Подвиг и героизм⁠⁠

Мой отец практически не разговаривал со мной, но один раз, по обыкновению напился, и против обыкновения начал учить меня жить, когда мне было уже лет четырнадцать. Он никогда не думал о своих близких, вечно норовил отобрать у детей кусок послаще. И он никогда не пытался это как-то прикрыть, он говорил, что он глава семьи, потому всё лучшее ему, а нам по остаточному принципу. В то же время, когда надо было эту семью кормить, он вопил, что паразиты ему не нужны, и он женился и завел детей только для того, чтобы мы за ним ухаживали и решали его проблемы, к примеру, оплачивали счета за квартиру, или зарабатывали деньги, а он художник и коммунист, не желающий работать на проклятых капиталистов. Хотя при совке он кичился тем, что в партию вступил только для того, чтобы ему выделили квартиру. Квартиры он никакой не получил, остался жить в старой квартире тестя и тещи.

И тут он начал заливать мне, что главное в жизни - это подвиг и героизм. Мне стало очень смешно, когда он начал пересказывать фильм "Коммунист", в котором герой Урбанского валил лес бесплатно, потому что партия его послала, а противные лесорубы не хотели работать, пили, если, а он продолжал вдохновлять их своим бескорыстным трудолюбием, изнемогая от усталости и голода, пока лесорубы тоже не схватились за топоры, и не начали работать, хотя могли этого и не делать. Я дослушал своего напившегося отца и ехидно спросил, совершал ли он подобные подвиги во имя светлых идей. Он укоризненно наморщился, начал плести, как он перед праздниками рисовал лозунги для демонстраций. Я вспомнил, что в остальное время он ни черта не делал на должности цехового художника, получая символическую зарплату, которую проматывал, пока его жену и сына содержали тесть и теща.

Тем не менее, как это ни странно, я был согласен со своим отцом, которого с рождения терпеть не мог, в том, что в жизни подвиг всё же нужен и без него нельзя. Но подвиг в этом фильме был просто пропагандистским трюком, чтобы инженеры не ныли, когда их отправляли в колхозы убирать картофель или в цеха, когда госплан горел. И в то же время жирные партийцы, жили на государственных дачах, ездили на автомобилях с водителями, жили в шикарных квартирах, в которых прибиралась прислуга. В общем настоящие римские патриции, которые сами же эту империю и развалили, чтобы вся это роскошь в которой они жили была не государственной, а находилась у них в частной собственности. В общем я был не против проявить героизм и совершить дюжину подвигов, только вот не знал ради чего.

Лет в шестнадцать, когда я начал читать о буддизме, я напоролся на одну похожую легенду, в которой не было, ни коммунизма, ни лесорубов не желающих трудиться ради светлого будущего. Это было в древнем Китае. Главный герой той легенды в молодые годы соблазнил и увел из семьи жену богатого чиновника. Не помню, что стало с той женщиной, а соблазнитель, постарев, одел желтые одежды и стал странствующим монахом и как-то набрел на деревню в горах, жители которой могли попасть во внешний мир только по узкой тропинке над пропастью и многие из них погибали, сорвавшись со скользких камней.

И вот странствующий монах, хотя его об этом никто не просил, взял кирку и начал прорубать в скале туннель. Жители деревни сначала посмеивались над ним, потом стали приносить еду, когда бедняга начал падать от голода. Старший сын того чиновника, у которого увели жену решил отомстить бывшему повесе, одевшему монашеское одеяние, он долго выслеживал монаха, гонялся за ним и настиг его, когда тот только начал прорубать нору в твердой горной породе.

Юному мстителю было положить на то, что обидчик его семьи исправился и стал монахом, но это был благородный юноша и он сказал, что может исполнить последнее желание монаха. Тот был согласен умереть в наказание за содеянное, спокойно подставил горло под нож, только вот сокрушался, что жители изолированной от внешнего мира горами деревушки будут по прежнему гибнуть, падая в пропасть. И благородный юноша позволил кающемуся грешнику завершить начатое. Пока тот долбил скалу, мститель точил нож и наблюдал за жертвой и удивлялся спокойствию, рвению и упорству монаха.

Потом от скуки тоже взялся за кирку, чтоб побыстрей покончить с этим затянувшимся делом. Юноша уставал, шел отдыхать, а монах продолжал вдохновенно долбить, будто желая поскорее свести счеты с жизнью, и юноша старался не отставать от него. Когда же работа была сделана, монах как на подушку положил голову на плаху и приказал палачу привести приговор в исполнение. Но юноша не сделал этого, он упал на колени и разрыдался, сказал, что не может убить своего учителя.

Суть осталась прежней, только декорации другие. Потом, читая Кастанеду и Теуна Мареза, я понял, что для этих людей важна была даже не польза, которую они приносят окружающим, а их безупречность. Они никого не учили жить, не пытались перевоспитать, переделать, но они переворачивали осознание окружающих людей.

Семнадцатый год моей жизни. При полной успеваемости по всем предметам на третьем курсе среднего профессионально-технического училища, когда осталось доучиться пару месяцев, я вдруг подал заявление об уходе.

Все педагоги были в недоумении и спросили меня о причине. Я назвал шесть фамилий однокурсников, с которыми не желал больше ни часа находиться в одном помещении. Ни на какие компромиссы я не пошел, не поддался уговорам, не поверил обещаниям, извинений не принял. Да и не в чем было извиняться тем людям, а мне их прощать не за что. Вся проблема была в моем восприятии окружающего мира, но это другая длинная история. Потом я искал постоянную работу, а вместо нее находил случайные подработки.

Полученные гроши я тратил на разведенный спирт продававшийся на «точках». Общался с бомжами, сочувствовал им, считал, что они несправедливо обижены правящим классом, бредил революцией, читал марксистско-ленинскую литературу. Родители мои, видя мое моральное и физическое разложение решили принять решительные меры. В одно утро отец взял меня за шиворот и привез на то место где в советское время был завод гидро-мид-приборов, а в то смутное время часть той территории занимала ООО «Протект». Меня передали из рук в руки директору – человеку похожему на Владимира Ильича бородкой, усами и широкой лысиной и еще, пожалуй голосом, а взгляд и осанка, как у Иудушки Головлева. Папа попросил его: «…****и этого придурка, нещадно и эксплуатируй круглые сутки, чтоб излечить от пьянства и рас****яйства, а денег ему не давай…». Настроение у меня тогда было, как у монаха, который прорубался через скалу и клал свою голову на плаху без сожалений и страха. На кой мне была жизнь, если в ней нет скал, которые нужно продолбить насквозь?

Для начала мне дали тяжелую углошлифовальную машинку и приказали шлифовать рамы для стальных дверей. Надо было снять два мм шероховатой поверхности. И я драл металл без перекуров, без отдыха. Строгий хохол, номинальный бригадир, серьезно попросил меня делать перерывы, чтоб машинка не перегрелась. Потом меня попросили освободить стол, на котором я работал. Я резво перетащил раму на улицу, под навес, где тускло горела лампа дневного света. Только этого мне и надо было. Шеф поглядывал на меня подозрительно, сказал, что, если машинка перестанет работать, то сработало теплореле. Надо подождать минут пять и снова заработает. Не помню сколько рам я отшлифовал за неделю, в конце которой я получил от шефа деньгу, казавшуюся мне тогда большой.

Я-то был уверен в том, что работаю бесплатно. В первую неделю шеф по вечерам приказывал мне остановиться и идти домой. Другие работяги звали покурить и посидеть в маленьком помещении, где работали два токаря, там была небольшая железная печка топившаяся деревянными обломками советской власти. Я смиренно шел греться, но по собственной инициативе этого никогда не делал. Я отдыхал, будто отбывал наказание.

Конечно, вам кажется, что я работал чувствуя себя виноватым, чтоб заслужить прощение родителей, чтоб Головлев принял меня на работу… На самом деле я не чувствовал себя виновным, даже напротив. Я был более чем уверен, что Владимир Ильич на следующий день скажет, что я больше не нужен. К нему часто приходили квалифицированные рабочие и он говорил, что ничего предложить им не может, а зачем ему нужен несовершеннолетний. Хотел ли я заработать денег? Отец сказал, что я буду работать бесплатно и я в этом не сомневался. В первую неделю я совершенно ни на что не надеялся, как впрочем и потом. Тогда мне нужно было одно – поле битвы за свою безупречность, а жизнь загнала меня просиживать штаны в училище, в неприятной для меня компании. Чтобы быть там примерным учеником не надо было напрягать мозги, нужно было только внимательно слушать, что тебе объясняют, а потом пересказывать это. Где скала? Где кирка? Где предел напряжения? Их там не было, они были в фирме «Протект», где меня, по совету моего любящего отца, начали эксплуатировать круглыми сутками.

Одетый в разное рванье, с черной физиономией и руками, я часто опаздывал на последнюю электричку, на которой ездил без билетов, бегая от контролеров, а часто я ночевал в бытовке, где иногда была минусовая температура и по мне бегали здоровенные, наглые крысы. Оплата труда была чисто символическая. Бывало и такое, что я работал тридцать два часа подряд, с несколькими перерывами не более часа... Нет, я не жалуюсь, тогда я был счастлив, как это ни странно. Плевал я на то, что Головлев наживался на моем энтузиазме, я получал куда больше, чем деньги.

За месяц я сильно вырос в глазах Владимира Ильича по имени Жора. Он стал доверять мне более серьезную работу, в которой требовалось не только упорство, но и сообразительность, опыт, который я быстро приобретал, ответственность. И одним вьюжным вечером он назначил меня ответственным за то, что двое мужиков доделают срочный заказ. Это были Игорь и Эрик, парни которым было лет по двадцать пять. Репутацию они имели очень плохую. Раз, оставшись работать в ночь, они покрасили решетку только под утро, и не отнесли её в отапливаемое помещение, чтобы краска высохла побыстрее. Стены цеха были измазаны краской, можно было различить среди мазков нецензурные, злобные лозунги, призывы низвергнуть существующий порядок эксплуатации труда. Женщине на эротическом плакате, который Эрик повесил на своем сейфе для инструментов, были пририсованы усы, борода и мужское достоинство между ног. Последнее разозлило Жору больше всего остального, даже на опрокинутую банку и лужу краски возле нее он не обратил внимания. Ночники же, пошатываясь, заявляли, что не пьяные, а устали от бессонной ночи и напряженной работы.

Чтобы подобное не повторилось, Жора назначил меня ответственным, а им сказал, что я буду им помогать. Оба моих сотрудника весь вечер бегали по всему заводу и занимали четырнадцать сантов на то, чтобы доехать до дома после работы. Большинство им не верило и принципиально отказывало, говоря, что пить вредно. Мне же тем вечером шеф дал аж пятерку авансом. Представьте, как он мне доверял тогда! Потом уже меньше...

Когда мы остались втроем, парни вывалили на блестящий от постоянного употребления монтажный стол сваренный из двутавровых балок свою добычу. Оказалось не густо – тридцать восемь сантимов. Этого не хватало на пол литра даже на точке пользовавшейся самой дурной славой в районе. Они вопросительно посмотрели на меня. Я сказал, что можно взять и литр с закуской, только надо поработать еще часок, а то Жора может неожиданно вернуться, как он это обычно делал. Эрик ошалев от радости спросил меня, не охренею ли я после литра и уверил, что Жора уже не вернется и можно смело начинать веселиться. Но я проявил твердость, сказал, что не хочу рисковать, лучше доделать пару секций от забора и потом отдохнуть, выпить, покурить, потравить звездуна…

Они согласились и работа начала продвигаться в два раза быстрее. К полуночи я зачистил последние швы и мы поставили на попа последнюю секцию. Эрик уже давно сел на велосипед и помчался за выпивкой на самую лучшую в округе точку за литром и в круглосуточный магазин, которые были на каждом углу, за закуской и сигаретами «Балтия». Послышались два хлопка дверью и мы с ужасом услышали торопливый топот по лестнице характерный для Жоры и шаркающие шаги характерные для Эрика, потом его оправдания и Жорины вопли.

-Ну! Ну! – будто семинарист читающий молитву нараспев, гундосил шеф своим тоненьким голоском. – Как так можно работать! Еще не успели стихнуть звуки моих шагов, как вы… Вы уже… Да вы забыли, как со мной нужно работать! Ты же не только поесть взял, я вас знаю, я сам таким был!

Шеф действительно большую часть жизни простоял у станка, нажираясь до бесчувствия. Во время кооперативов начал делать стальные двери на чердаке, потом арендовал небольшую каморку на заводе и стал нанимать поденных работников, потом… Потом он раскрутился и окабанел, как говорил один из стариков работавший на заводе, но иногда халтуривший на Жору.

Оказалось, что шеф не вернулся, а голоса за дверью и топот – импровизация Эрика.

-Неужто поверили? – удивился он. – Я думал, что вы еще работаете и не услышите. Как я, а! Еще не успели стихнуть звуки моих шагов… Мне казалось, что я входной дверью негромко хлопнул. Думал не услышите. Он не вернется сегодня, на что хочешь могу поспорить, я его знаю…

Мы поднялись в бытовку, которая располагалась в помещении когда-то шикарного офиса. В углу был камин заваленный одеждой, которая не годилась уже даже для работы. Вдоль двух стен стояли ряды разных шкафчиков, которые рабочие сами реквизировали с рушащегося завода. Посередине стоял длинный обеденный стол, который Жора привез с чьей-то дачи. Окна выходили в остекленную лоджию заваленную запасными частями от станков, большинство из которых ржавело на улице под рваным брезентом. На подоконнике стояла длинная батарея из пустых бутылок. В углу, возле окон стояла забрызганная грязной мыльной пеной раковина, над ней бак с электронагревателем, воду в который таскали ведрами через весь завод из компрессорной. У стены между входной дверью стояла чертежная доска и термостат, в котором работники фирмы разогревали обеды приносимые из дома в кастрюльках. В трехлитровой банке грели воду для чая самодельным кипятильником из двух ложек. На столе валялось две шахматные доски.

В коллективе было два мастера в этом виде спорта. После работы мужики часами ждали пока приедет шеф и возможно даст зарплату. Чтобы скоротать время пили крепкие напитки и играли в игру предназначенную для интеллектуалов. Впрочем, потом я узнал, что работали там в основном рабочие не по призванию, а по нужде. Наверное потому карты там популярностью не пользовались. Там работали странные люди. Больше нигде я не нашел такого скопления оригиналов.

Чтоб не было холодно, я придвинул термостат поближе к столу, включил его и открыл дверцу, вскипятил воды для чая, которым мы потом запивали разведенный спирт или самогон, горючую жидкость в общем. Пили по половине граненного стакана за раз. После первой не закусывали, чтоб поскорее закусить через пол минуты выпили по второй порции. Тепло разошлось по озябшим телам и они разомлели. Языки напротив напряглись. Эрик рассказал, как в девяносто третьем добровольно поехал служить в Москву, как, не дослужив неделю до демобилизации, сбежал в Ригу, поссорившись с офицером. На его руке синели серп и молот, он отказывался признавать новую власть и учить латышский. В знак протеста он не менял советский паспорт на синий, гражданина ЛР.

Игорь был негражданином, как и я, но отказался получать коричневый паспорт, в котором написано, что он чужой. Все больше расходясь, они начали планировать взрыв департамента гражданства и эмиграции. Тут-то я и сказал, что от взрыва толку будет мало. Чиновников мол заменят, а нас расстреляют или сгноят в тюрьмах и все останется по прежнему. Эрик обрадованно спросил не нацбол ли я. Я же сказал, что программа этой партии мне не нравиться. Глупо, мол делить людей по национальному признаку и насаждать русскую культуру и язык. Всем нужно учить эсперанто, а культуру создать новую... К неудовольствию своих собеседников я начал обсуждать недостатки рухнувшего СССР. В чем-то они со мной соглашались. Дальше я цитировал Ленина и Энгельса с Марксом, рисовал перед их помутневшими взорами картину идеального коммунистического общества. Они замечтались, выпили еще…

-Но нам-то что сейчас делать? – вдруг спросил Игорь. – Не, ты конкретно скажи, что нам завтра нужно сделать, чтобы приблизить эту мировую революцию.

Я и сам тогда искал в книгах о революции ответ на этот вопрос и не находил его. Проблеск мелькнул только в книге Пикуля о том, как генерал Мале взял Париж на три часа.

-Для начала надо самообразованием заняться, - неуверенно начал я.

-Чо, мне теперь «Капитал» после работы штудировать? Да не понимаю я там ни ***. Да и не собираюсь же я вождем быть. Я просто солдатом буду, рядовым. Зачем рядовому знать политическую экономику?

-Вот потому и получился Сталинский террор и извращение учения, потому, что никто не хотел думать сам...

-Ну ладно, - примирительно сказал Эрик. – Прочитаю, обмозгую.

-Хотя бы введение в марксистское обществоведение…

-Обществоведение, так обществоведение. Но дальше-то что делать?

-Искать единомышленников, агитировать, пропогандировать, создавать ячейку, а потом группу боевиков. Когда же сил будет достаточно для вооруженного захвата власти...

-Но нужны деньги на то же оружие. Агитаторам тоже что-то жрать надо…

-В дореволюционной России революционеры грабили денежные поезда и банки. Другого выхода нет.

-Трудно все это, бля, запутано как-то. Это ж сколько времени и сил нужно. И мозгов…

Потом Эрик начал рассказывать о том, как раньше на заводе жили еще более здоровенные крысы, чем сейчас и, не боясь, влезали на стол и отбирали у пьющих мужиков закуску прямо из рук. Все это продолжалось, якобы, до того случая, когда один смелый парень не одел на руку сразу несколько толстых сварочных краг, не поймал одну крысу, не обмотал её проволокой, не окунул в серную кислоту, так, что с неё вся шкура слезла. Потом еще живую крысу кинул в угол. На неё накинулись её голодные собратья, отрывали от еще живого тела куски пропитанные кислотой, глотали их и умирали в страшных муках. И ушли после этого ужаса крысы. Потом, правда, пришли другие, но уже не такие наглые и большие.

Эта история с крысами иллюстрировала для меня образ мышления рабочего класса. Сначала мужики мирились с деспотизмом крыс, отдавали им свою закуску, только б не укусили и не заразили… Закуска - ерунда, если водка осталась, то можно потерпеть. Но тут явился чудо – богатырь и за час их от напасти избавил. Один – весь завод. Тогда я еще не знал того обстоятельства, что перед революцией в России был объявлен сухой закон. А пока есть водка и прочие наркотики, можно терпеть даже крыс, отбирающих закуску и ждать героя, который сам все сделает.

Я приуныл и больше слушал, чувствуя, что агитатор я говенный.

Тогда я засомневался в том, что эти, конкретные люди способны на какое-то действие. Вспомнился недавний случай, когда в конце недели большая часть коллектива засиделась в бытовке ожидая шефа, который, приехав, стараясь не хлопать дверью прошел в цех и начал испытывать дорогую шлифовальную машинку, купленную на деньги, которые он нам обещал раздать в качестве аванса. Я заметил его, когда меня в очередной раз послали позвонить ему. Телефон был в цеху. Жора не заметил меня, он был дюже увлечен созерцанием дорогого инструмента. Я вернулся в бытовку и рассказал об увиденном. Некоторые взяли свои сумки с гремящими в них кастрюлях и ушли. Остальные спустились в цех по винтовой скрипучей лестнице, с которой частенько падали, подвыпив на праздниках или с горя. Все молча смотрели на машинку, на шефа, сбившись в бесформенную кучу.

Только бугор Володя, что-то буркнул шефу и они оба зашли в инструментальную кладовую, откуда бугор вышел, высокомерно глянув на кучку людей, сказал «пока!» и потрусил домой. Я стоял вне кучи, даже напротив неё и, когда шеф оказался между мной и коллективом, деловито, будто не замечая нас, куда-то направляясь, я по неопытности нагло потребовал зарплату за неделю. Он отмахнулся, сказав, что видишь ли, технику купил, и потому нет денег.

-То есть как это! – в тот момент я забыл, что разговариваю с человеком, который смилостивился и дал мне работу и может меня в любой момент послать туда, куда мне надо без всяких объяснений и при этом ничего не потеряет, на мое место через час придет такой же обалдуй, как я и будет вкалывать за мизер. Но в тот момент в голове забурлили прочитанные книги о бастующих рабочих в царской России, о … В общем я вспомнил совсем не то, что нужно и продолжил напирать на растерявшегося шефа.

-А когда конкретно будут деньги? – подняв брови от удивления, глядя Жоре в глаза, спрашивал я. Он же мямлил в ответ что-то невнятное и удалялся быстрым шагом. Кучка рассосалась, хихикая, а я удивленно сказал, что ничего не понял из объяснений шефа.

На следующий день он провел со мной воспитательную беседу с глазу на глаз. Сказал, что подобного рэкета с моей стороны больше не потерпит, запретил мне задавать вопросы о зарплате, тем паче при свидетелях.

-В толпе вы все храбрые, - скороговоркой блеял он. – А вот сейчас стоишь и не тявкаешь. Они тебя науськали? Чо молчишь, да?

Я собрал остатки былой решимости и поднял глаза, которые до этого упер в пол. Ноздри у меня презрительно дернулись. Я был готов повернуться и уйти навсегда, хотя знал, что это глупо, что потом буду долго и безуспешно искать работу, что возможно многое потеряю.

-Работаешь ты хорошо, - поспешил прервать тягостное для нас молчание шеф. – Тут я ничего не могу сказать, правда не умеешь пока ни ***. Я тебя и учу, и денежки плачу. Мне держать тебя не особо выгодно. Вон, там сколько за воротами стоит! И ведь они опыт работы имеют…

Меня подмывало сказать, что незачем ему меня держать, если не выгодно, что я в благотворительности не нуждаюсь, но я молчал. Молчал потому, что был удивлен поведением своих коллег, которым он по слухам был не мало должен денег. Они опытные, взрослые люди, у которых задолженности по квартплате и много других проблем. Они молчали! А я, чего-то требовал и надеялся, что они меня поддержат, выдвинут ультиматум и на следующий день не станут работать и никому не дадут… Да, такие у меня были представления об активности и солидарности революционного рабочего класса вынесенные из литературной трухи эпоса о Великой Октябрьской Революции.

Эрик и Игорь вдруг заметили, что я не принимаю участия в беседе и спросили, что я собираюсь делать в жизни. Это была реальная обстановка, реальные люди, а я все еще витал в облаках и сам был облаком в промасленной телогрейке потому, что вместо того, чтоб изложить реалистические планы, я рассказал им легенду о Данко.

Сейчас я удивляюсь тому, что подобное проявление шизофрении не вызвало у них даже улыбки. Да, в той фирме работали нестандартные люди, романтики, поэты, пусть и несостоявшиеся. Эрик серьезно спросил, значит ли это то, что я собираюсь постричься в монахи. Игорь сказал, что у меня прекрасно бы получилось работать священником, ибо есть во мне нечто, присущее этим людям. Конечно, я заверил их в своем научном атеизме и сказал, что собираюсь посвятить жизнь служению человечеству, хотя оно меня об этом и не просит. Видя непонимание на лицах я начал выражаться более конкретно, излагать маниловские прожекты о создании новой революционной партии, боевой организации… И между делом буду писать философские и художественные книги.

-Молодец! Представляешь Игореха, через лет десять смотрим телик, а там Жека! Я возьму и скажу бабе, которая будет рядом лежать, что я с этим человеком вместе работал и пил, он мой кореш…

-А вполне это может быть! Почему нет? Этот, как его… Ну, тоже писатель на заводе сначала работал.

-Напиши! Напиши о том, как мы тут уродовались. Все это ****ство, что сейчас тут твориться подробно опиши! Кино, на хрен, сними, чтоб все реалистично было. А то смотришь вот кино про рабочих, которые даже не матерятся и спецодежда у них чистенькая… Вот про эту раковину гадкую напиши, про этого Жору все конкретно. Мы на тебя надеемся! Давай, наше давай, Жека! А то про нас никто и не вспомнит и сколько таких вот прожило и забылось…

Литр закончился и парни засобирались домой и нечаянно сообщили мне, что забор нужно еще и покрасить.

-А ты че думал! – засмеялся Эрик. – Установщики что ли после монтажа их красить будут? Скажем, что не успели, устали. Мы же не роботы, чтоб круглыми сутками работать. Ты же уже две ночи тут кантуешься и вообще, ты свою работу сделал и уже давно мог пойти домой. Так что собирайся спокойно. Если что, так нас ****ь будут.

Я только спросил где краска и, попрощавшись пошел в цех, один начал кантовать секции, расставляя их для покраски. Они через время спустились уже переодетые и начали строго убеждать меня бросить работу и не выпендриваться. Но я просил их, именно просил их дать мне поработать, показал, как я могу поставить изделия так, чтоб не переворачивать, но Эрик сказал, что так я заляпаю монтажный стол бугра и на следующий день тот будет гундосить больше, чем знает. Сами того не замечая, они втянулись в работу, сначала показали, как можно быстро размешать краску с помощью дрели, потом показали, где кисточки и как быстрее красить, втянулись, навалились и к трем часам ночи мы прибыли в ночной магазин, где был столик и там распивали водку с пивом. Я еще что-то ел и клевал носом, но мне терли физиономию снегом, не давая мне заснуть, когда мы выходили на улицу покурить.

Потом я шел по утренней, еще темной улице. Нам с Игорем было по пути, он жил недалече от завода, приглашал к себе в гости, хотя и жил не один. Я отказался от приглашения, хотел спать, есть и чувствовал себя плохо, как всегда после употребления алкоголя. В сущности я никогда не получал удовольствия от употребления этого поросячьего наркотика. Но еще в училище уяснил, что совместное распитие этой гадости сближают, располагают к откровенности, общению, что это пропуск к людским умам и сердцам. Я готов был платить своими мучениями за общение.

В заключение могу сказать, что теперь я таких трудовых подвигов стараюсь не совершать. Оказалось, что отказать начальнику, сказать ему, что больше восьми часов работать не будешь, для меня гораздо труднее, чем отработать сутки без сна. Я долго учился этому, пробивал брешь в стене своей трусости. Иногда даже хотелось остаться, заработать побольше денег, но я все равно уходил, возмущаясь, что мне предлагают такую мерзость. За восемь лет работы без отпуска и по двенадцать часов в день, я уяснил, что тот, кто идет на уступки начальству падает в его глазах и потом имеет бледный вид и трепещущие ноги. После того, как я ушел от Жоры и, закончив училище, я устроился в железнодорожное депо, где новые коллеги сделали мне внушение на счет геройства.

Получалось, что, геройствуя, я побуждал начальство увеличивать нормы и понижать расценки. Таким образом я гадил коллективу. Однако в депо я долго не задержался. Потом я три года работал мастером в небольшой фирме и на собственном опыте за три года практически круглосуточного труда убедился в справедливости утверждений простоватых деповских рабочих. Я понял и то, какой вред героизм корчагиных наносит не только его близким сотрудникам, но и всему обществу в целом. Бескорыстный подвиг на следующий день возводят в обязательную норму и требуют её выполнения не только от энтузиастов, но и от простых смертных, для которых это не радость, а горе.