Р. В. Нутрихин, "Феномен лжи в эзотерическом дискурсе: к постановке проблемы"⁠⁠

Многие эзотерические системы изобилуют отсылками к невозможному с обыденной точки зрения – к чудесам, сверхъестественным способностям, контактам с внеземными цивилизациями и т. п., что естественным образом ставит вопрос об истинности таких утверждений и актуализирует проблему правды в дискурсивном поле эзотерики. Те, кто не считают это серьезной проблемой, либо поразительно легковерны и абсолютно некритично воспринимают любой эзотерический посыл, либо, напротив, смотрят на эзотеризм скептически, полагая, что всякая информация в этом дискурсе априори ложна.

Я не ставлю перед собой цели выяснить, действительно ли то, что принято именовать «сверхъестественным» и «чудесным», существует объективно, и вообще полагаю по целому ряду причин (обсуждение которых выходит за рамки данной статьи), что решение подобной задачи, увы, не под силу позитивной науке. Однако само обилие отсылок к чудесному в эзотеризме дает все основания подозревать, что, по крайней мере, некоторые из таких утверждений не соответствуют действительности.

Отметим как непреложный факт то, что эзотерики иногда лгут, примеры чего еще будут приведены в настоящей работе. При этом трудно согласиться с теми, кто полагает, что это неинтересно. Многие эзотерические учения представляют собой целостные системы идей, определяющие мировоззрение отдельных индивидов и целых социальных групп, заметно влияющие, к примеру, на литературу и другие виды искусства, а, следовательно, и на массовое сознание. Поэтому важно и необычайно интересно исследовать многие аспекты эзотерического дискурса, в том числе и специфику бытования лжи в этом дискурсивном поле. В самом деле, любопытно выяснить, почему и как лгут те, кто называет себя эзотериками, в чем заключаются особенности лжи в этой среде, какова психологическая специфика «лгущих эзотериков».

Сразу подчеркну, что самым неинтересным типом последних я считаю тех, кто намеренно говорит неправду из каких-либо корыстных или иных прагматичных соображений. Вполне понятно, почему, например, сочиняют совершенно фантастические сюжеты для своих «документальных» книг некоторые авторы-оккультисты, желающие продать как можно большее число экземпляров. Или для чего приукрашивают или даже и вовсе выдумывают свои достижения на мистическом пути люди, претендующие на роль «гуру», стремящиеся расширить круг своих последователей. Прагматичная ложь в эзотеризме мало чем отличается от любой другой лжи по сходным мотивам, и ее изучение в заявленном разрезе не столь продуктивно.

Куда важнее, с моей точки зрения, рассмотреть феноменологические проявления такой лжи эзотериков, когда они либо вовсе не сознают, что лгут, но при том явно делают это, либо знают о своей неправде, но оправдывают ее 4 какими-либо идеалистическими соображениями. Такое тоже часто встречается в дискурсе эзотериков, и именно это является, на мой взгляд, наиболее интересным для изучения.

Важным ключом к данной проблеме можно считать феномен самого восприятия обмана в эзотерической среде. Рассмотрим несколько примеров. Большое влияние на развитие оккультизма во всем мире оказала Е. П. Блаватская. С ней же связаны наиболее громкие обвинения во лжи и мошенничестве. В 1885 г. Общество психических исследований (ОПИ) в Лондоне обнародовало официальный доклад о том, что при демонстрации своих феноменов Блаватская якобы прибегала к трюкам. С другой стороны, наиболее рьяные ее защитники старались доказать, что все это интриги недоброжелателей, а отчет ОПИ полностью сфабрикован. Речь, впрочем, даже не о том, кто был прав, а кто виноват в той скандальной истории. Теософская доктрина Блаватской сама по себе полна таких постулатов, которые никем и никогда не были доказаны, став для теософов объектом безоговорочной веры. Взять хотя бы тезис о существовании где-то в Тибете или Гималаях «Великого белого братства Махатм», «старших братьев человечества», направляющих работу Блаватской и диктующих ей ее оккультные труды. Множество теософов посвящали потом свои жизни попыткам установить контакт с этими «великими душами», и большинство ищущих вынуждены были признать, что так никогда и не встретились с Махатмами и не получили никаких явных свидетельств их существования. Лишь некоторые, такие как Н. К. и Е. И. Рерих и др., брали на себя смелость утверждать, что своими глазами видели гималайских Махатм и получали от них какие-то наставления.

Контакт первого поколения теософов с Учителями осуществлялся весьма экстравагантным образом: они писали Блаватской и людям из ее окружения письма, которые якобы материализовывались сами собой, падая на них из ниоткуда или оказываясь в таких местах, где их незадолго до этого точно не было. После Блаватской такой способ общения с Махатмами, выдававшийся при ее жизни за обычную практику «восточных адептов», сам собой сошел на нет. Теософы последующих поколений, даже претендовавшие на непосредственный контакт с Махатмами, уже получали от них, в основном, только «ментальные сообщения» и «видения», а не материальные письма.

Француженка Александра Давид-Ниэль, которая в молодости тоже увлекалась теософией, а потом долго жила в Тибете, изучая его религиозные учения и практики, отмечала, что многие теософские верования не имеют ничего общего с аутентичным восточным мистицизмом. «Связь между учениками и учителем вульгарными средствами, – писала она, – например, падающими с потолка или очутившимися при пробуждении под подушкой письмами – тибетским мистикам неизвестна. Когда их спрашивают о подобных вещах, им бывает очень трудно поверить в серьезность собеседника и не принять его просто за непочтительного зубоскала. Мне приходит на память забавная реплика ламы из Таши-лунпо, когда я рассказала, что некоторые <…> верят в возможность сношений такими средствами с духами умерших и даже некоторыми тибетскими учителями-мистиками. “И эти люди 5 завоевали Индию!” – воскликнул лама, пораженный наивностью грозных англичан-завоевателей».

Эти и другие несоответствия бросали тень на репутацию Блаватской, заставляя сомневаться в ее правдивости. Сами теософы порой отдавали себе отчет в том, что ей не всегда и не во всем можно было верить. То, как они при этом интерпретировали ее дискурс и оценивали его истинность, заслуживает самого пристального внимания. Так, ближайший сотрудник Блаватской Г. С. Олкотт писал: «Она была слишком великой оккультисткой, чтобы мы могли судить о ее моральных качествах. Как бы хорошо нам ни были известны ее недостатки, она все равно влюбляла нас в себя. Сколько бы она ни нарушила обещаний и как бы ни подрывала она нашу изначальную веру в свою непогрешимость, ей все прощалось. Секрет этого неотразимого очарования таился в ее несомненной духовной силе <…>, в ее ревностном стремлении к духовному возвышению человечества через могущество Восточной Мудрости».

Эта искренняя и глубокая рефлексия Олкотта относительно собственных сомнений в правдивости своего «гуру» столь примечательна и так много открывает нам в исследуемом предмете, что на ней стоит остановиться подробнее. Итак, Олкотт не настолько глуп, чтобы не видеть недостатков Блаватской. Он признает, что она могла лгать, но для него это сполна компенсируется тем, что она была «слишком великой оккультисткой», «влюбляла в себя», обладала «несомненной духовной силой», руководствовалась возвышенными целями, и потому «ей все прощалось». Тут мы сталкиваемся со своего рода «раздвоением мышления». Оккультист готов пренебречь ценностью обыденной правды ради «высшей истины», доминирующей в его сознании. Учение Блаватской так много давало Олкотту для удовлетворения его духовных, интеллектуальных и иных личных потребностей, что он был просто не готов отказаться от всего этого только потому, что его наставница не отличалась безупречной честностью.

Можно, конечно, предположить, что Олкотт мирился с ее недостатками и по вполне прагматичным мотивам. Все-таки своей мировой известностью, положением в эзотерических кругах той эпохи и заметным местом в истории оккультизма он был во многом обязан сотрудничеству с Блаватской. Куда выгоднее для репутации быть многолетним помощником «великого учителя», чем спутником обманщицы и авантюристки. Поэтому Олкотт, которому было что терять, мог просто игнорировать свои подозрения в ее адрес и, возможно, даже эпизодические ее разоблачения. Но даже если им и двигали какие-то подобные мотивы, их все же никак нельзя признать главенствующими. В противном случае он просто молчал бы о ее неправдивости, так как любые сомнения в ней ставили под угрозу и его личную значимость как ее ближайшего соратника. Однако Олкотт искренне делился своими душевными терзаниями, которые иногда ему причиняла ложь Блаватской, чем, кстати, навлекал на себя неудовольствие со стороны других теософов, безусловно канонизировавших образ их «гуру». При этом Олкотт, несмотря ни на что, писал о ценности миссии Блаватской для всего человечества и для себя лично. Что же, в таком случае, представлялось ему той «вышей истиной», ради которой он мог пренебречь обыденной правдой?

Наделяя Блаватскую целой чередой восторженных эпитетов, Олкотт сам намекает на истинные мотивы своего очевидного конформизма по отношению к ее недостаткам. Во-первых, она была «слишком великой оккультисткой» – создательницей притягательного учения, давшего так много ее последователям, что они уже не хотели и не могли ее осуждать. Она подарила им не просто некое мировоззрение, но целый новый мир, полный волнующих смыслов и ярких красок, в котором они обосновались с немалым душевным комфортом и не собирались так просто его покидать. Во-вторых, Блаватская, по мнению Олкотта, даже когда лгала, руководствовалась идеалистическими мотивами – «стремлением к духовному возвышению человечества», – т. е. сама верила в созданную ею альтернативную реальность, признавая ее абсолютную ценность, прежде всего, для самой себя. Все это было ей безумно интересно, и она буквально заражала учеников своей искренней увлеченностью, так что они не могли возражать ей даже тогда, когда она явно «заигрывалась». И, наконец, она просто умела «влюблять в себя», создавая настолько значимые социальные связи, решиться на разрыв которых другим было порой крайне трудно. Такая эмоциональная зависимость от «гуру» – вполне обычное явление в эзотерических и религиозных сообществах, ввиду чего ему прощается если не все, то очень многое. «Гуру» может быть несовершенен в том, что его последователи расценивают как «мелочи». Но пока он безупречен для них в самом главном – в полном удовлетворении их духовных и иных глубинных личных потребностей – ему действительно «все прощается».

Александра Давид-Ниэль сначала тоже была теософом, но со временем нашла более прочную мировоззренческую опору в аутентичном тибетском буддизме и могла себе позволить разоблачать наиболее нелепые теософские выдумки. Большинство же теософов, оставшихся на Западе и не имевших ничего, кроме теософии, принять такую правду были попросту не готовы, хотя и нельзя сказать, что она была бы для них слишком шокирующей неожиданностью.

Таким образом, становятся понятнее мотивы согласия мыслящих эзотериков с той очевидной или возможной ложью, которая иногда исходила от их наставников. Верные последователи вынуждены были искать и, надо сказать, практически всегда находили ей какое-либо оправдание или приемлемое объяснение. И делали они это отнюдь не по своей наивности или глупости, а по куда более глубоким мотивам. Эзотеризм давал им нечто более ценное, чем «обыденная правда», что порождало невероятно сложный и оттого весьма любопытный феномен восприятия ими истины и реальности как таковой.

Довольно показателен в этой связи пример другого видного эзотерика, П.Д. Успенского, и его непростых отношений с учителем, Г. И. Гурджиевым. Познакомившись с ним в 1915 г., Успенский долгое время был восторженным поклонником его доктрины «четвертого пути», хотя с самого начала подозревал, что тот не всегда бывает правдив. Особенно это касалось его яркой биографии, изобиловавшей приключениями и чудесами, которые нельзя было ни подтвердить, ни проверить. «Он рассказывал, – писал Успенский, – что еще совсем молодым совершил несколько далеких путешествий по Востоку. Я не мог в точности решить, что в его рассказах было правдой <…>. Во всех его рассказах о себе было много противоречивого и вряд ли заслуживающего доверия. Но я уже понял, что к нему нельзя предъявлять обычные требования или применять какие-либо стандарты. По отношению к нему не было уверенности ни в чем. Сегодня он мог сказать одно, а завтра – нечто совсем другое; и все же каким-то образом его невозможно было обвинить в противоречиях: нужно было только все понять и все связать».

В этой не менее искренней, чем у Олкотта, рефлексии Успенского по поводу сомнений в правдивости «гуру» мы видим все те же мотивы отказа от ценности обыкновенной правды ради некой «высшей истины», ассоциируемой с учителем. Можно себе представить, что такой компромисс дался Успенскому особенно трудно, так как он был тем редким эзотериком, который не имел склонности к пустым фантазиям и не терпел никакой лжи. Его подход к усвоению и передаче эзотерического знания отличался феноменальной для данной среды честностью и бескомпромиссной требовательностью как к себе, так и к своим источникам по части истины. Успенский так формулировал свою насущную потребность в ней: «Это я все понимаю в теории. Но я хочу знать, дает ли йога действительно те чудесные результаты, о которых нам рассказывают. <…> Вы понимаете меня, я хочу знать, достигаются ли все те чудесные результаты, которые описываются в книгах о йоге: ясновидение, видение на расстоянии, чтение мыслей, внушение на расстоянии, знание будущего. <…> Я не могу верить словам. Нас слишком часто и слишком долго обманывали. И я не хочу и не могу обманывать себя».

Однако даже такой «патологически правдивый» (определение его биографа Г. Лэчмена) эзотерик, как Успенский, вынуждал себя смиряться с явной ложью со стороны Гурджиева и даже оправдывал ее ради того, что тот давал ему как духовный наставник (их пути в итоге разошлись, но не из-за склонности Гурджиева к обману, а потому, что его методы обучения разочаровали Успенского). Это показывает, насколько сильно многие эзотерики зависят от тех идей, приверженцами которых они становятся, и как далеко они готовы ради них зайти в своем конфликте с привычной реальностью – вплоть до ее полного игнорирования.

Другим интересным примером систематического оправдания обмана в эзотеризме является творчество А. Конан Дойля – известного английского писателя, который в свои последние годы стал убежденным спиритом. Он участвовал в сеансах вызывания духов, ездил по миру с лекциями на эту тему, написал несколько книг и десятки статей о спиритизме (сам автор употреблял слово «спиритуализм», однако я пользуюсь более устоявшимся в России термином во избежание путаницы с некоторыми более ранними направлениями спиритуалистической философии и психологии, ничего общего со спиритизмом не имеющими). В конце концов писатель провозгласил его делом всей своей жизни. Конан Дойль наблюдал множество феноменов. Он настаивал на их реальности и необъяснимости с точки зрения материализма. Однако он не мог игнорировать и широко известные случаи разоблачения некоторых медиумов, попадавшихся на обмане и применении трюков. Конан Дойль признавал, что такое случается, но, по его мнению, крайне редко. Он писал: «В своих медиумических опытах, которые <…> охватили собой три континента, я столкнулся с обманом не более трех или четырех раз».

И все же данный вопрос настолько его волновал, что он весьма часто к нему возвращался, пытаясь объяснить, почему спириты иногда все же мошенничают. Конан Дойль создал целую теорию, выставлявшую медиумов в самом выгодном свете и обелявшую спиритизм в целом. Он подчеркивал, что способности медиумов непостоянны и иногда могут их покидать. В таких случаях спириты «могут поддаться искусу трюкачества, если им изменяет их природный медиумический дар, тогда как в другое время достоверность их дара не может быть подвергнута никакому сомнению». Писатель отмечал, что, если медиум не проявит на сеансе никаких сверхнормальных способностей, скажем, к материализации духов, к произвольному перемещению предметов или звуковому сообщению с потусторонним миром, ему попросту не заплатят. Не будучи уверенным в том, что на сей раз этот уникальный дар ему, как иногда бывает, не откажет, медиум вынужден «подстраховывать» себя трюками. «Лишь в том случае, – писал Конан-Дойль, – если профессиональный медиум будет гарантирован в своих доходах, мы сможем устранить сильное для него искушение возместить собственным искусством то, в чем на данный миг ему может быть отказано его природой». Мастер детективного жанра предлагал создать фонд поддержки талантливых медиумов, доказавших авторитетной комиссии наличие у них истинного дара, чтобы они не зависели от гонораров за сеансы и не испытывали соблазна прибегнуть к трюкачеству в случае неудачи.

Кроме того, Конан Дойль заявлял, что у медиумов «обман может быть сознательным или бессознательным, и именно существование этого последнего сильно усложняет дело. Сознательный обман обыкновенно возникает из временного отсутствия у медиума действительной психической силы и является соответствующей попыткой заместить ее имитацией. Бессознательный обман происходит в том любопытном промежуточном состоянии, которое я назвал “полутрансовым состоянием сознания”, когда медиум внешне выглядит совершенно нормальным и все-таки на самом деле уже едва ответственен за свои действия». Иначе говоря, даже если медиума заставали с поличным за совершением каких-либо мошеннических манипуляций, он, по мнению Конан Дойля, не обязательно делал это намеренно. Такой медиум, по предположению писателя, мог действовать в трансе, не отдавая себе в том отчета; поддавшись невольному внушению скептически настроенной публики или бессознательным низменным побуждениям своей натуры. Конан Дойль защищал даже тех нечестных медиумов, которые были «пойманы за руку». Его талантливая логическая эквилибристика показывает, что при большом желании в этой зыбкой сфере непознанного можно оправдать вообще что угодно.

Впрочем, Конан Дойль признавал, что бывают «медиумы» и вовсе без способностей, промышляющие исключительно мошенничеством. Такие случаи писатель называл примером «самого отвратительного и святотатственного преступления, какое только может быть совершено человеческим существом». Неангажированного читателя такая оценка может обескуражить, ибо в медиумах-шарлатанах, конечно, мало приятного, однако уголовное право знает, кажется, гораздо более тяжкие преступления. Но только не Конан Дойль, для которого спиритизм на закате его жизни был без преувеличения всем – не просто увлечением, но «идеей фикс», самим смыслом его существования. Это очень характерно для убежденных и искренних эзотериков.

Между тем, Конан Дойль был отнюдь не глуп и не стремился обелить любые спиритические манипуляции во что бы то ни стало. Оказавшись перед фактами обмана и мошенничества, очевидно имевшими место в данной сфере, писатель вставал на защиту спиритизма, который воспринимался им не как череда феноменов, но как система идей, ставших для него настолько ценными, что ради них он готов был оправдать то, чему не было оправдания. Он призывал всех «ищущих истину» помнить, что «явления – это лишь средство для достижения цели, само по себе не имеющее смысла и полезное лишь в силу того, что оно дает нам уверенность в существовании жизни после смерти»3. Серьезным спиритам он советовал уходить от феноменов, защищать которые перед скептиками становилось все труднее, в сферу идей: «Если вы уже имели возможность убедиться в истинности этих явлений, то физические сеансы сделали свое дело, и тот, кто тратит время на то, что бегает от одного сеанса к другому, подвергает себя опасности стать всего лишь простым охотником за острыми ощущениями. Здесь, как и во всяком культе, есть опасность, что форма заслонит собою суть и в погоне за физическими доказательствами человек может забыть, что настоящая цель этих сеансов, как я пытаюсь показать, состоит в том, чтобы дать нам уверенность в будущем и духовные силы в настоящем для того, чтобы достичь должного понимания преходящей природы материи и всезначимости того, что нематериально».

Это была уже не первая и далеко не единственная попытка перевести скомпрометированный спиритизм из плоскости практических феноменов в разряд идеалистических учений или даже полноценной новой религии. Но без «невероятных явлений», каким бы способом они ни достигались, спиритизм терял свою привлекательность для масс. Конан Дойль предвидел это и пытался этому противостоять своими изящными логическими выкладками, достойными самого Шерлока Холмса, что вновь показывает нам, насколько субъективно доминирующая в сознании эзотерика «высшая истина» может быть важнее и предпочтительнее объективной правды.

Эта мировоззренческая особенность Конан Дойля со всей очевидностью проявилась в деле с «йоркширскими феями», когда две девочки сделали серию фотографий, на которых якобы запечатлели настоящих фей и эльфов. Писатель придал этой истории широкую огласку и даже выпустил книгу «Пришествие фей», в которой всем своим авторитетом утверждал подлинность феномена. Позднее детальное исследование снимков показало, что девочки позировали на фоне искусно сделанных фигурок из бумаги. Такой вывод несложно было сделать и самому Конан Дойлю, но перспектива жить в мире, населенном таинственными существами из древних легенд, чье существование к тому же имело материальные свидетельства, оказалась куда соблазнительнее.

Интересно, что уже после разоблачения «йоркширских фей» было снято два кассовых художественных фильма – «Сфотографированные феи» (1997, режиссер Н. Уиллинг) и «Волшебная история» (1997, режиссер Ч. Стерридж), – сюжет которых построен на том, что хотя некоторые снимки девочки и вынуждены были сфабриковать, однако сама их встреча с эльфами была вполне реальной. И пусть это лишь художественные произведения, мы снова наблюдаем тут обычную для эзотерического дискурса тенденцию находить оправдание любым скомпрометированным фактам ради «великих идей», которые с ними связаны.

То, как в эзотеризме иногда осуществляется подобная стратегия по защите лжи, не вызывает ничего, кроме изумления. К примеру, в середине 1950-х гг. в Европе вышла книга «Третий глаз», принадлежащая перу якобы тибетского ламы Лобсанга Рампы. Наряду с описанием уже знакомых искушенному читателю по ориентальной литературе реалий быта тибетцев там содержались совершенно сказочные утверждения о подземельях, хранящих достижения неизвестных цивилизаций, о трепанациях черепа, проводимых в буддийских монастырях для раскрытия у монахов сверхспособностей, и о многом другом подобном.

Книга стала бестселлером и очень скоро получила многотомное продолжение со все более невероятными рассказами о «тайнах Тибета». Среди прочего, Рампа поведал и о том, как вместе с другими ламами летал на космическом корабле инопланетян на Венеру. Журналистам тогда же удалось выяснить, что за звучным псевдонимом скрывался вовсе не тибетский монах, а британский сантехник, создатель талантливых литературных мистификаций. Однако громкое разоблачение его не остановило. В своей очередной книге он заявил, что действительно использует тело сантехника, добровольно покинувшего свою бренную оболочку для того, чтобы в нее мог вселиться бессмертный дух бежавшего с Тибета посвященного ламы.

Многие приняли это оригинальное объяснение за чистую монету, а «Лобсанг Рампа» написал еще немало занятных книг, которые, судя по тиражам, до сих пор пользуются массовым спросом. Безусловно, данное оправдание вполне доказанного обмана было далеко не таким мастерским, как во времена Конан Дойля, но и этой откровенно сказочной версии поверили тысячи людей. Только потому, что хотели поверить.

При таком отношении со стороны многих эзотериков, при их склонности верить во что угодно, что отвечает их потребностям и идеалам, при их умении это «что угодно» оправдывать и защищать, соблазн обмана в этой среде был всегда чрезвычайно велик. Эта проблема имела актуальность для эзотеризма во все времена, будучи обусловлена спецификой данной сферы идей и природой самого человека.

Восприятие эзотериками лжи чрезвычайно сложно и потому весьма интересно. Не менее любопытен сам феномен конструирования такой лжи. Обычно эзотерики заявляют о наличии у них паранормальных способностей, о виденных ими чудесах. Они могут даже сами фабриковать разные «чудеса» или материальные свидетельства «необъяснимых феноменов». Иногда они фальсифицируют артефакты и всевозможные тексты, выдаваемые ими за очень «древние» или имеющие «сакральное значение». Некоторые из них склонны выдумывать собственную биографию, часто мифологизируя ее и наполняя фантастическими деталями. Как уже было показано выше, другие эзотерики при определенных условиях охотно принимают любую ложь такого рода и даже готовы ее отстаивать. Однако и сами «лгущие эзотерики» нередко полностью или хотя бы отчасти начинают верить собственной неправде, что придает ей особую притягательность. Данный феномен, похожий на парадокс, в действительности легко объясним. Он позволяет понять, почему ложь подчас настолько распространена и столь значима в эзотерическом дискурсе.

Дело в том, что эзотерик, погружаясь в такую систему идей, затрагивающих глубинные пласты его бессознательного, всегда переживает некий опыт экстраординарного. Он ощущает настоящую эйфорию от соприкосновения с «тайным знанием», и естественно хочет поделиться этим с окружающими. Но тут он, как правило, сталкивается с серьезной проблемой: испытанный им опыт сверхобычных состояний не так легко передать словами. Его собеседники, никогда сами не чувствовавшие похожего возбуждения от приобщения к эзотеризму, остаются равнодушными к его восторженным повествованиям. Эзотерик не получает ожидаемой эмоциональной реакции.

Чтобы как-то компенсировать этот болезненный диссонанс, он начинает искать – иногда бессознательно, а иногда и вполне осознанно – такие аргументы и способы презентации своего увлечения, которые почти наверняка смогут «зацепить» собеседника, удивить и захватить его в той же степени, в какой репрезентуемая система идей поразила и увлекла самого эзотерика. Он всего лишь пытается добиться такой же степени эмоционального воздействия этих идей на других, каковую когда-то испытал сам. Тут-то и возникают не всегда правдивые рассказы о феноменах и чудесах, способные увлечь человека, даже не склонного к мистицизму.

Раз добившись своего, такой эзотерик уже едва ли остановится в конструировании своей воображаемой реальности, как бы она ни конфликтовала с реальностью внешней. Даже сознавая, что он обманывает, эзотерик будет оправдывать это «внутренней правдой» своих ощущений и переживаний, отчасти и сам веря своей лжи. И это вовсе не «шизофреническое раздвоение сознания», как может показаться со стороны, а вполне нормальный хотя бы с психологической, пусть и не с этической точки зрения поиск способа передачи реально пережитого, но сложно транслируемого опыта экстраординарного.

В последующем эзотерик может лгать и по другим причинам: желая привлечь к себе внимание в своей среде, самоутвердиться там в более высоком статусе или и вовсе стать «гуру». Он уже знает, что всего этого можно достичь, получив власть над воображением других людей, а она нередко и даже чаще всего приобретается посредством лжи. Иногда возникают и вполне прагматичные соображения, на которые я указывал в самом начале: желание заработать денег или продать как можно больше своих книг, чему тоже способна помочь привлекательная неправда. Но первым побудительным мотивом, приучающим некоторых искренне увлеченных эзотериков к систематической лжи чаще всего, по моему мнению, является желание воспроизвести трудно передаваемые личные переживания от увлеченности эзотеризмом на эмоциональном уровне.

Заметим, что данная проблема свойственна не только эзотеризму, но также религии и иным идеалистическим областям, связанным с такими категориями, как «вера», «сверхъестественное» и им подобными. В этом смысле ложь эзотериков практически ничем не отличается от лжи верующих о фальшивых чудесах или придуманных откровениях. Описанное явление не ограничивается рамками эзотеризма, оно куда шире. Однако его изучение на материале эзотерически ориентированных деятелей и сообществ весьма показательно хотя бы тем, что в указанной среде оно часто подвергалось внутренней рефлексии со стороны единомышленников, чего практически не бывает, например, в среде религиозной, где открытое обсуждение лжи о вещах сакральных обычно не принято. Эзотерическая среда в этом плане куда более рефлексивна.

Надо сказать, что некоторым эзотерикам удавалось избежать описанного диссонанса между глубиной своих внутренних прозрений и трудностью их выражения в общении с «непосвященными», не прибегая при этом ни к какой лжи. Хорошей альтернативой ей для многих служило искусство, позволяющее перенаправить в конструктивно-творческое русло колоссальную силу воображения, пробуждаемую эзотеризмом. Именно в литературе, музыке, живописи и т. п. немало эзотериков нашли для себя эффективное средство трансляции своего субъективного опыта экстраординарных состояний.

Язык искусства адекватно передает самые глубокие духовные переживания. Он возвышает доверяемые ему идеи, мощно воздействует на сознание адресата и, в отличие от прямой неправды, полностью легитимен с позиций этики. Многие выдающиеся мистики находили себя в искусстве, делая его способом репрезентации своих мистических идей вовне и избегая соблазна лжи, который, как мы увидели, почти неизбежно подстерегает эзотериков, желающих говорить с людьми о том, что им дорого.

Феномен лжи в эзотеризме заслуживает самого пристального внимания ученых. А между тем, его осмыслению уделяется крайне мало внимания в эзотериологии. Всестороннее исследование данной проблемы может содействовать легитимации самого эзотерического дискурса, его освобождению от преднамеренной и непроизвольной лжи, которая уже давно и столь парадоксальным образом проявляет себя в пространстве эзотеризма.

(опубликовано в свежем выпуске журнала "Aliter" №19 (2023))