Правила⁠⁠

Правила в их доме были просты:

до одиннадцати вечера быть дома

еда в холодильнике, если нет — готовьте

сладкое не есть без спроса

застилать постель

выносить мусор

раз в три дня уборка!

Эти шесть предложений были примагничены к холодильнику, уместились на половине листа из разлинованной тетради — неровным краем наверх. Кругленькие синие буквы висели на строчках, скатывались с них, подпрыгивали, к концу слова жались друг к другу и краю листа во втором и третьем правиле. Слово «уборка» было больше остальных, жирнее, глубже взгрызлось в бумагу.

До одиннадцати! Можно было в любое время выходить из дома, ходить куда угодно: за пределы двора, улицы, района. Я успела два раза влюбиться, разрезать пальцы в кровь о гитарные струны, бросить затею играть на гитаре, встретить закат на берегу реки, прокатиться на мотоцикле, разбить обе коленки, надышаться кислым запахом газонной травы. Вечерами забиралась на желтую, с оранжевыми проплешинами, детскую горку и смотрела, как небо покрывается солнечными порезами, словно распарывается закатными лучами. Двор накрывало густым, плотно связанным запахом сирени, песка и остывающего асфальта, по ногам мурашками ползал ветер.

Приготовить еду, застелить постель, вынести мусор — простые мелочи, несколько часов в день. Все остальное время было мое.

В холодильнике всегда была еда, чужая, непривычная: жареные пельмени, торт из печени, пирожки со щавелем, свекольник, манты. Иногда в тарелке могла лежать полуразмороженная курица — это означало, что готовка на нас. Крошечная кухня — от стола можно дотянуться до холодильника и до раковины, три табуретки, алоэ на подоконнике — стала моим любимым местом в доме. В этом доме никто не кричал, даже телевизор. Иногда за ужином можно было расслышать, сколько машин приехали на парковку во двор.

На этой кухне вечерами мы пили чай: тетя Наташа курила в форточку и хлюпала кипятком, Славик жевал конфеты, заглатывал одну за одной, пока она не спрашивала строго:

— Какая по счету?

Он бурчал «четвертая» и быстро запихивал в рот еще одну.

Детская выходила окнами на дорогу, ночами огни от фар машин расползались бликами по стенам, как ночники — я отлично спала в то лето, несмотря на то, что Славик ворочался и храпел.

Каждые три дня наступал день генеральной уборки, ковры полагалось чистить вручную, пыль вытирать два раза, сначала влажной, а потом сухой тряпкой, полы мыть тоже два раза: мыльной, а после чистой водой. Последовательный, повторяющийся, успокаивающий алгоритм. Сначала убрать пыль со всех горизонтальных поверхностей: шкаф, стол, стеллаж и подоконник в комнате Славика, телевизор, трюмо и журнальный столик в зале, плоские ручки дивана и еще один подоконник, комод в коридоре, полка для шапок над крючками для одежды. После вымыть полы, почистить раковину, шкаф для посуды и холодильник на кухне. В самом конце унитаз, ванну и раковину натереть разъедающим пальцы и ноздри порошком. Мы носились по дому, играли в города, перекидывали с кухни в ванную: Москва — Анапа, Анталия — Ялта, соревновались, кто больше успеет сделать.

На четвертый уборочный день Славик ударился о гладильную доску, не то чтобы сильно, но ревел в голос. Больше десяти минут! Я не знала, что мне делать — как его успокоить. По его щекам стекали большие капли слез, он открыл рот и хватал им воздух — было его жалко, но зрелище завораживало. Ему было так обидно и больно от мелочи. Я посмотрела: даже ноготь не слезет, ну чуть поболит. Принесла ему лед, завернутый в клетчатое кухонное полотенце. Он улегся на диван и постанывал, я продолжила ритуал уборки одна и ушла гулять. Вечером мы вместе приготовили ужин, Славик разделывал курицу, чистил овощи — я резала картошку и лук, терла морковь, тушила, смешивала, варила… За столом он показывал тете Наташе ушибленный палец, она его жалела и обнимала, выдавала больше конфет. Было странно на это смотреть.

Несколько раз день уборки выпадал на выходной — мы прибирались втроем. Тетя Наташа чистила со мной ковер, пока Славик вытирал пыль. Когда мы закончили, она ласково сказала «молодец» и погладила по плечу. Мне захотелось назвать ее мамой, в глазах защипало, как от дыма.

Однажды, когда Славик уже уснул, тетя (зачеркнуто) Наташа курила в форточку и хлюпала чаем, пока я размещала буквы в клетки и собирала строчки в рифмы.

— Мать твою выписывают. Хлюп. Твою. Хлюп-хлюп. Завтра. Все хорошо, все обошлось. Послезавтра будешь дома. Собери завтра вещи. Хлюп. Сложи утром что надо постирать в машинку. Хлюп-хлюп.

Правую руку свело — буква не влезла в клетку, пальцы задрожали. Она еще долго говорила: две или три сигареты, дым щипал глаза, чайник закипал дважды. Рассказывала, как прошла операция, о химиотерапии, о реабилитации. Вздыхала тяжело, повторяла на выдохе «обошлось»: слова шелестели, шторы дергались от порывов ветра или ее плеча. Я смотрела на вытянутый хвост буквы «у» в списке на холодильнике, вокруг этой буквы вся кухня расплывалась в бесформенное пятно. В ушах нарастал гул. Мне казалось, под потолком вместо люстры надо мной раскачивается крышка гроба, скрипит на ржавых цепях: домой, домой, домой…

Не уснула в ту ночь. По шероховатым обоям расползались огни и тени: проехала машина — справа всколыхнулись две полоски, пробежали по шкафу,  потолку и скрылись под дверью. Свет от фонарей разрезал потолок на три части. Когда огни растаяли и по комнате оранжевыми узорами завибрировал свет, я все еще вспоминала привычные правила: не шуметь до одиннадцати утра в будни и до двух по субботам, не звенеть вилками, не хлопать холодильником, не включать громко воду, жевать, доедать, запивать, не читать в темноте, не смотреть в упор, не выходить из дома без спроса, не выходить за пределы двора одной, не оставлять форточку открытой, не класть ложку из чая на стол, не закатывать глаза, не смеяться, если ей грустно, быстро реагировать на зов и вопрос, не кукситься, не горбиться, не хмурить брови, не толстеть, не пачкать одежду чернилами, не быть свиньей, не ронять ключи, улыбаться, когда обнимают, говорить спасибо, правильно смешивать джин и тоник, когда приходят подруги, развлекать их стихами и историями, смеяться шуткам, соглашаться, что бабушка тварь, а отец мудак, приносить в постель завтрак после похмелья и корвалол после скандала, не вскрикивать, если схватила за запястье, на запинаться, не реветь, не кричать, не смотреть исподлобья, молчать, прятать синяки, принимать извинения с радостью, не называть матерью на людях, не краснеть, не заикаться. Не вести себя странно: не чихать, не икать, не смеяться громко, не молчать на шутку, не улыбаться широко, не скалиться, не грызть ноги, не трогать лицо и волосы, не смотреть в сторону, не опускать голову, не дергать ногой. Не стоять на пути, не вкапываться посреди комнаты, не бегать по коридору, не хлопать дверью, не ходить как тень, не появляться внезапно, не выходить из своей комнаты, когда у нее плохое настроение, не вздрагивать от хлопка двери за спиной, не прикидываться жертвой, не бояться, не дрожать губами, не позволять глазам краснеть, не дышать громко….

Днем, пока руки собирали чемодан и его черное горло заглатывало ровные стопки одежды — светлое к светлому, темное к темному — я перебирала в голове правила уборки. Ванна: мыло горизонтально на тарелке, полотенце стопкой, два больших, три средних, три маленьких, синее сверху, швами к раковине, шторку оставлять открытой, тюбики с шампунями должны стоять ровно, названиями вперед, капель на полу быть не должно, туалетная бумага хвостом влево… Я думала о том, что наверняка будут и новые правила: химиотерапия и реабилитация — значит, будут новые списки лекарств, новые поводы для слез, новые истерики. Может, будет меньше вечеринок? Больше тихих ночей?

Мысли в моей голове раскладывались на строчки, собирались в столбик. Помню, как перед отъездом я смотрела на листок простых правил на холодильнике, в глазах щипало.

— Не дышать! — рявкнул строгий голос в моей голове.

Щипать перестало, и в горле заворочался вопрос: «Я бы осталась здесь, если бы она умерла?».

Кажется, в тот день я в первый раз задумалась, что с привычными правилами что-то не так…

По дороге домой представляла, как я стою рядом с отцом и бабушкой у могильной оградки, пахнет сырой листвой, я зябну в школьном черном платье с белым воротничком, смотрю на неуместные на сырой земле лаковые ботинки.

— Дышать! — прошептал тот же голос.