестокость, не давая смертного покоя. Воины лежали здесь изрытые, разорванные, и земля не могла уже впитать их крови. Но смерти не было, она обходила их стороной.

Лошади подняли головы — и увидели её.

Она возникла напротив, белая и безупречная.

— Мне жаль, — прошептал рыцарь, преклоняя колено, — моя госпожа. Ты нужна им больше.

Личико её, будто фарфоровое, треснуло. Улыбкой перекосило.

— О, Саламган, — вскинула она в отчаянии к небу руки. — За что же ты выбрал меня!

София-смерть сжалась от боли. Свернулась вокруг живота своего.

— Вот и расстаёмся мы с тобой, даже не увидевшись, — прошептала она. — Прости.

И наотмашь бросилась вперёд. Руки вмиг обернулись крыльями. Над полем живым взвилась белая сипуха и с лёгкостью невозможной принялась за работу.

Только когти её касались кусочка изрубленного тела — тут же покидала его жизнь, и благодатное спокойствие окутывало погибшего. Птица бесшумно металась из стороны в сторону, и воспаление утихало, исчезал нежный шёпот песни, и гасло замученное пламя.

Настала тишина. Только лошади всхрапывали и хлопали хвостами, отгоняя мух.

Туман накрыл их тонким саваном. Птица в ярости металась, будто запуталась в тонкой ткани. Кричала, шумно хлопотала бесшумными крыльями.

Восемь месяцев у Саламгана никто не умирал.

Птица рухнула к рыцарю, обернувшись тут же человеком. Он прижал её маленькое, тонкое тело к себе, и холод доспеха чуть отрезвлял.

— Плачь, плачь, моя дорогая, моя любимая.
— Зачем ты позвал меня? Зачем ты растёр жёлтый цветок?
— Я не мог, София, я не мог иначе.
— Отчего люди ищут меня, Генри? Отчего они так стремятся погибнуть или погубить?
— Мы не умеем так любить, как ты любишь, милая моя смерть. Мы злимся и плачем, обижаемся и кричим. Мы не видим той красоты, что видна тебе с высоты. Мы не можем спокойны быть без тебя.

Воздуха не хватало. София кричала, и вопль её по всей земле разносился. Каждый слышал его. Только удавалось схватить воздуха, как вырывался бессильно наружу. Вся она стала криком, пока не опала в крепких объятиях.

Где-то занялся рассвет. Медленно таяли в солнечном свете звёзды, и отступала ночная тьма. Лошади спали, разлегшись на сырой от рассвета траве. Где-то нагло пели соловьи и жаворонки, выскальзывали из гнёзд ласточки, совы возвращались с охоты. Блеяли овцы, коровы мычали, и звенели колокольцы.

Генри и София лежали, тупо глядя в светлеющее небо.

— Надо идти, — прохрипела София, приподнимаясь. — Меня теперь ждёт много работы.
— Мне жаль.
— Это моя вина. Смерти не до́лжно быть человеком. Даже пробовать не стоило.
— Разве?
— Я обрекла других на страдания. Я слышу их. В Черте девочка полгода не может дышать. А в Чуши несколько забытых стариков гниют заживо. На юге мальчишка лежит в скалистом овраге…
— Замолчи.
— Все они слишком долго ждут моей помощи, Генри. Так что… спасибо.

София поднялась на ноги и охнула.

— Генри, посмотри!
Рыцарь поднялся. Розоватое утреннее марево отдёрнуло прозрачную простынь и открыло поле.

Там, где ночью измученной грудой извивались тела, не было и следа от прошедшей бойни. Его целиком покрывало множество диких цветов.

София растерянно ступила к ним и вдруг, поддавшись странному порыву, почти забытому, рванулась вперёд. Генри оторопело смотрел, как молодая женщина вдруг превратилась в девочку, с рвением ребяческим собиравшую цветы. Она смеялась звонко, юно и сплетала длинные стебли в одну плотную ленту. Торчали из неë и маки, и незабудки, и ромашки, и купалки с клевером, фиалки, кипрей и пижма, календула, крапива и васильки. Они никогда не цветут вместе, но здесь словно время сжалось и запуталось само в себе.

Когда солнце поднялось, София радостно набросила венок на светлую рыцарскую голову и чмокнула Генри в щёку.

— Пусть теперь, где бы ты ни ступил, рыцарь мой, пусть за тобою распускаются цветы. Пусть это будет памятью о том, что мы с тобой вмиг потеряли.

Она рассмеялась от милого вида, подскочила и сипухою бросилась прочь.

И рыцарь рассмеялся, слёзы стирая с лица.

Так Генри Облоден стал рыцарем цветов.

Автор: Вася Сорокина
Оригинальная публикация ВК