Первое дежурство (Из жизни хирурга)
Думаю, каждый врач помнит своё первое самостоятельное дежурство в больнице, равно как и впервые выполненную операцию, принятые роды, экстренную реанимацию, патологоанатомическое вскрытие… Индивидуальный дебют доктора играет огромную роль в становлении его как специалиста, нередко заставляет критически переосмыслить свои знания и практические навыки, позволяет положить первые драгоценные крупицы опыта в свою копилку. Лично я свою первую самостоятельную ночную вахту в стационаре, даже по прошествии сорока с лишним лет, вспоминаю с чувствами горечи, неловкости и стыда.
Факультетская хирургическая клиника, где предстояло «боевое крещение», была известна мне не только со студенческих, но и школьных лет. Когда-то я мечтал стать Склифосовским. Или Вишневским. Или другим великим хирургом. Ещё старшеклассником в каникулы я ходил к отцу в клинику, где меня облачали в белый халат, шапочку, маску и заводили в операционную. Тогда я ещё не знал ни анатомии, ни физиологии, ни других фундаментальных дисциплин медицины. Мне было не только приятно находиться в самой атмосфере операционной и наблюдать за работой хирургической бригады, но и всё до мелочей интересно и познавательно.
Я всегда вспоминал как здесь же, много лет назад, меня самого оперировали на центральном столе по поводу острого аппендицита. Два часа мы прождали «Скорую помощь», потом отец на руках пронёс меня, скрюченного от боли, через полгорода до клиники, где сам же и прооперировал. Студентом я уже ассистировал «промокашкой», а на четвёртом курсе самостоятельно выполнил грыжесечение. В этой же операционной по поводу хронического калькулёзного холецистита оперировали и мою маму. Почти десять лет, терапевты лечили её от ишемической болезни сердца, даже не подозревая о холецисто-кардиальном синдроме. Отец, настоявший на включение его в состав операционной бригады вторым помощником, вовремя распознал и предупредил перевязку дополнительной печёночной артерии, тем самым не допустив неблагоприятного исхода.
И вот, наконец, моё первое дежурство…
Следует отметить, что в двухэтажном здании клиники находилось два отделения Республиканской клинической больницы: на первом - урология, на втором - абдоминальная хирургия, каждое из которых имело шестьдесят коек. На их базе располагались кафедры мединститута, соответственно, урологии и факультетской хирургии. Вследствие некоторых обстоятельств, на оба отделения поочерёдно дежурил всего один врач – или уролог или хирург, так что «скучать», как я понимал, не придётся.
В три часа дня прямо из операционной меня «выдернул» заведующий урологическим отделением, и с пачкой историй болезней повёл к себе на обход. В те годы ещё не было трансуретральной резекции мочевого пузыря, эпи- и перидуральной анестезии, поэтому все вмешательства на простате, почках и мочевом пузыре выполнялись под общим обезболиванием. Как минимум, половину отделения составляли послеоперационные больные на тех или иных сроках. Моё неопытное воображение поразило изобилие различных установленных катетеров и дренажей – уретральных, мочеточниковых, паравезикальных, паранефральных, из многочисленных клетчаточных пространств таза и др.
Я старательно записывал в листочек краткую информацию о пациентах, стараясь не перепутать предназначение трубок, веером «торчащих» почти у каждого больного. Первый листочек кончился, в ход пошёл второй, третий…
Особое внимание мне посоветовали уделить тем пациентам, которых оперировал лично заведующий кафедрой. Как говорится: ясен пень - раз уж он «засветил» по физиономии своему ассистенту прямо во время операции, то оно, конечно, даже ночью не прилягу и буду их постоянно курировать. В завершение заведующий пожелал мне спокойного дежурства, порекомендовал не забыть снять пробу на кухне и отбыл восвояси. Проба? На кухне? А где это? Эх, не успел спросить…
Наверху меня уже поджидал наш заведующий, который телеграфным текстом ознакомил с положением дел в отделении и тоже посоветовал вечерком «сбегать в пищеблок». Только я хотел разузнать, где он находится, как поднявшаяся пыль из под копыт коллеги застлала мне глаза, а когда я их протёр – его и след простыл.
Всё. Я остался до утра один на сто двадцать хирургических и урологических больных.
Очень хотелось кушать.
Нет. Как-то не так.
Страшно хотелось жрать.
Последний раз я ел (завтракал) в семь утра, то есть десять часов назад.
Для справки. Врачей в больнице не кормили. Даже чайника в ординаторской не было. Откровенно говоря, сесть и перекусить в разгар работы не было никакой возможности, поскольку на это просто не хватало времени – операции, перевязки, выписки, поступления, консультации – занимали практически весь рабочий день. И потом, не будешь же сидеть один в ординаторской и чавкать домашними бутербродами, когда рядом ходят-бродят голодные хирурги. Это просто опасно. Они могут озвереть! И не тактично. Не по-товарищески. Ты сидишь, жрёшь, а рядом коллеги с голоду умирают. А ещё, скажут, клятву Гиппократа давал!
Что ещё оставалось делать? Пошёл на обход. Прошёлся по урологии, посчитал миллилитры мочи, транссудата, экссудата, гноя и прочих жидкостей. Народ в палатах закусывает: пироги домашние наворачивает, курочек варёных «препарирует», яблочками хрустит. Честно говоря, даже смотреть на всё это просто невыносимо. Хоть бы кто-то предложил что-нибудь пожевать дежурному доктору!
Поднялся в своё отделение. Надо идти на дальше, а сил нет. Выпил два стакана воды из-под крана.
Желудок заорал:
- Ты что, сволочь, меня со свету сжить хочешь? Здесь водопровод старше Советской власти в два раза! Я же сдохну от этой бурды!
Извинился перед господином Гастером (желудком), пошёл на обход по отделению. Пожалел. Везде одни запахи. Да какие! Вот уж никогда бы не подумал, что по вечерам в клинике такие застолья и обжираловки. По пути заглянул в перевязочную, открыл холодильник. Ух, ты, желатиноль! Глотнуть, что ли? Открыл, понюхал. Нет уж, сто двадцать первым пациентом клиники быть не хочу, лучше сдохну голодным.
«Тут, как в сказке, скрипнула дверь», в смысле, в ординаторской. Зашла уборщица наша, тётя Шура.
- Ты чаво ж, милок, сидишь, кукуешь? Тебя уже в пищеблоке заждалися, давай дуй туды, а я пока полы тут у вас пошкрябаю.
- Г-д-е-е-е о-н-а-а-а? – прохрипел я из последних сил. – Г-и-д-е эта г-р-ё-б-а-н-а-я к-у-х-н-я?
Техничка мне всё доходчиво объяснила. Я спустился на первый этаж и прошёл через двор. Ориентируясь исключительно по запахам, отыскал неприметный одноэтажный блок, примыкающий к административному корпусу. Хорошо устроились, граждане начальники: голодные, наверное, весь день не ходите. Открыл дверь, зашёл и оказался в просторной комнате с длинным столом, на котором рядами лежали тарелки со всякой всячиной. Чуть в сторонке приютились несколько стаканов с чаем, компотом, киселём и пр.
Навстречу мне вышла молодая женщина в приталенном белом халатике выше колен, метровом колпаке, с бюстом а-ля Анна Семенович и таким же зеркальным задом. Представилась шеф-поваром, попросила подождать несколько минут, а пока заполнить бракеражный журнал и ушла куда-то через другую дверь. Да какой тут нах…й журнал - жрать, жрать, жрать!
На первой тарелке – холодная, резиновая манная каша с затвердевшим кусочком маргарина в середине (а отчитываются, небось, как за сливочное масло!). «В печку её», - как говорил профессор Ф.Ф Преображенский, - то есть в рот! И кусочек хлеба в придачу. Следующая тарелка – перловая каша, «умершая», как минимум, три дня назад. Странно, но такое впечатление, что её уже кто-то ел. Ничего, сойдёт. Как выражаются хирурги: на беспуканье и пук – воробей. Туда же её! Компотиком запьём, чтобы высокой обтурационной непроходимости на уровне тонкой кишки не наступило. Уф, вроде прошла и даже забренчала по слизистой пустого желудка, как крупные дождевые капли по оконному стеклу. Ещё два кусочка хлеба вдогонку.
Так, а это что у нас дальше? Шчи, хоть х…й полощи, или суп-трататуй, по краям вода, а в середине х…й – вот в чём вопрос? Мелькнувшая в голове мысль «всё равно», автозаменой превратилась в короткое пятибуквенное выражение. По виду напоминает промывные желудочные воды у больного с пищевой токсикоинфекцией, даже что-то наподобие мяса плавает, а картошечка «синеглазая» интригующе подмигивает из мутной глубины. Ах, это не мясо, это фрикадельки из хлебного мякиша. Вполне вероятно, что их отваривали с кубиком говяжьего бульона. Круто! Три кусочка хлеба в кильватер.
На очередной тарелке – пшённая каша цвета детской неожиданности; хрустит на зубах, как десерт «козьи каки», прошу прощения, козинаки. Надо чаем её быстрее, чаем протолкнуть, а то без зубов останусь - как пить дать. Хлебушек, непременно, если что, как энтеросорбент-антидот сработает. Эх, жаль активированного угля нет; ладно, потом в отделении поищу. А это ещё что за сопливое дерьмо фиолетового цвета? Пардон, вы разве съедобны, вы разве не бутафорский аксессуар? Ах, вы – омлет. Случайно, не «времён очаковских и покоренья Крыма?». Странно. Хотя. Как слизень он нырнул в мой рот без страха и упрёка. Ух, ты, уже стихами заговорил. Вот что значит полноценное диетическое питание!
Тарелки летели одна за другой, как в сказке про «Федорино горе». Наконец, пришёл черёд последней, с какой-то атипичной плоской котлетой, при жевании которой, как пишут в протоколах патологоанатомы, ни одной миофибриллы мышечной ткани обнаружено не было. Ну и х…й с ней, лишь бы не было как в одном анекдоте: Ватсон, а как вы смогли определить, что у повара короткие чёрные волосы и имеется привычка грызть свои ногти?
Итак, вроде всё. Пора возвращаться. Что-то чиркнув в бракиражном журнале, с трудом стараюсь приподняться из-за стола и тут… В комнату входит шеф-повар с огромной сковородой, на которой шипит жареная, нарезанная соломкой картошечка, да с корочкой, да с большими аппетитнейшими кусками мяса.
- Вот, доктор, угощайтесь, специально для вас приготовила из парной телятины и домашней деревенской картошки. А это от меня лично, - и, с этими словами, кладёт на стол банку маринованных маслят, кокетливо поправляя вырез-окно на арбузной груди.
Немая сцена. Я смотрю на неё, она – на меня. Я медленно перевожу взгляд за её спину, она – тоже. Видит гору из пятнадцати пустых тарелок, батарею порожних стаканов и хлебный лоток с крошками, где ещё минут пять назад лежала нарезанная половинка серого «кирпича». Её мощная задница начинает дрожать, потом мелко вздрагивать, постепенно увеличивая амплитуду и частоту ягодичных сокращений, подобно заводимому со стартёра в лютый мороз дизельному трактору. Наконец, вибрация достигает своего максимума, и всё её многослойное тело переходит в тотально-субтотальную трясучку в сопровождении дикого гомерического хохота.
Откуда же мне было знать, что все эти порции, меняющиеся раз в неделю, были демонстрационными, и предназначались исключительно для разного рода «проверялкиных» из санэпидстанции и администрации больницы?
Кровь, как Раскольникову, бросилась мне в лицо. Я попытался выскочить из-за стола одним прыжком, но зацепился за его острый край абсолютно круглым асцитичным животом. В последнем, от внешнего воздействия, что-то булькнуло, прогностически недоброжелательно и угрожающе заурчало, и эхом отозвалось в пока ещё пустой ампуле прямой кишки.
До клиники я добрался, как волчара из мультика «Жил был пёс», согнувшись в три погибели, и еле переставляя свои внезапно скривившиеся ноги.
…Потом я всю ночь бегал из урологического отделения в хирургическое и, наоборот; от одного больного к другому, попутно посещая местные туалеты, и, пугая там ночных курильщиков своими естественными, неестественными и противоестественными разнокалиберными звуками и шумами. Воистину: место клизмы изменить нельзя! Никогда бы не подумал, что оба конца нашего дигестивного тракта способны имитировать целый симфонический оркестр под управлением больничной баланды, гордо именуемой себя диетическими столами. Одним словом, как в басне: съела лиса просроченный Колобок; так лису ещё никогда не просрачивало!
Бледный, с красными и навыкате, как у рака глазами, я сидел рано утром в ординаторской и, трясущимися от гипокали- , натри- и хлоремий руками, прихлёбывая раствор Рингера, писал дневники оперированных накануне больных. Скрипнула дверь. Это, одним из первых, пришёл на работу второй ординатор.
- Как прошло первое самостоятельное дежурство? - спросил он. – Кстати, ты ещё не ходил на кухню, утреннюю пробу не снимал?
Будь у меня пистолет – я бы его пристрелил.
Больше я никогда не ходил в пищеблок во время дежурств.
