Подземелье⁠⁠

Предыдущие главы истории о Тиме:

Родители

Пастырь

Станция

Хозяин

Зрячая

Супруги

Конспиролог

Бугимен

Дни и ночи следовали друг за другом бесконечной чередой, и я потерял счет времени. Утром поднимался с рассветом, умывался холодной водой, чистил зубы, ел, искал еду, бродил вокруг автодома, иногда рыбачил и собирал грибы. Дни тянулись невыносимо долго, и я ждал, когда же наконец наступит ночь, чтобы уснуть и не думать ни о чем. Но и по ночам мне снились тяжелые невнятные сны, полные теней и угрозы.

Все эти муторные дни и ночи постепенно сливались в бесформенную однообразную пелену, которую невозможно было разорвать никакими силами. Хотелось кричать, ломать все вокруг, биться головой о стену... но я лишь ловил себя на том, что тупо стою на одном месте, уставясь в одну точку – то посреди поля, то у реки, то у себя в автодоме.

В мозгу все чаще и громче заговаривали разные неприятные голоса. Один из них, оптимистичный, но все же неприятный – я назвал его Голлумом, – говорил:

– У нас есть цель! Вот приедем на юг – заживем!

На это унылый голос Смеагола вопрошал:

– И что там на юге? Такая же жопа, как и везде.

– Там тепло! Там море! Мы посадим огород и заведем хозяйство!

– Был у нас шанс завести хозяйство. Мы даже своими руками прикончили одного такого Хозяина...

– На юге будет по-другому.

– Почему?

– Потому что я в это верю.

– А я не верю. Да и не умеем мы работать на земле. Опыта нет. Только ломаем и рушим. Мы едем на юг, а в этом никакого смысла нет. И мы окончательно поймем это, когда приедем, наконец, на этот сраный юг. Больше у нас не будет цели.

Такие “разговоры” повторялись каждый день, и с каждым разом голоса становились громче и надоедливее. Вспоминалась Ольга, летящая вниз, в толпу Буйных, с поднятым ко мне лицом, в то время как я растерянно держал в непослушных руках ее синюю курточку. Это лицо, немного удивленное и растерянное, часто снилось мне по ночам. Порой оно превращалось в лицо Влады. Теперь уже Зрячая медленно, как в слоумо, падала, глаза расширены, рот приоткрыт, кудрявые волосы развеваются, словно под водой...

Однажды приснилось, что Орда несет на руках, торжественно этак, Супругов, Борю, Хозяина и Юру, Конспиролога Яна, Матерь и ее детишек, а я отстреливаю их из снайперской винтовки одного за другим. И рядом со мной висит в воздухе высоченная белая фигура в окровавленном саване и багровой короне и длинными костлявыми пальцами поглаживает меня по плечу:

“Убей их всех, Тим, ведь ты – Палач и служишь Мне”.

Всякий раз я просыпался в поту с бешено стучащим сердцем, а потом долго лежал во тьме, не в силах уснуть. В эти глухие ночные часы мне хотелось умереть, потому что я уже перестал понимать, зачем живу...

В одном из деревенских домов я наткнулся на здоровенный шкаф, полный книг. Они приятно пахли... В том доме я застрял на целый день, листая потрепанные томики, и на другой день снова пришел в эту нежданную библиотеку.

Пока я читал с середины разные приключенческие романы Дюма, Купера, Верна, Фармера и других, Голлум и Смеагол в моей больной башке не смели пикнуть. Я читал и видел живых людей, которых никогда не было на свете, но которые, оказывается, продолжали жить даже после апокалипсиса. В конце концов большинство настоящих людей испарилось как утренняя мгла, а вымышленные герои оказались живее всех живых...

Я вынес несколько десятков книг из этого пустого дома и принес в Adria Twin. И последующие дни читал, читал, читал, пока не закружилась голова и в глазах не образовался “песок”. Я даже забывал поесть и вспоминал об этом, лишь когда желудок начинал звонко возмущаться.

Это был удивительный трип – бегство от реальности в другую реальность, вымышленную. Я проглатывал книги одну за другой, сидя на раскладном стульчике в тени машины где-нибудь на обочине. Перечитав или просмотрев по вертикали несколько художественных романов, принялся за документалистику: книги по психологии, философии, истории...

Написанные людьми, которых нет, о жизни, которой нет.

А потом на меня вдруг накатил “отходняк”. В какой-то момент строчки затуманились, и на страницы закапало. Нет, не дождь, погода была отличная, солнечная, а внезапные слезы. Я отшвырнул книгу и, плохо соображая, что делаю, пошел к мосту через большую реку. Посередине реки остановился и перегнулся через ограду, глядя на маслянисто-зеленоватые волны далеко внизу.

В эти секунды мне неожиданно полегчало. Еще бы, сейчас перевалюсь через ограду, сдохну и не придется больше мучиться. Прыгну вниз – шлеп! Объятия холодной воды, я хватаю ртом воду, вода попадает в легкие, я захлебываюсь, сознание тускнеет... И всё. Вековечная тьма, откуда нет возврата.

Очень просто.

Наверное, именно ощущение того, как легко и просто решить проблему, и останавливало самоубийц в прежнем мире за полшага до гибели. Не страх смерти: самоубийцы боятся жизни больше, чем холода могилы. Осознание легкости и простоты.

А если проблему так легко решить, почему бы не попробовать другие варианты?

Как бы то ни было, это осознание мелькнуло и исчезло. Я перелез через ограду и встал на другой стороне, глядя на струящуюся реку, чьи плавные узоры на поверхности никогда не повторяются. Когда немного закружилась голова, поднял глаза, чтобы посмотреть на белый свет напоследок...

И увидел яркий солнечный зайчик на другом берегу среди зеленых крон. Это луч солнца отразился от позолоченного купола храма.

Я никогда не верил в Бога и в церквях был считанные разы. Родители тоже религиозностью не отличались и мозг мне не пудрили. Даже после Дня Икс и всей мистики, которая случилась, вера в то, что есть на небе кто-то бесконечно великий и справедливый, не возникла.

Но сейчас я стоял в шаге от смерти, и мне пришла странная идея наведаться в этот храм. Наверняка он пустой и брошенный, но все же...

А броситься в реку всегда успеется. Я уже понял, что это очень просто. Технически, во всяком случае.

Поколебавшись, я перелез обратно и пошел дальше по мосту на тот берег. Автомат остался в машине – на кой он мне, раз я собрался умирать? Пистолет, правда, и два ножа остались при мне; с некоторых пор они всегда при мне, как руки и ноги.

Храм находился на окраине небольшого села, почти у самой воды, на возвышении, в окружении кедров, берез и ив. Красивый, нарядный.

И заброшенный.

Я остановился перед ним, посмотрел на паперть, где больше никто не будет сидеть, прося милостыню, на колокола, которые не зазвонят. На высокие приоткрытые двери. Ну и зачем я сюда приперся? Пожав плечами, я развернулся и пошел назад.

В этот миг позади кто-то негромко сказал:

– Прошу прощения, но мне показалось, что ты хотел войти.

***

Тело среагировало раньше, чем что-то сообразил ум. Я развернулся прыжком, выхватил пистолет и прицелился в невысокого человека в светлой одежде, стоявшего в дверях храма. Одновременно сделал два шага в сторону, чтобы нырнуть в кусты в случае контратаки.

Вот зараза! А жизнь-то научила меня реагировать быстро, не рассусоливая! Наверное, у тех, кто побывал на войне, те же проблемы в мирной жизни. Постоянно ждать нападения, постоянно дергаться.

Для меня, правда, война не кончилась, хотя и дошло, что закончить ее очень просто. Телу, конечно, было наплевать на все эти инсайты – “интеллигентские сопли”, как выразился бы папа. Тело хотело жить.

Человек, как привидение появившийся в дверях храма, был мужиком лет сорока, а то и старше, маленьким, худеньким, с лысой – нет, бритой, – головой, в просторной светлой рубахе навыпуск, таких же просторных штанах и – надо же! – шлепанцах на босу ногу. Правой рукой он почесывал живот, левую прятал за спиной.

Но меня поразил не этот фриковатый прикид, а его лицо и глаза.

Абсолютно спокойное, гладкое, без морщин, лицо и яркие голубые глаза, безмятежные, как у ребенка.

Никаких эмоций. Вообще.

Словом, псих полный.

– Ты кто? – буркнул я. – Руку покажи.

– Меня зовут Павел, – тем же ровным голосом произнес лысый. И показал правую руку.

– Другую! – рявкнул я громче.

Павел вынул из-за спины левую руку, пошевелил пальцами. В ней ничего не было.

Я опустил пистолет, но убирать в кобуру не спешил. Смешно – несколько минут назад собирался добровольно умереть, а сейчас хочу жить, как раньше...

– Вот и ладненько, – проворчал я. Разговаривать с этим чудиком, разгуливающим в шлепанцах и без оружия, желания не было. Я отступил, потом повернулся и зашагал к мосту.

– Ты хотел получить ответы? – спросил сзади Павел.

Я остановился, вздохнул.

– А у тебя они есть?

– Чтобы получить правильный ответ, нужно задать правильный вопрос.

Прозвучало внушительно, хотя Павел говорил тем же скучным голосом.

– Ты – священник?

– Нет, я обычный человек. В старую эпоху работал в промышленной лаборатории, имел семью. А сейчас не работаю и ничего не имею. В том числе проблемы. Сейчас я полностью свободен... если не считать оковы плоти. Надо, знаешь ли, иногда кушать, спать и отправлять естественные нужды. Себя называю бродягой-созерцателем.

– Не похож ты на православного...

– Это потому что я не православный.

– А что ты тут делаешь?

Сейчас я почему-то не спешил уходить. Павел чем-то заинтересовал. Спокойный, безоружный и странный – отчего бы с таким типом не побеседовать? Не возвращаться же к реке с ее манящими волнами? Или в пустой автодом, к Голлуму и Смеаголу?

– Думал, что случайно зашел. Решил посетить святое место – все равно, какое. Сегодня воскресенье – самое время... – Он вдруг улыбнулся, и улыбка получилась теплой, мягкой, искренней. – Теперь понятно, что не случайно.

Я хмыкнул, сунул пистолет в кобуру. Насмешливо спросил:

– Хочешь сказать, что нам тут судьба встретиться?

– Не думаю, что судьба существует. Однако и у тебя, и у меня были причины прийти сюда... и вот мы здесь.

Я почесал затылок. Какие у меня были причины топать сюда? Да никаких внятных. Просто я раскис и внушил себе, что в храме станет легче. Или нет? Понятно же дураку, что в заброшенном храме станет легче только истово верующему человеку – не мне.

Странно, зачем же я сюда все-таки пришел? Сам не понимаю.

Внезапно для самого себя брякнул:

– Я пришел исповедаться...

Павел не удивился. Или не подал виду. Погладил себя по бритой голове и сказал:

– На батюшку я не похож, ни бороды, ни волос, ни епитрахили. Зато и епитимью наложить не могу... – Он задумался. – Но могу угостить чаем, только сегодня заварил. Зеленый, с мятой и жасмином. Будешь? Пока пьем, расскажешь то, что тебя беспокоит.

Не дожидаясь ответа, он исчез в полумраке притвора. Тут же вышел с массивным походным брезентовым рюкзаком со множеством накладных карманов. Я молча наблюдал, как Павел вынимает две затертые подушки для сидения, кладет их на паперть, достает термос, кружки и разливает дымящийся напиток. Когда он сделал приглашающий жест, я подошел и сел на подушку.

Некоторое время мы мирно чаевничали на паперти в тени колокольни. Я уже жалел, что ляпнул про исповедь. Какая к чертям исповедь?

Да и кому? Этому смахивающему на сектанта странному типу?

Павел, однако, меня не торопил. Медленно отпивал чай из кружки, закрыв глаза, и явно получал от этого удовольствие. До меня вдруг дошло, что так он может просидеть очень долго. И если я не раскрою рта, он допьет чай, соберет вещички и просто уйдет.

И я заговорил:

– Я не знаю, зачем жить... Сначала цель была – добраться до юга. Но чем дольше туда еду, тем лучше понимаю, что на юге то же самое, что и здесь. То есть ничего хорошего. Может быть, теплее, да и только! Бродяги – те, кто выжил, – объединяться не хотят, каждый занят какой-то своей навязчивой идеей... Некоторое время я путешествовал с одной девочкой и кошкой, и мне было хорошо – потому что было о ком заботится... Но потом девочка заболела, и я отдал ее тем, кто обещал вылечить. Так что теперь не знаю, в чем моя цель.

Павел открыл глаза и кивнул. Он смотрел вроде бы мне прямо в глаза, а вроде бы и мимо. Сквозь. Похожий взгляд был у Влады, но не совсем. Я отметил, что такой взгляд не напрягает – нет желания отвести глаза или дать в лоб.

– И что же? – спросил он. – Ты не хочешь жить?

Я смутился.

– Да нет... Просто не знаю, зачем...

– Смешно, – прокомментировал Павел. – Живут всегда ради самой жизни, она полностью самодостаточна. Некоторым людям важно иметь цель и понимать смысл. Я осознаю́ это. Но – продолжай. Что тебя беспокоит еще?

– Еще мне постоянно приходится убивать людей. Не то, чтобы я делаю это специально... Как-то так выходит, что или ты их, или они тебя... Кроме последнего раза. Тогда я убил одну женщину, чтобы ее не разорвали Буйные. Или не превратили во что-то нечеловеческое. Не знаю, правильно это или нет.

– А сам как считаешь? – поинтересовался Павел.

– Я ее спасти никак не мог... – начал я оправдываться. – Буйных было очень много, а я не мог быстро двигаться из-за видения...

Мне пришло в голову, что говорю непонятно. Но Павел то ли понимал без уточнений, кто такие Буйные и какие видения меня тревожили, то ли не придавал значения таким мелочам.

Или ему было плевать.

– Мне иногда кажется, что я и не умею ничего толком, кроме как убивать, – продолжал я откровенничать. – А если что-то можно было сделать? Отвлечь внимание на себя, поднять шум, устроить пожар, взрыв какой-нибудь, чтобы они забыли об Ольге. Я даже и не подумал как следует, сразу схватился за автомат... В принципе, можно было перестрелять тех, кто держал Ольгу, вдруг она ухитрилась бы вырваться?

– Не исключено, что можно было что-то сделать, – сказал Павел с таким видом, будто был той ночью рядом со мной у окна.

Эй, а не читает ли он мысли?

Неважно.

От его слов я скис.

– Назад ничего не вернешь... И тем, что я тут рассказываю, ничего не изменить.

Павел снова кивнул и подлил мне чая. Снова спросил:

– По-твоему, ты правильно поступил или нет, с учетом всех условий?

– Думаю, что стал закоренелым убийцей. Палачом. Так меня прозвала одна Матерь. И обратного пути нет, мне уже не стать нормальным человеком.

– Убийца и палач – понятия разные, – сказал Павел, не уточнив, кто такая Матерь. – Убийца убивает из собственных соображений: гнева, зависти, сумасшествия, жадности, хитрого расчета, тупости и невежества. А палач исполняет приговор. Делает грязную работу, которую кому-то надо делать. Ты палач или убийца? Ты убивал из жадности, гнева, сумасшествия?..

– Из жадности или гнева – нет, а вот насчет сумасшествия не уверен. Может быть, я давно свихнулся?

– Так ты не уверен в собственном здравомыслии?

– Нет, – уверенно сказал я.

– Хороший признак здравомыслия, – улыбнулся Павел. Отхлебнул чая.

– Ты меня оправдываешь, Павел. Ты, наверное, хороший психолог. Сначала выслушал, теперь объясняешь, какой я весь белый и пушистый, жертва обстоятельств...

– Я не знаю, кто ты такой, – перебил Павел. – И из меня психолог так себе. А жертвами обстоятельств можно назвать кого угодно, даже Гитлера и Чикатило. Можно оправдать любое слово и молчание, любое действие и бездействие. Всегда во всем виноваты обстоятельства!.. Другое дело, что у человека всегда есть выбор. Кажется, на этом стоит эта религия.

Он мотнул бритой головой в сторону церковной стены над нами.

– Стояла, – поправил я.

– Она и сейчас стоит. И будет стоять. Конец света еще не наступил. Так что тебя конкретно беспокоит? И в каких грехах ты хотел исповедаться?

– Как в каких? – растерялся я. – В убийствах...

– Мы уже решили, что ты палач, а не убийца. Разве нет?

Я ухмыльнулся.

– И всё? Так просто? Палач, а не убийца – значит, и переживать не о чем?

– Я же говорил, что не священник. Отпускать грехи не умею, и нет у меня такого права. Однако полагаю, что раз уж Матерь назвала тебя Палачом, тебе стоит принять свое призвание. Так всегда получается лучше. Как по-твоему, хорошо или плохо быть палачом, если он выполняет справедливые приговоры?

– Не знаю...

Павел слегка нахмурился и закрыл глаза. Произнес медленно:

– Вижу, ты не мыслишь изнутри определенной доктрины, иначе сразу бы ответил, хорошо это или плохо. Не веришь ни во что. Как и многие, кто вырос в эпоху, когда в нашей стране не было центральной Идеи. Потерянные души... Перед вами открыты сотни дорог, но вы не знаете, в какую сторону сделать первый шаг... Верили в деньги и успех, но когда не стало ни того, ни другого... – Он открыл глаза. – Итак, вроде разобрались. Ты не убийца, а работник, так сказать, комитета справедливого воздаяния. Что еще? Отсутствие цели? У тебя будет время найти цель. Конца света еще не случилось, как я уже говорил. Произошла Великая Перемена, но не Конец.

Я пробормотал:

– Боюсь, скоро будет и конец... Четвертый Всадник уже явился в наш мир. Падший Праотец, Смра...

Мне отчего-то чудилось, что Павел в курсе, кто такой Падший. По его гладкому невыразительному лицу трудно было понять, о чем он думает.

– Забавно, – проговорил сектант. – Мара явился к нам во плоти?

– Да! Он – Мара, Морок, Смерть! Так что нам всем будет хана!

Павел улыбнулся. И внезапно сказал:

– Убей его.

– А?

– Ты же Палач. Сделай то, что умеешь лучше всего. То, к чему твое жизненное призвание. Прими его и выполни свое предназначение.

Я вздрогнул.

На крохотную долю секунды снова провалился в тот тяжкий дурман в подворотне, когда надо мной склонилась фигура в саване.

“Придет час, когда тебе нужно будет посмотреть Мне в глаза, и Я задам тебе один-единственный вопрос: за что ты ненавидишь Меня? Ведь Я не сделал тебе ничего злого?”

Получается, Падший знал?

Знал, что я приду по его черную душу?

– А я сумею? – вырвалось у меня.

– Не попробуешь – не узнаешь, – пожал плечами Павел. – Во всяком случае, у тебя будет новая Цель. Выбор у тебя тоже есть. Если откажешься, эту задачу за тебя выполнит кто-нибудь другой. Или не выполнит. Вот и все.

Я допил чай, поставил кружку на паперть, взволнованно произнес:

– Я даже не знаю, есть ли другие Палачи... Матерей несколько... Зрячих тоже. Может, и Палачей?

Сам отчетливо услышал в голосе надежду. Павел вскинул на меня глаза.

Я встал – было не усидеть. Мысль о том, что по земле бродят такие же, как я, здорово завела. Не говоря уже о возможности прикончить Падшего... Павел невозмутимо наблюдал за мной.

– Думаю, что больше всего ты страдаешь от одиночества, – сказал он. – И не от одиночества тела, а от одиночества души. Ищешь родственную душу – и не находишь. А то, что ты ни во что не веришь, превращает это духовное одиночество в адские страдания. Человек не может жить ради самого себя, равно как и любая вещь не существует ради самой себя. Даже если эта вещь – вся Вселенная, понимаешь? Иначе образуется рекурсия – бесконечное и бессмысленное отражение самого себя. Рожать детей только для того, чтобы они рожали внуков, а внуки – правнуков, всё это такая же рекурсия, как вообще не иметь семью и жить одному. Порочный круг, Уроборос, кусающий себя за хвост. Слышал о таком?

Я читал совсем недавно, в одной из своих книжек. Кивнул и спросил:

– И как разорвать этот круг?

Павел покосился на колокольню и пожал узкими плечами.

– Творить что-то хорошее и полезное для других. Жить ради других. Даже смерть ради другого обретает смысл. Ты ведь в курсе, что ни одна религия не поощряет самоубийство? Знаешь, почему? Потому что это в высшей степени эгоистичный поступок. Смерть ради самого себя значит очередную рекурсию.

Он замолчал и стал собирать свои небогатые пожитки. А я минуту или чуть дольше старался переварить сказанное.

– Мне надо идти... – наконец путанно сказал я. – Подумать... Наверное, я должен сказать тебе “спасибо”, Павел...

– Это необязательно.

– Ты мне помог... наверное. По крайней мере, мне уже не так хреново, как полчаса назад.

Сектант – или кем он был? – кивнул.

– Главное – задавать правильные вопросы.

– Помог, но ни хрена не успокоил, – добавил я. – Скорее, наоборот. Кто ты такой? И откуда знаешь, что сегодня воскресенье?

– Я тот, кто, кажется, выполнил сегодня свое маленькое предназначение. Поддержал в трудную минуту одного человека... Чему очень рад. А какой сегодня день – понятия не имею. Для меня сейчас каждый день – воскресенье.

Я помялся. Неуверенно предложил:

– Пойдешь со мной?

Павел ответил мне еле заметной улыбкой.

– Я скоро умру, мой нежданный друг. У меня лейкемия. До Великой Перемены я страдал от того, что неизлечимо болен. И вся моя семья страдала. Но так вышло, что я пережил их всех. И заодно обрел покой. Гуляю вот по свету, размышляю о жизни, любуюсь природой. И никакие чудовища меня не трогают... возможно, потому что я сам стал частью природы. Чувствую себя хорошо, но моя дорога скоро оборвется. Я знаю. Зачем я тебе? Иди своей дорогой – она может быть длинной. Выбор у тебя есть – в отличие от таких, как я. Всегда помни об этом.

И я пошел, боясь оглянуться и встретиться с ним взглядом. С запозданием понял, что не назвал ему своего имени. И так и не вошел в храм. Но, наверное, это было неважно.

Продолжение в комментариях