Порубежье⁠⁠

Под ключицами летели птицы. Переползали на шею, скользили по острой линии челюсти. Камнем падали вниз. В вырез строгого форменного платья. Птицы были чёрными. Будто прикидывались частью форменной одежды. Но Ласточке шли даже траурные тряпки, в которые рядили порубежников.

Ванька сглотнул и с трудом отвёл взгляд. Чтобы столкнуться с чужими глазами. Чёрными, без блеска, утягивающими в душные, пропахшие пеплом и холодом глубины.

Ванька тряхнул головой и уткнулся в раскрытую тетрадь. Строчка, сначала уверенная и размашистая, к середине урока истончилась, клюнула вниз и оборвалась.

Лопатки жгло. Чёрные глаза, с которыми Ванька так неосторожно встретился, не желали отпускать.

Он набрал в грудь побольше воздуха и обернулся.

Прядильщица не думала смущаться. Шарила взглядом по его лицу, крутила ручку в длинных, узловатых пальцах. Чёрная форма делала её кожу совершенно мертвенной. В тетради Прядильщицы не было букв. Только рисунки. Корявые лысые деревья, прорастающие корнями из человечьих рёбер, цепляющиеся лапами за тетрадные поля клювастые птицы с пустыми глазницами. Она обвила сетью рисунков весь интернат. Разрисовала почти всех запертых в его стенах порубежников, но сама оставалась чистой. Словно паучиха, не способная влипнуть в собственную паутину.

Прядильщица склонила голову набок. Худая до изнеможения, с коротко обритым затылком, она совсем не походила на девчонку. Рот растянулся в лягушачьей улыбке. Ванька попытался изобразить ответную улыбку, но губы предательски дрогнули.

Прядильщица его пугала.

— Кошкин!

Окрик учительницы вырвал Ваньку из раздумий. Он поднял голову и встретился с рыбьими, холодными глазами Горгульи. Класс сочувственно загудел.

— Считаешь, что переводникам из столицы учиться не нужно? — голос учительницы ввинчивался в виски раскалёнными гвоздями. — Сначала пройдись пару раз по порубежью, а то торчишь у врат как приклеенный!

— Он на прошлой неделе целую минуту врата держал, — ладонь сидящего по соседству Ежа легла на Ванькино плечо ободряющей тяжестью. — Лопух ему шкурой обязан.

Кикимора скривила рот, но промолчала. Заметила насупленные брови и потемневшие взгляды учеников. В воздухе повисло невысказанное «Сначала сама пройдись». И неважно, что врата не пропускают взрослых.

Ёж зубасто ухмыльнулся и пнул Ваньку под партой тяжёлым ботинком:

— А ты сопли не жуй. Если этим стервятникам отпор не давать — мигом склюют.

— Не привык я, — Ванька с силой потёр глаза и виновато улыбнулся. — В прошлом интернате всё не так было.

— Привыкай, теперь будет так.

***

Створки окна заели. Ванька с досадой саданул по рассохшейся, пятнисто выкрашенной раме. Стекло взвизгнуло.

— Вверх приподними и на себя, — меланхолично протянул Ёж. Он развалился на брошенном прямо посреди комнаты матрасе, закинул руки за голову и разглядывал потолок. Ванька поднял глаза и поёжился. С пришлёпанных кнопками пенопластовых плиток скалилась морда. Костяная, красноглазая, с пенящейся на клыках слюной.

— Зачем она тянет сюда эту дрянь? Будто за вратами не насмотримся, — проворчал он.

Окно наконец поддалось. Скрипнуло, шоркнуло о подоконник створкой. В комнату вполз пропахший сыростью и тиной ветерок. Болота, окружающие интернат, вовсю цвели. Уходящее солнце золотило крышу учебного корпуса. Где-то за забором надрывались лягушки.

Ванька лёг животом на подоконник, высунул голову в предвечернюю прохладу и с наслаждением вдохнул. Под колено ударил пущенный меткой рукой шлёпанец.

— Вывалишься, дурень.

Ванька нехотя вполз в муторную духоту комнаты, осел на пол, прислонился спиной к батарее.

— Даже если вывалюсь, — буркнул он, — кому какое дело? Мы пачками дохнем в порубежье. Одним больше, одним меньше. Тоже мне беда.

Ёж резко сел. Глаза сверкнули яростью. Крылья носа заострились.

— Чтобы я такого больше не слышал, — чётко и раздельно произнёс он, превращаясь из ленивого добродушного увальня в матёрого порубежника. Ванька моргнул и упрямо поджал губы.

Ёж рывком поднялся, сграбастал Ваньку за ворот домашней футболки и вздёрнул на ноги.

Ванька набычился, сжал кулаки, готовый защищаться, но Ёж не собирался драться. Жёсткие пальцы схватили Ваньку за шкирку и поволокли в сторону выхода. Он даже пискнуть не успел, как оказался посреди коридора. Босой, в растянутой застиранной футболке и семейниках.

Ёж пёр напролом. Не спотыкаясь об изумлённые взгляды встречных интернатских, не оборачиваясь на сдавленные девчоночьи смешки.

— Гляди, — он остановился возле врат и толкнул Ваньку в спину. Тот поёжился. По ногам тянуло. Волоски на руках встали дыбом. Ванька обхватил себя за плечи, с силой потёр и взглянул исподлобья на резные створки.

В столичном интернате, где Ванька провёл всю свою не очень долгую жизнь, за вратами следили лучше. Местные выглядели совсем непрезентабельно. Ржавчина сползала струпьями с узорчатых прутьев, несмазанные петли визжали противнее Горгульи. И замки́. Они покрывали дверь гроздьями. Наслаивались друг на друга, топорщились металлической чешуёй.

— Гляжу, — буркнул Ванька.

— И что думаешь?

— Что врата скоро рухнут под весом замков.

— Дурень, — Ёж закатил глаза. — Не о том думаешь. Ближе подойди.

Ванька досадливо цыкнул, но подчинился. Босые ступни начало сводить от холода. Хотелось быстрее вернуться в комнату, переставшую казаться душной и неуютной.

Ванька подцепил за дужку ближайший замок, повертел. На серебристом боку неожиданно обнаружилась картинка. Маленький пятилистник на тонкой ножке. Ванька нахмурился и взял другой замок. Лисица. Третий. Ель. Четвёртый. Человечек с клюкой.

Ванька перебирал замки и понимал, что не узнаёт ни единой клички. Догадка скользнула холодком вдоль позвоночника.

— Это мемориал? — непослушными губами спросил он.

Ёж кивнул:

— Они остались на той стороне, чтобы ты мог прожить лишний день, месяц, год.

Ванька насупился. Внутри стало мерзко и муторно. Словно он потоптался по свежим могилам.

— Я тебя понял, — буркнул он, поворачиваясь к вратам спиной.

За ними наблюдали. Выползшие в холл порубежники жались к стенам, перешёптывались, но не вмешивались. Их глаза казались странно взрослыми для прыщавых подростковых лиц.

— Добро, — Ёж удовлетворённо кивнул, снова превращаясь в улыбчивого и неуклюжего соседа по парте и комнате. — Пошли назад, а то сляжем на пару с соплями.

В коридоре их поджидали.

Прядильщица отлипла от стены, загородила дорогу.

Её ломкая, закутанная в чёрный фигура неустойчиво покачивалась. Ванька с неудовольствием осознал, что Прядильщица выше него на целую голову.

Ёж нахмурился, остановился, придержал Ваньку за локоть:

— Что случилось?

— Завтра идём вместе, — прошелестела Прядильщица, мазнув мимо Ваньки матовыми черными глазами.

— Разве уже пора? — голос Ежа дрогнул. Над губой выступила испарина. Он кривовато улыбнулся и с трудом выдавил: — Хорошо, встретимся у врат.

Ванька проводил Прядильщицу задумчивым взглядом:

— Не хотел бы я с ней в паре идти. Она жуткая.

Ёж расхохотался. До сведенного живота, до выступивших на ресницы слёз. Ванька нахмурился, обиженно поджал губы и зашагал, бросив согнувшегося пополам соседа посреди пустого коридора.

***

Интернат гудел как банка с шершнями. Порубежники высыпали в коридор, толкались у дверей холла, скреблись в запертые створки.

Ванька сидел в гостиной, общей для девчачьего и мальчишечьего крыла, и бездумно пялился в телевизор.

Гул однокашников отдавался внутри глухой тревогой. Ванька комкал в пальцах пластиковый стакан с набранным в кулере кипятком, гонял по донышку чайный пакетик с оторванным хвостиком и старался удержать плещущуюся в черепушке неясную тоску.

— Успел попрощаться? — Ласточка приземлилась на подлокотник кресла. Лёгкая и невесомая как перышко из птичьей грудки, она пахла летом, ягодами и домом.

Ванька почувствовал как теплеют щёки. Он вжался в спинку кресла, бестолково раскрыл рот, но сумел выдавить лишь невнятное «Мм?».

— Ты ведь жил с Ежом? — Ласточка хлопнула пушистыми белёсыми ресницами, оправила полу нежно-голубого платья, прикрывая оголившееся колено.

— Живу, — Ванька с трудом собрал мысли в кучу. — Вроде он меня ещё не выставил.

Ласточка свела тонкие брови к переносице, прикусила нижнюю губу.

— Значит, тоже не попрощался, — вздохнула она наконец.

Телевизор за её спиной пестрел бестолковыми кадрами. Кто-то куда-то ехал, что-то покупал, вёл детей в школу, праздновал дни рождения, женился. Такая обычная и такая чужая жизнь. Дети, попавшие в интернат, выпадали из этого круговорота и втекали в новый. Простой и понятный. Проснулся — сходил на уроки — умер в порубежье.

— Прощаться — плохая примета, — Ванька наконец смог выдавать что-то внятное и горделиво выпятил грудь. Ласточка улыбнулась нежно и грустно. Протянула руку, поворошила его растрёпанные волосы, поднялась. Юбка колыхнулась, захлестнула колени, опала голубыми волнами. Ласточка зашагала прочь, неслышно ступая босыми ступнями по старому ковровому покрытию.

Ванька смотрел ей вслед. В груди щемило от нежности и тревоги. Пластиковый стаканчик хрустнул в пальцах. Холодный чай плеснул на штаны. Ванька чертыхнулся и встал.

Воздух в комнате загустел до кисельного состояния. Ванька рывком распахнул окно. Ветер принёс лишь запах прокалённого асфальта и прокисшей на солнцепёке тины.

Ванька поморщился и навзничь рухнул на первый подвернувшийся матрас. В бок ткнулось твёрдое и холодное. Он не глядя завёл руку, нащупал помеху, поднял над головой. Сердце глухо бухнуло о рёбра. Его пальцы сжимали замок. Новенький, блестящий, с торчащими из скважины ключами. Трясущимися пальцами Ванька огладил выцарапанный на боку рисунок. Стилизованного остроспиного ёжика.

По хребту пополз холодок.

Ванька вскочил на ноги, заметался по комнате, вылетел в коридор.

Встречные порубежники прятали взгляды, улыбались криво. Чьи-то пальцы ободряюще потрепали по плечу. Наконец запор на входной двери щёлкнул, и толпа интернатских хлынула в холл. Людской ручей пронёс Ваньку через всё помещение и выплюнул к резным створкам врат.

Прядильщица стояла, облокотившись о стену. Неизменно чёрное платье казалось закопченным. От Прядильщицы несло порубежьем — сажей, холодом, кровью. Она приоткрыла тяжёлые веки и дёрнула уголком рта.

— Где Ёж? — слова царапали горло, но Ванька сумел вытолкнуть их наружу.

— Там, — Прядильщица не глядя ткнула пальцем в сторону врат.

Ванькино сердце сжалось. Он стиснул замок.

— Он знал.

Слова горчили. Ванька сглотнул загустевшую слюну, шагнул навстречу Прядильщице. Он сам не понимал, что собирается делать. Кулаки чесались съездить по бесстрастной физиономии, вцепиться в шею, выдавить признание.

На руках повисли. Ванька забился, но стряхнуть тяжёлые тела не смог.

— Охолонь, это ж девчонка, — жёсткая рука отвесила Ваньке подзатыльник. Не больный, но обидный. Вдвойне обидный оттого, что порубежники не понимали очевидного. Прядильщица не девчонка. Прядильщица — убийца.

Перед глазами возник воздушный девичий профиль. Ласточка осторожно тронула его сжатые вокруг замка пальцы, потянула вслед за собой.

— Нужно повесить.

Ванька отчаянно замотал головой. Пальцы свело судорогой. Сейчас он не разжал бы их при всём желании.

Ему казалось, что замок — это ком земли в свежую могилу.

— Почему я? Мы знакомы всего ничего.

Ласточка пожала плечами:

— Так решил Ёж.

— Не мнись, сопля, — старшеклассник грубо пихнул Ваньку в спину.

Порубежники загомонили. Уши Ваньки запекло. Он шагнул вперёд. Врата насмешливо чернели узорчатыми прутьями. Издевались.

Он с трудом нашёл свободное место, накинул дужку замка. Нужно было что-то сказать. Ванька чувствовал, что притихшие однокашники ждут. Жадно вслушиваются в лихорадочный шорох его мыслей.

В голове звенела пустота. Ванька кашлянул, открыл рот. С языка сорвалось единственное, что он мог оттарабанить даже разбуженный среди ночи:

— Будь чертой, разделяющей жизнь и смерть. Будь стеной между нашим и чужим. Твоя жизнь станет рубежом. Рубеж станет твоей жизнью.

Зазубренные намертво слова устава порубежников медленно текли в загустевшем воздухе. У Ваньки кружилась голова и пересохло горло. Однокашники молчали. Скорбно и значимо. Щелчок дужки разрушил повисшую в холле тягостную тишину.

Прядильщица отлипла от стены, склонила голову набок, разглядывая свежую чешуйку на мемориальном панцире.

Ванька сжал губы. Внутри вскипала едкая, отдающая желчным привкусом ненависть.

***

От холода сводило пальцы. Ванька сделал шаг. Вода доползла до щиколоток. Волосы на ногах встали дыбом. Ванька тихо выругался, помялся с ноги на ногу и в нерешительности замер.

Ласточка заливисто рассмеялась и едва не ушла под воду с головой. Гулька скрученных над макушкой волос тряслась в такт сотрясающему её хохоту.

Очередное — третье в этом интернате — лето выдалось холодным и поздним. Вода в заросшем зеленью пруду не успела прогреться, но Ласточка желала купаться и вразумлениям не внимала.

— Не будь трусливым цыплёнком, ныряй! — Ласточка в несколько гребков приблизилась к берегу, нащупала дно, поднялась.

— Я не боюсь, — буркнул Ванька. — Мне гадко. Смотри сколько тины.

Он побултыхал ступней в зелёной гущине. Тина оплела щиколотку. Ласточка фыркнула. Она соскребла с плеча зелёный ком и швырнула в не ожидавшего подобных выходок Ваньку.

— Да какая ты ласточка? — выдохнул он, пятясь. — Вылитая кикимора. Злобная и зелёная.

Ласточка расхохоталась.

Она вышла на берег следом. С мокрой, облепившей тело футболки струями текла ледяная вода. Ласточка тряслась. Зубы её клацали, грозя отхватить язык.

— На, согрейся, — проворчал Ванька, протягивая Ласточке термос.

Крышку она отвинтила не с первой попытки — пальцы дрожали.

Ласточка поднесла горлышко термоса к посиневшим губам, сделала глоток, поморщилась.

— Горячо? — забеспокоился Ванька.

— Горько, — скривилась Ласточка. — Что за крапиву ты заварил?

— Сама ты крапива, — Ванька обиженно поджал губы. — Я Мутному за это сено столько отвалил, ты даже цифр таких не знаешь.

Ласточка улыбнулась, сделала ещё один глоток, передала термос Ваньке. Горячая горечь полилась по горлу, вышибла слёзы. Озябшее тело продрало до самых костей волной жара. Ванька закашлялся.

— Ну Мутный, ну скот, — прохрипел он, заворачивая горлышко крышкой. — Всё-таки подсунул какой-то лажи.

Ласточка хихикнула, скрутила футболку жгутом на животе, выжимая. Ванька поспешно отвернулся, пряча алеющие щеки.

— Дай мою одежду.

Ванька наклонился, поднял небрежно скомканную рубаху, встряхнул, очищая от песка и прилипших травинок. Что-то выскользнуло из кармана и глухо бухнуло о землю. Ванька замер, разглядывая замок. Серебристый, блестящий от новизны.

— Это что? — прострел он непослушным голосом.

— А сам как думаешь? — голос Ласточки был спокойным, но глаза она упорно прятала. — Пойдём к вратам, мы и так сильно задержались. Замок только забери. Хочу, чтобы его повесил ты.

Ванька стоял, оглушенный и потерянный. Он хотел кричать, топать ногами, хотел запереть Ласточку в комнате на её же дурацкий замок. Но что-то подсказывало, что замки Ласточку не удержат. Она выпорхнет через окно, придёт к вратам и шагнёт навстречу Прядильщице. Жуткой паучихе, заманившей в свою паутину Ежа, вернувшейся на следующий год за малознакомой старшеклассницей Кисточкой.

Ванька поднял замок, огладил большим пальцем корявую, но старательно выскобленную на металлической поверхности птицу.

Ласточка шла не оглядываясь. Спина прямая до хруста лопаток, нос вздёрнут до потолка. Она вошла в холл под хмурыми взглядами воспитателей. Ваньке попытались заступить дорогу, но он зыркнул так свирепо, что Горгулья отшатнулась в сторону.

Паучиха ждала у врат. Скособоченная фигура в чёрном, клубящемся словно клочья тумана платье. Ласточка подошла к ней вплотную, широко улыбнулась. На мучнисто-белой шее темнели птицы. Косяком взмывали к углу челюсти, камнем падали за ворот влажной клетчатой рубахи. Свитые в пучок на макушке волосы растрепались, пушились, обрамляя лицо. Ласточка обернулась.

— Прощаться — плохая примета? — тихо спросила она.

Взрослые молчали. Жались к стенам. Они привыкли приносить дань рубежу детскими, ненужными даже собственным родителям жизнями, но у многих ещё хватало совести прятать глаза.

Ванька не ответил. Он онемел от гнетущего предчувствия.

Прядильщица достала из складок черного одеяния огромный ключ. Старый, заржавевший, он открывал единственный врезной замок на вратах. Металл клацнул в замочной скважине. Скрипучие створки поползли в стороны.

За вратами клубилась тьма. Прядильщица казалась её часть. Щупальцем дымной темноты, выбравшимся в реальный мир.

Прядильщица отступила в сторону, позволяя Ласточке шагнуть во тьму перехода, раствориться в порубежье.

Ванька отмер.

Он рванул к вратам неожиданно даже для себя. Воспитатели кинулись наперерез, но Ванька, подстёгнутый злостью и беспокойством, был быстрее. Он влетел в переход, отпихнул сунувшуюся следом Прядильщицу и потянул створку врат.

***

Ласточка испуганно пискнула, когда Ванька толкнул её к решётке и коротко приказал:

— Сторожи.

В густой тьме мягко поблёскивали белки глаз. Щёлочка приоткрытых врат пропускала тусклый желтоватый свет, моментально сжираемый мраком порубежья. Ласточка глубоко вдохнула, выдохнула и спокойно ответила:

— Ты — дурень. Я её не удержу!

Ванька лишь фыркнул. Он пройдёт положенные тридцать три шага, развернётся и двинется назад. К Ласточке, придерживающей для него створку врат. Он будет осторожен. Они смогут вернуться домой. Оба.

Под ногами хрустело. Широко распахнутые глаза щипало от сухости. В порубежье глаза лишь мешали, но Ванька так и не научился ходить с закрытыми.

Он выбросил мысли из головы и принялся считать. Тринадцать. Вытянутая рука подрагивала. Воздух порубежья — густой, сырой, пахнущий пеплом и свежим морозцем — кусал кожу. Двадцать один. Ванька брёл, слепой как котёнок, и напряжённо вслушивался. Порубежье шипело, свистело, клокотало. За спиной раздался отчётливый вздох.

Ванька замер, заткнул ладонью рот, задержал дыхание. Нечто за спиной всхрапнуло, ткнуло мокрым носом в шею, шумно втянуло воздух. Ванька обернулся. Медленно, не отнимая ладоней от рта.

Нечто стояло на четырёх лапах, дыбило кривой хребет, топорщилось острыми костистыми шипами.

Как все чудища порубежья, оно мерцало изнутри холодным голубоватым светом. Искры прыгали по шипастой шкуре, холодный огонь мерцал в пустых глазницах. С раззявленной пасти капала слюна.

Ванька силой удержал себя на месте, отвернулся. Двадцать два. Шаг дался с трудом. За спиной фыркнули. Земля порубежья заскрипела под когтями. Тварь порысила следом, забегая вперёд, обнюхивая черноту, расползшуюся под ногами, скаля пасть в черноту, раскинувшуюся впереди.

Тридцать два?

В горле возник горький ком. Ванька сбился. Засмотрелся на игольчатую спину и сбился. Порубежье не прощает просчётов. Он сгинет, если сделает лишний шаг. Он сгинет, если не дойдёт до рубежа в тридцать три шага.

Ванька медленно обернулся. Свет из дверного проёма обрисовывал Ласточкин силуэт. Она замерла, напряженная как струна. Почуяла его замешательство. Поняла, что он просчитался.

— Беги! — крикнул он и шагнул. Спиной вперёд, малодушно зажмурив глаза.

Лязгнули створки врат. Порубежье утонуло в тишине и беспросветной темноте. Ванька посчитал до десяти, но ничего страшного так и не произошло. Он открыл глаза.

Темнота оставалась такой же беспросветной, но Ванька отчётливо различил сгорбленный силуэт, замерший у шипастой морды.

Прядильщица гладила игольчатое чудище по лысому носу, словно домашнюю собаку. Чудище скрипело, как плохо смазанные дверные петли, но безропотно стояло на месте.

— Как ты сюда пролезла? — прошипел Ванька. — В порубежье втроём не ходят!

— Не ходят, — меланхолично кивнула Прядильщица. Её зыбкая фигура дрожала, словно сотканная из тумана порубежья.

— Ты — убийца, — припечатал Ванька.

Прядильщица не ответила. Белки её глаз блестели, отражая свет от кожи чудища, всполохи плясали на щеках, закладывали густые тени под глазами. Прядильщица всё меньше напоминала человека.

— Не молчи! Почему Ласточка? Как ты выбираешь? — Ванька уже кричал. Собственный голос звенел в ушах, заглушая грохот сердца.

— Слепец.

Она стремительно шагнула вперёд, вцепилась пальцами в его запястье. Он оцепенел, замер, не в силах стряхнуть чужую руку.

Прядильщица засучила рукав его рубахи, провела ногтем по тонкой коже на внутренней стороне предплечья. Руку ожгло. Ванька не мог понять, горячо ему или холодно. За пальцем Прядильщицы тянулись линии. Светящиеся изнутри голубым, как шкура чудищ. Прядильщица закончила рисунок, повертела Ванькину руку, любуясь, и удовлетворённо кивнула.

Ванька смахнул выступившие слёзы и уставился на своё предплечье, изрисованное стилизованными глазами. Глаза щурились, широко распахивались, смотрели в разные стороны на нечто видимое только им.

Ванька моргнул. Тьма поредела. Из кисельно-густой стала дымно-зыбкой. Выцвела до едва заметной хмари. И Ванька увидел.

Они стояли прямо перед ним. На рубеже в тридцать три шага. Стена плотно притёршихся боками чудищ. Разных. Игольчатых, мохнатых, крылатых. Ванька беспомощно посмотрел на Прядильщицу.

— Будь чертой, разделяющей жизнь и смерть. Будь стеной между нашим и чужим. Твоя жизнь станет рубежом. Рубеж станет твоей жизнью, — она пожала плечами и пихнула игольчатого в бок, понукая занять своё место. — Они — первый заслон. Вы — второй. Когда черта истончается, приходится её подновлять.

Ванька сухо сглотнул, перебирая в памяти замки. Лисица, Ель, Клевер, Кисточка. Ёж. Игольчатый встал, прикрывая собой прореху.

— Почему в другом интернате было не так?

— Было так, — Прядильщица не прятала глаз. Ванька не выдержал взгляда чёрных бездн и уткнулся в пол. — Просто вас не предупреждали. Рубеж брал силой, когда требовалась свежая кровь. Здесь вам дают время. Немного, но это больше, чем ничего.

— Ласточка ушла, — с трудом скрывая сочащееся в голосе торжество, сказал Ванька. — Что будешь делать?

Прядильщица расхохоталась. Ванька повёл лопатками. Смех сыпался за шиворот кусками колотого льда.

— Ничего, — сказала наконец Прядильщица. — Рубеж всегда берёт своё.

Ванька услышал тяжёлые удары крыльев. Сердце подпрыгнуло, встало поперёк горла мешая сделать вдох. Он поднял глаза. Над ними кружила птица. Чёрная, с острыми хищными обводами крыльев, с тяжёлым клювом, совсем не похожая на ласточку.

***

Четвёртое лето выдалось душным и влажным, щедрым на дожди и туманы.

Зрячий растянулся на матрасе, брошенном прямо на пол, и бездумно пялился в потолок.

Новичок пыхтел, безуспешно дёргая оконную ручку.

— Вверх и на себя, — меланхолично бросил Зрячий.

Окно шоркнуло створкой о подоконник. В комнату ворвался стрекот саранчи и кислый душок гниющей тины.

— Ну и дыра, — фыркнул новичок, падая на матрас рядом со Зрячим, задрал голову, прослеживая его взгляд, и брезгливо поморщился. — Зачем здесь эта мерзость?

— Чтобы не забывать, — почти беззвучно прошептал Зрячий, обводя взглядом острые линии маховых перьев.

Автор: Ксения Еленец
Оригинальная публикация ВК