Пит Таунсенд. Автобиография. Кто - я. Who I Am: A Memoir: Pete Townshend. Глава 2
ГЛАВА 2.
ЭТО МАЛЬЧИК!
Я только что родился, война окончена, но не полностью.
«Это мальчик!» - кричит кто-то из-за огней рампы. Но мой отец продолжает играть.
Я - дитя военных лет, хотя никогда не знал войны, родился в семье музыкантов 19 мая 1945 года, через две недели после Дня победы в Европе <праздник, во время которого США, Великобритания и большинство стран Западной Европы праздновали день капитуляции Германии и, соответственно, завершения Второй мировой войны в Европе; отмечался только один раз — 8 мая 1945 года. здесь и далее прим. пер.> и за четыре месяца до того, как День победы над Японией <праздник, который отмечается 14 августа в Великобритании и 2 сентября в США> завершил вторую мировую войну. Тем не менее война и ее синкопированные эхо - клаксоны и саксофоны, биг-бенды и бомбоубежища, ФАУ-2 и скрипки, кларнеты и мессершмитты, mood indigo-колыбельные и satin doll-серенады <'Mood Indigo' и 'Satin Doll' - джазовые стандарты Дюка Эллингтона>, вопли, стразы, сирены, бумы и взрывы, кутежи и вальсы успели расстроить меня, пока я еще был в утробе матери.
Два воспоминания задержались во мне навсегда, как мечты, которые однажды запомнив, уже никогда не забудешь.
Мне два года, я на верхней площадке старого двухэтажного трамвая, в который мы с мамой сели в Эктон Хилл в Западном Лондоне. Трамвай проезжает мимо моего будущего: электрический магазин, куда первая запись папы поступит в продажу в 1955 году; полицейский участок, куда я пойду, чтобы забрать мой украденный велосипед; скобяная лавка, которая завораживает меня тысячами идеально маркированных ящичков; Одеон, где я буду участвовать в буйных субботних походах в кино с моими друзьями; Церковь Святой Марии, где через несколько лет я пою англиканские гимны в хоре и наблюдаю, как сотни людей делают вид, что принимают в этом участие, но никогда не делают этого сами; White Hart Pub, где я впервые напился в 1962 году после того, как сыграл очередной еженедельный концерт со школьной рок-группой The Detours, которая однажды превратится в The Who.
Теперь я немного старше, мой второй день рождения был три месяца назад. Сейчас лето 1947 года, и я нахожусь на пляже в ярком солнечном свете. Я все еще слишком мал чтобы бегать, но я сижу на одеяле, наслаждаясь запахами и звуками: морской воздух, песок, легкий ветер, бормотание волн у берега. Мои родители появляются из-за горизонта как арабы на верблюдах, рассыпают повсюду вокруг песок, а затем снова удаляются. Они молоды, изящны, красивы, и их исчезновение похоже на вызов ускользающего грааля.
Отец папы, Хорейс Таунсенд (более известный как Хорри), преждевременно облысел в тридцать, но все еще поражал своим орлиным профилем и очками с толстыми стеклами. Хорри, полупрофессиональный музыкант/композитор, писал песни и выступал на летних пляжах, в парках и музыкальных залах в 1920-е годы. Одаренный флейтист, он знал нотную грамоту и писал музыку, но ему нравилась легкая жизнь и он не зарабатывал много денег.
Хорри познакомился с бабушкой Дороти в 1908 году. Они работали вместе на эстрадных концертах и два года спустя поженились, когда Дот была на восьмом месяце беременности первым ребенком, Джеком. Когда дядя Джек был маленьким, он вспоминал, как его родители пели на Брайтон-Пирсе, а он стоял поблизости. Мимо шла богатая дама, она восхитилась их усилиями и бросила шиллинг в шляпу. «Для какого доброго дела вы собираете?» - спросила она.
"Для нас, любимых" - ответила ей Дот.
Дот была яркой и элегантной. Певица и танцовщица, она знала ноты и выступала на концертных вечеринках, иногда рядом с мужем, а позже помогала писать песни Хорри. Она была жизнерадостной и позитивной, хотя и довольно тщеславной, не без некоторой доли снобизма. Между выступлениями Хорри и Дот зачали моего отца, Клиффорда Блэндфорда Таунсенда; он родился в 1917 году и стал компаньоном для своего старшего брата Джека.
Родители мамы, Денни и Морис, жили в Паддингтоне, когда мама была маленькой. Несмотря на одержимость чистотой, Денни не была внимательным родителем. Мама вспоминает, как она как-то высунулась из окна наверху со своим младшим братом, Морисом-младшим, раскачиваясь над своим отцом, проезжающим мимо в своем молочном фургончике. Мальчуган чуть не выскользнул у нее из рук.
Дедушка Морис был милым человеком, который однако жестоко взбунтовался, когда Денни - после одиннадцати лет брака - внезапно сбежала с состоятельным человеком, который содержал ее как любовницу. В тот день мама вернулась из школы в пустой дом. Денни забрала всю мебель, кроме кровати, оставив только записку без адреса. Морису потребовалось несколько лет, чтобы отследить своенравную женщину, но они так никогда и не помирились.
В конце концов, будучи подростком, мама переехала к своей тете (по материнской линии) Роуз в Северном Лондоне. Я помню Роуз как экстраординарную женщину, уверенную в себе, умную, начитанную; она была лесбиянкой, живущей тихо, но открыто со своей партнершей.
Как и я, папа был бунтарем во времена отрочества. До войны он и его лучший друг были членами фашистских «Черных рубашек» Освальда Мосли. Он стыдился этого позже, конечно, но простил себя, ведь они были молоды, а их мундиры - эффектны. Вместо того, чтобы продолжать репетировать по учебнику Прокофьева для кларнета, который он блестяще штурмовал по два часа каждое утро, папа в шестнадцать лет предпочитал играть на вечеринках с бутылками, английский вариант speakeasy <подпольный бар времен Сухого закона в Америке>. Требования к его мастерству музыканта на этих вечеринках были невелики. Однако на протяжении всей своей жизни он был очень хорош, с технической точки зрения, для музыки, которую он играл.
В течение нескольких лет папа выступал в Лондоне с Билли Уилтширом и его Piccadilly Band, играя музыку для танцев или отдыхающих в барах - «bar-stooling», как это называлось. В промежутке между двумя мировыми войнами изощренность, гламур и беззаботность скрывали основополагающий страх, страх исчезновения. Великие проблемы были скрыты в клубах сигаретного дыма и новаторской популярной музыке. Секс был, как всегда, ингредиентом, который успокаивал тревожное сердце. Однако в музыке эпохи моего отца сексуальная энергия подразумевалась, а не отображалась, скрытая за культивированной элегантностью мужчин и женщин в вечерних платьях.
Война и музыка объединили моих родителей. Папа был зачислен в Королевские военно-воздушные силы в 1940 году и играл на саксофоне и кларнете в небольших группах, чтобы развлекать своих коллег в рамках своих обязанностей. К 1945 году он играл в Танцевальном оркестре ВВС, одном из крупнейших на тот момент. Оркестр, собранный из музыкантов, которые были членами известных групп под управлением сержанта Лесли Дугласа, считался величайшим танцевальным оркестром Британии из когда-либо созданных. Это было по-своему революционным. Секретным оружием оркестра был Свинг, все еще не очень популярный для общества в целом, но простые люди его любили.
Папа получил эту работу, потому что муж Веры Линн, саксофонист Гарри Льюис, хотя и служил в ВВС, боялся летать и не хотел отправляться в Германию. Поэтому, когда парень на мотоцикле выкрикнул известие о моем рождении из-за огней рампы, папа его не слышал - он был в Германии, играя на саксофоне для наших войск.
Мама изменила свой возраст, чтобы записаться в 1941 году в оркестр на фронт. Одаренная певица, она стала вокалисткой в группе папы. Концертная программа от 18 июня 1944 года в Colston Hall, Бристоль, перечисляет ее пение следующих композиций: ‘Star Eyes’, ‘All My Life’ (дуэт с красавчиком сержантом Дугласом) и ‘Do I Worry’. Папа обозначен в программе как солист в ‘Clarinet Rhapsody’ и ‘Hot and Anxious’.
Когда война закончилась, группа выбрала уже раскрученное, популярное имя: The Squadronaires <эскадрильи>.
По словам мамы, ранние годы ее замужества были одинокими. «Я никогда не видела папу. Его никогда не было. И когда он был, он был по дороге в Кровавый Белый Лев или в Гранвиль". Веселый, красивый и всегда готовый пропустить стаканчик в баре, папа был популярен в местных пабах, где его музыкальный успех сделал отца чем-то вроде знаменитости.
Одиночество мамы может помочь объяснить, почему она так рассердилась на моего отца за то, что тот не был рядом, когда я родился. Мама, которая жила с родителями отца, проявила свое негодование тем, что уехала от них. Она была знакома с еврейской парой, Сэмми и Лией Шарп, музыкантами из Австралии, которые жили со своим сыном в одной большой комнате, и мы с мамой переехали к ним. Лиа взяла меня. Я не помню ее, но мама описывала ее как одну «из тех людей, которые любят делать все эти купания, катания в коляске и прочую чепуху». Мама, которая меньше всего интересовалась «всей этой чепухой» и все еще работала певицей, была благодарна за помощь.
В 1946 году мои родители помирились, и мы втроем переехали в дом в Whitehall Gardens, Acton. Нашими соседями были великий слепой джазовый пианист Джордж Шеринг и мультипликатор Алекс Грэм, чья студия с регулируемой доской для рисования, огромными листами бумаги, чернилами и различными ручками, очаровала меня и посеяла те семена, которые позже вдохновили меня на поступление в художественный колледж.
Мы делили наш домом с семьей Касс, которые жили наверху и, как и многие из ближайших друзей моих родителей, были евреями. Я помню шумные, радостные пасхальные праздники с большим количеством фаршированной рыбы, нарезанной печенью и ароматом медленно обжариваемой грудинки. У каждой семьи было три комнаты, кухня и ванная комната, но туалета внутри дома не было. Наш был на заднем дворе, и туалетной бумагой были несколько квадратов газеты, висевшей на гвозде. В сочетании с холодом и пауками; мои путешествия туда никогда не длились долго.
Я спал в столовой. У моих родителей, казалось, было очень немного ощущения необходимости предоставить мне свое место, где я мог бы оставить свои игрушки или рисунки, не чувствуя при этом, что я вторгаюсь на территорию взрослых. У меня не было ощущения неприкосновенности частной жизни или даже осознания того, что я заслужил это.
Мама отказалась от пения и позже пожалела об этом, но она всегда работала. Она помогала управлять делами The Squadronaires из своего офиса на Piccadilly Circus и часто брала меня с собой в автобус во время их туров, где я наслаждался спокойным отношением группы ко мне и наблюдал за пустыми пивными бутылками. Наши поездки всегда заканчивались в небольшом приморском отеле, лагере для отдыха или богато украшенном театре, полном тайных лестниц и подземных коридоров.
Чарли, который управлял дорожной командой, был источником многочисленных шуток, но The Squadronaires явно любили его. Ежедневное влияние мамы и папы на меня немного ослабевало в присутствии группы, которая была похожа на мальчишеский клуб путешествий. И если мама была своего рода поющей куклой, то музыкальная форма отца придавала ему особый статус среди его коллег по группе. Папа всегда работал по меньшей мере час, отрабатывая гаммы и арпеджио, и его утренняя практика казалась волшебной по своей сложности. В роке сегодня мы говорим на более простом языке: он был быстр.
Лагерь отдыха был особенным британским учреждением - пункт назначения для рабочего класса на неделю летнего разгула, которая часто включала развлечения в виде группы, такой как The Squadronaires. Расположенные в лагерях домики на одну семью не казались идеально подходящими для незаконных сексуальных связей. Но если вместо одной семьи вы представите себе небольшую группу молодых людей в одном из этих домиков и группу девушек в другом, вы легко начнете понимать все возможности.
Все были более-менее равными в лагерях отдыха, но я всегда чувствовал себя чуточку выше других. В конце концов, я был с группой, и я был там все лето, иногда до шестнадцати недель. Стоя за кулисами я открыл для себя магию захвата внимания публики. Я рос вместе с пониманием того, что развлекает людей, и познавал цену, которую иногда приходилось за это платить. В качестве трюка, чтобы развлечь местную публику, каждый день в два часа дня папа прыгал с самой высокой вышки плавательного бассейна, полностью одетый в форму своей группы. Выйдя из воды, все еще играя на своем старом кларнете, он притворялся грустным, побежденным. Будучи ребенком, я ощущал это особенно сильно. Мой сияющий папа унижен, думал я, а вы, лагерные плебеи, смеетесь.
Я научился ставить себя отдельно от обычных людей, клиентов, которые косвенно оплачивали наше проживание и еду. До сих пор, когда я иду на концерт, в котором я не выступаю, я всегда чувствую себя немного потерянным. И всегда думаю о моем отце.
В сентябре 1949 года, когда мне было четыре, я учился в Silverdale Nursery в Birch Grove, Acton, которая, вероятно, понравилась маме, из-за того, что она думала, что я выгляжу очень милым в школьной форме, в красном блейзере и шляпе. Сама мама одевалась по-настоящему шикарно, и когда после войны хорошая одежда перестала быть дефицитом, она начала одеваться как голливудская кинозвезда. Ее родня это не одобряла. Почему мама тратила с таким трудом заработанные деньги отца на одежду и отправила меня в частную школу, вместо того чтобы просто толкать перед собой детскую коляску?
Тем не менее, я был счастлив. Whitehall Gardens была из тех улиц, что переполнены мальчишками моего возраста. Нашу банду возглавлял мой лучший друг, которого мы все называли Джимпи, в честь персонажа популярного мультфильма Daily Mirror из-за похожей челки. Как и все дети, мы играли в футбол, крикет, прятки и в ковбоев и индейцев (нашу любимую). Военные игры были ограничены лишь игрушечными солдатами или игрушечными машинками: память о реальной войне была еще слишком свежа.
Наши фантазии были вдохновлены фильмами, которые мы видели вовремя субботних походов в кино: Рой Роджерс, Хопалонг Кэссиди, Флэш Гордон, The Three Stooges, Чарли Чаплин, Лорел и Харди, Луни-Тьюнз, мультфильмы Disney и все в таком духе. Лорел и Харди были самыми смешными людьми на планете. Чаплин казался устаревшим для меня, но тогда практически все фильмы, которые мы видели, были сняты до войны.
Как только мы выходили из дома, мы могли делать то, что нам нравилось. Мы пробирались под заборы, на железные дороги, рвали яблоки с деревьев в садах соседей, бросали камни в уток, открывали любую открытую дверь гаража (автомобили были тогда большой редкостью), и следовали за молочником и его лошадиной тележкой до Gunnersbury Park, поездка туда и обратно - около десяти миль.
У нас с Джимпи были трехколесные велосипеды, и однажды мы поехали в парк, чтобы попытаться сделать новый рекорд скорости с горки. Я стоял на задней оси, а Джимпи управлял. Велосипед стал неконтролируемым на высокой скорости, поэтому мы могли мчаться только вперед - и угодили прямо в кирпичную изгородь у подножия холма. Вояж закончился нашими лицами в земле, мы были в кровище и здорово потрясены. Велосипед был так разбит, что мы не могли катиться на нем домой. Мое кровотечение из носа продолжалось два дня.
В 1950 году, когда мне исполнилось пять лет, я не ходил в местную бесплатную государственную школу с моими друзьями. Мама, все еще думая, что я выгляжу симпатично в моей форме, отправила меня в частную Beacon House School, в двух-трех милях от нашего дома. Я не знал там никого из детей, не помню никого, с кем я там встречался и ненавидел каждую минуту пребывания там.
Школа располагалась в доме на одну семью, и общий сбор учеников проходил в маленькой задней комнате, в которой мы каждое утро пели 'Onward, Christian Soldiers' <английский гимн 19-го века>, как кучка китайских коммунистов с промытыми мозгами. После несъедобного обеда нас ожидал пятнадцатиминутный сон на наших столах. Если мы шевелили хоть одной мышцей, нас ругали; дальнейшее ерзанье могло привести к парочке шлепков учителя или чего похуже. Я тоже получил свое несколько раз, будучи отшлепан учителем старой туфлей на резиновой подошве <в оригинале - rubber-soled slipper. Здесь автор, по-видимому, каламбурит с названием широко известного альбома 'Rubber Soul' одной широко известной группы>.
Однажды я был так обижен и унижен, что пожаловался моим родителям. Они поговорили с директором школы, который отреагировал тем, что выделил меня среди прочих для особо жестокого обращения. Теперь мне не разрешали ходить в туалет в течение дня, и иногда я беспомощно загрязнял себя во время долгой дороги домой из школы. Боясь еще худшего возмездия со стороны директора, я не гооврил об этом родителям. Я шел к Джимпи и получал понимание - вместе со свежими трусами - которого не мог найти дома.
В это же время мама начала брать меня на уроки балета. Когда я вошел в комнату, то увидел двадцать стоящих на вытянутых носках <toe-twinkling в оригинале> девчонок в пачках, хихикающих надо мной. Я был одним из немногих мальчиков в группе. Однажды, после того, как я нашкодил, учитель спустил мои колготки, согнул меня в ванной пополам и отшлепал, в то время как девчушки собрались у двери ванной, наблюдая за процессом.
Возможно, это покажется извращенным, но мне нравились балетные занятия. Благодаря им я сегодня почти танцор <да-да, мы видели твои концертные видео, Пит!>. Хотя даже сейчас, в свои шестьдесят, я склонен к тому, чтобы сутулиться, как подросток - действительно, фотография юного меня используется в книге об Александерской технике как пример «пост-подросткового коллапса» - я могу хорошо двигаться на моих ногах, и большая часть моего сценического мастерства уходит корнями в то, что я узнал в тех первых балетных классах. Но папа высказал свое беспокойство, когда мама взяла меня туда, поэтому мои занятия прекратились.
В конце летнего гастрольного сезона The Squadronaires, самого загруженного периода группы в году, маме поступил телефонный звонок от Рози Брэдли, хорошей подруги брата моей бабушки Денни, моего Великого Дяди Тома. Она жила в Birchington, на углу напротив бунгало Денни, и все больше тревожила маму своими известиями о Денни.
Летом 1951 года Денни действовала странным образом, и Рози не могла понять, в какой степени тому виной бабушкина менопауза. Мистер Бусс, богатый любовник Денни, отправлял ей деньги. Рози подумала, что мама должна приехать и посмотреть на нее. Рози рассказала, как Денни недавно получила посылку от мистера Бусса, побудившую ее закричать на всю улицу: «Рози, Рози! Пойди и посмотри на это!» В коробках были четыре вечерних платья и две шубы, но Денни все еще гуляла по улицам в халате посреди ночи. Рози описала поведение моей бабушки как «совершенно спятила».
После разговора с моими родителями, Рози убедила мистера Бусса снять квартиру с двумя спальнями для Денни над магазином канцелярских товаров на Station Road, Westgate. Тем не менее, мама волновалась. «Клифф, - сказала она папе, - я думаю, что она потихоньку сходит с ума. Как думаешь, может быть, Питу переехать туда? Он мог бы пойти в ту маленькую школу, St. Saviours. Это могло бы ей помочь». Таким образом, каким бы странным это не казалось, меня отправили жить с моей бабушкой в Уэстгейт и я погрузился в самый мрачный этап моей жизни.
Представления о быте у Денни были совершенно викторианскими. Она расписывала свой день - и мой, само собой, - с военной точностью. Мы просыпались до шести утра и завтракали (она тостами, я - кукурузными хлопьями и чаем) и если я делал что-то не так, ее любимым наказанием было лишение меня еды. Она проявляла мне свою привязанность только тогда, когда я молчал, прекрасно себя вел, был абсолютно послушным и свежевымытым - то есть никогда. Она была настоящей злой ведьмой, порой даже угрожающей мне цыганскими проклятиями. Что было в головах моих родителей, когда они решили отправить меня жить с ней?
Когда я поступил в St. Saviors в шесть лет, я пошел в классы для чтения и письма. Когда я закончил, то оказался в верхних строчках по успеваемости. Это, я полагаю, было положительным аспектом житья с Денни. Я написал письмо тете Роуз, старшей сестре Денни, которая вернула мое письмо, покрытое правками красным с выделенными орфографическими ошибками. Это было весьма обидно, но тетя Роуз также сказала Денни, что я достаточно взрослый, чтобы не уметь достойно читать и писать, и предложила Денни прочитать мне половину увлекательной книжки, а затем прекратить и дать ее мне дочитать самому. Денни прочитала мне Черную красавицу Анны Сьюэлл и уловка сработала. Увлекшись не столько самой историей, сколько незнакомым до этого удовольствием от чтения, я сразу взял книгу и закончил ее.
Я не помню никаких других книг из моего времени с Денни. Одним из моих маленьких развлечений была игра с ручками на комоде, мне они казались похожими на панель управления подводной лодкой. Я также слушал «Детский час» по радио; приключения в Игрушечном городке с Овечкой Ларри и Таксой Деннисом были довольно хороши.
Напротив нашей квартиры был автовокзал. Денни могла высунуться в окно и пригласить водителя домой на чашку чая. Иногда она сама относила им чай или отправляла меня. Денни не видела ничего необычного в том, чтобы выйти на улицу в своей ночной рубашке под халатом, а я в свою очередь был не прочь пересечь улицу в своей пижаме, чтобы принести чашку чая водителю автобуса, но я был здорово расстроен, когда она просила меня пойти дальше, в местный газетный киоск или к бакалейщику, и я шел навстречу взрослым, идущим на работу, и поглядывали они на меня в этот момент странновато.
Денни могла вытащить меня из постели в пять утра, она упаковывала различную пищу, приготовленную накануне, включая бисквиты в банках для выпечки. Мы отправлялись на различные заранее запланированные встречи, как правило, с офицерами американских ВВС. Были короткие обмены, Денни давала бутерброд или какую-нибудь жестяную банку, но что она получала в ответ, я не знаю. Я помню большие роскошные машины с полуоткрытыми окнами. Я также смутно помню человека, которого я должен был называть «дядей», который был глухим на одно ухо, и у которого я ночевал несколько раз. У него были небольшие гитлеровские усишки.
Все это меня сердило и обижало. Я потратил годы психотерапии, пытаясь понять что это было. В 1982 году мой терапевт предложил мне попытаться продвинуться на другой уровень понимания всего этого, попробовав написать об этих утренних обменах. Я начал писать, и когда я стал описывать встречу - офицер ВВС, высунувшийся из окна, Денни наклоняется к нему - и вдруг в первый раз вспомнил как открылась задняя дверь машины. Я начал неудержимо дрожать и больше не мог ни писать, ни вспомнить что-либо еще. Моя память просто закрылась.
Наша квартира находилась на первом этаже, и моя комната никогда не была заперта; ключ хранился снаружи. Когда я боялся ночью, то бежал к комнате Денни. Если ее дверь была не закрыта, она прогоняла меня; если дверь была заперта, она притворялась спящей и не отвечала. По сей день я все еще просыпаюсь от ужаса, потею от страха и дрожа от ярости из-за того, что ночью дверь на лестничную площадку была всегда открыта. Я был крошечным ребенком, всего шесть лет, и каждую ночь я уходил спать, чувствуя себя невероятно открытым, одиноким и беззащитным.
В дополнение к автобусам у нас также был вид на железнодорожный вокзал. Я любил смотреть на великолепные паровые машины, фантазируя о том, чтобы поделиться этим моментом с другом, братом, сестрой - да хоть с кем-нибудь. Мои последние мысли перед сном часто фокусировались на стремлении к чисто физической привязанности. Денни не прикасалась ко мне, кроме шлепков за провинности и жесткого мытья мочалкой в ванной или когда она опускала мою голову под воду для того, чтобы смыть с нее мыло. Однажды ночью, когда Денни потеряла самообладание, она долго держала мою голову под водой.
В St. Saviors было несколько детей из близлежащей американской авиабазы. Один тощий долговязый мальчик приходил в школу в изящном креповом полосатом костюме, все еще de rigueur <обязателен для носки, часть этикета> в некоторых частях США. Его родители не обращали внимания на насмешки, которые это могло спровоцировать. Поэтому сын Рози Брэдли Роберт и я доводили парня до слез, пока несчастная мать вела его домой. Мне стыдно до сих пор за то, что я участвовал в этом.
Толстый, лысеющий, неискренне веселый директор школы был мистер Мэтьюз. Окно в кабинете мистера Мэтьюза выходило на детскую площадку, и его любимый ритуал состоял в том, чтобы лупить палкой провинившихся учеников за своим столом на виду у насмешливых детей, собравшихся на улице. Однажды я тоже оказался у его стола, не помню, из-за чего. Я наклонился над столом, лицом к окну, полным нетерпеливых, жадных лиц, готовых упиться моей болью, но к их большому разочарованию мистер Мэтьюз отпустил меня.
Когда мама наносила редкие визиты к Денни и мне в Уэстгейт, она привозила с собой ауру лондонского гламура и всегда торопилась, и всегда - под неблаговидными предлогами. Между тем, Денни бегала за водителями автобусов и летчиками, а я был одинок и несчастен. Я потерял своих красивых молодых родителей в жизни спартанской дисциплины с жалкой женщиной, отчаянно наблюдавшей за своей уходящей молодостью. Чувства Денни ко мне казались местью, как и то, что мама меня забросила. Смерти или исчезновения любимых людей в моей жизни - мой отсутстввующий отец и недавно ушедший из жизни Георг VI - тоже казались местью. В возрасте семи лет любовь и лидерство оказались банкротами.
В это время мама стала встречаться с другим мужчиной. Я помню, как сидел на заднем сиденье Фольксвагена-Жука, ожидая на перекрестке на Gunnersbury Avenue. Мама знакомит меня с водителем, Деннисом Боуменом; она говорит, что он много значит для нее - другими словами, он станет моим новым отцом. «Я люблю тебя больше моего другого папы, - говорю я мистеру Боумену, - у тебя есть машина».
Автомобиль светло-зеленый; светофоры меняются на зеленый, ну а я даю мистеру Боумену зеленый свет.