Оно дышит нами⁠⁠

Сознание возвращалось медленно и неохотно, будто продираясь сквозь толстый слой ваты и боли. Первым, что он ощутил, был звук. Непрерывный, монотонный стук: кап-кап… кап-кап… Где-то в ответ ему скрипело железо, и из темного угла доносился отрывистый, испуганный писк, который тут же обрывался, оставляя после себя гнетущую тишину.

Он сидел, облокотившись на шершавую бетонную стену, и все его тело онемело от долгой неподвижности. Во рту стоял вкус пыли и крови, губы потрескались и слиплись. Он с усилием приоткрыл веки. Тьма была не абсолютной, но густой и почти осязаемой, как пелена перед глазами. Она медленно расступалась, позволяя разглядеть смутные очертания подвала: груды непонятного хлама, высокий потолок, с которого и падала та самая бесконечная капля, и где-то в вышине — забранное решеткой окно, пропускавшее бледный, больной свет, похожий на лунный, но лишенный жизни.

Воздух был тяжелым и спертым, пропитанным запахом сырой земли, ржавчины и чего-то еще — сладковатого и приторного, отдававшего гниющими фруктами и формалином. Этот химический коктейль щекотал ноздри и вызывал легкую тошноту.

Он попытался собраться с мыслями, но в голове была лишь пустота, белое шумное поле, на котором вспыхивали и тут же гасли обрывочные образы: ослепительная вспышка, оглушительный грохот, чьи-то перекошенные лица в крике. Он напряг память, пытаясь выхватить оттуда хоть что-то знакомое — свое имя, лицо матери, название города, где жил, — но натыкался лишь на гладкую, безликую стену. Эта холодная и тяжелая как камень мысль, упала в самое нутро: он не помнил, кто он. Не помнил, как оказался здесь. Он был просто телом, заточенным в сыром подвале, под аккомпанемент вечной капели.

Одеревеневшие от холода пальцы, бессознательно скользнули по разгрузке, натыкаясь на знакомые формы магазинов,  ощупали холодный пластик рации на его поясе. Крошечный красный индикатор на ее панели тускло светился, словно последняя искра жизни в этом царстве мертвых.

Он застонал. Горло горело, словно он наглотался раскалённого пепла. Пальцы, живущие своей собственной жизнью, нащупали на рации кнопку и нажали её. Раздался хриплый, сухой щелчок.

— Воды… — выдохнул он, и это слово разодрало ему гортань в клочья, превратившись в беззвучный шёпот.

Слезы выступили на глазах от боли, и сквозь пелену, взгляд, наконец, сфокусировался. Прямо перед ним, на уровне колен, на шершавом бетоне стены кто-то выцарапал неровные, исступлённые буквы «ОНО ДЫШИТ НАМИ».

Жажда. Она пылала пожаром, выжигая всё остальное. Она была единственной реальностью, в висках застучало. Тупой, тяжёлый удар. Один за другим - словно ритм. Ритм вселенского молота, вбивающего его сознание вглубь, в тёмный сырой грунт, под бетонный пол этого ада.

Удар.

Вспышка.

Удар.

И звук молота преломился, превратился в мерный, металлический бой курантов. Далёкий, торжественный.

Удар.

Тёплый свет люстры, воздух пахнущий ёлкой и воском. Паркет под ногами. Он стоял с бокалом в руке, холодное стекло запотевало от его пальцев. Перед ним — спина в чёрном пиджаке, женские причёски. Все смотрели на большой экран, где показывали Кремль, Спасскую башню. Бой часов. Поздравление президента. Новый год.

Жажда все не отпускала, она была здесь, в этом уютном мире, жгучей и необъяснимой. Он поднял бокал, томимый одним желанием — смочить пересохшее горло. Золотистые пузырьки игриво подпрыгивали в жидкости. Он поднёс бокал к лицу.

И понял, что у  него нет рта.

Ни впадины, ни щели — лишь гладкая, непрерывная кожа на месте, где должно быть отверстие.

Паника, холодная и стремительная, как удар током, свела всё его тело. Он отшатнулся, бокал выпал из его рук и разбился о паркет с оглушительным, хрустальным звоном. Никто даже не обернулся. Тогда он схватил женщину за плечо, заставив её повернуться.

Её лицо было таким же гладким как и у него. И рука, за которую он её схватил, ниже локтя была неестественно вывернута, будто переломанная ветка, держащаяся на лоскуте кожи. Она смотрела на него пустыми глазами. Все стали поворачиваться к нему, медленно, как по команде. Десятки таких же лиц. Без ртов. С разными увечиями: у одного отсутствовала кисть, у другого из глазницы сочилась тёмная жидкость. Они молча смотрели на него, и в их безглазии читался один и тот же вопрос, тот же немой ужас.

Он закричал. Звук родился где-то в глубине его груди, но не нашёл выхода, захлебнулся. Мир поплыл, закрутился вихрем.

Он снова лежал на холодном, сыром полу. Сердце колотилось, выпрыгивая из груди. Он судорожно глотнул воздух, и спазм прошел по его пересохшему горлу. Кошмар отступил, оставив после себя лишь леденящий осадок

Мысль пробилась сквозь туман боли и страха, простая и ясная:

Надо выбираться.

Он стал медленно, с трудом, ощупывать своё тело. Разгрузка, рваная ткань формы. Пальцы наткнулись на нашивку на груди. Сорвал ее с липучки «Цыган». Позывной. Отзвук другой жизни уже  недосягаемой жизни . Качнулся вперёд, чтобы осмотреть ноги, и в тот же миг из ноги, вырвался сокрушительный шквал боли. Белый, ослепительный, он начисто сжёг все остальные мысли. Горло выдавило нечеловеческий, хриплый вопль.

Крик покатился под сводами подвала, умножаясь гулким эхом, будто в этом каменном гробу завывала целая стая призраков. На мгновение воцарилась абсолютная тишина; даже назойливый писк и шорох в углах замер, прислушиваясь.

Дрожащей рукой он полез в нагрудный карман, пальцы задели холодный металлический цилиндр. Фонарик.

— Пожалуйста, — прошептал он, не понимая, к кому взывает — к Богу, или даже к самому этому куску пластика и железа. — Только включись.

Большой палец нащупал кнопку. Щелчок.

Резки свет, ударил по глазам, заставив его зажмуриться. Когда он смог снова их открыть, луч выхватывал из мрака фрагменты ада.

Прямо перед ним, в неестественных, застывших позах, лежали люди. Женщина, прижимавшая к груди головку маленькой девочки — обе покрыты слоем серой пыли, словно памятники самим себе. Чуть поодаль — трое солдат в такой же, как у него, форме. И ещё один мужчина в гражданском, его лицо было обращено к потолку, рот открыт в беззвучном крике.

Фонарик замерцал, грозя погаснуть. Он с силой, граничащей с отчаянием, стукнул ладонью по корпусу и свет снова стал устойчивее.

Он перевел луч ниже, на свою ногу. И всё внутри него оборвалось.

От ступни почти ничего не осталось. Лишь кровавое месиво, костная крошка и расплющенная ткань сапога. Всё это было придавлено массивной плитой перекрытия, углом рухнувшей сюда, с верхнего этажа. Второй конец этой плиты лежал на другом солдате, том самом, что был ближе всех. Плита не просто придавила его — она прошлась по пояснице, располовинив тело с чудовищной, нечеловеческой силой.

И тут его взгляд упал на ремень погибшего солдата. К ремню на карабине была пристёгнута алюминиевая фляжка. Она лежала в пыли, всего в полуметре от его руки, и блестела в луче фонаря как величайшая святыня, как единственная цель в мире.

Вода.

Он рванулся к ней, забыв о ноге. Рывок оказался слишком резким. Он потерял равновесие и с размаху рухнул на бок. Голова с силой ударилась о бетонный пол.

В глазах взорвался фейерверк из миллионов ослепительных искр. Последним, что он успел увидеть, прежде чем сознание снова угасло, была та самая фляжка, так близко и так недосягаемо, и надпись на стене, которую теперь освещал его собственный фонарь: «ОНО ДЫШИТ НАМИ».

Боль отступила, уступив место оглушающему гулу. Он снова бежал. Даже не он, а его тело, управляемое инстинктом выживания и адреналином.

— Цыган! Воздух, падай! — чей-то хриплый голос прорвался сквозь грохот.

И не думая он нырнул в придорожные кусты, кубарем покатился по склону. Мир превратился в карусель из перевернутых горящих домов, разрывов и клубов чёрного дыма. В ушах стоял оглушительный шум — рёв моторов, треск пулемётных очередей, далёкие крики.

Он вскочил и снова побежал, ноги сами несли его вперёд. И в этой безумной гонке, между вдохом и выдохом, в мозгу вспыхивали обрывки мыслей, ясные и пронзительные, как осколки: «Не сказал ей…», «Не вернул долг…», «Не доехал тогда до родителей…». Мелочи, крупицы прошлой жизни, которые теперь весили больше, чем вся вселенная. Он перепрыгивал через упавших — не глядя, не думая, лишь бы не споткнуться.

Впереди, в клубах дыма, показался дом. На его стене кто-то наспех вывел краской: «УБЕЖИЩЕ». У входа, отчаянно махая рукой, стояла женщина в грязной, рваной куртке.

— Сюда! Все сюда!

Последний рывок. Он был уже в метре от проёма, когда ночь исчезла.

Вспышка. Это не было похоже на свет, абсолютная белизна, которая не слепила, а прожигала насквозь. Она была настолько яркой, что ткань его формы начала тлеть. Люди у входа замерли, словно поражённые странным, гипнотическим благоговением. Все их лица, искажённые ужасом секунду назад, теперь были обращены в ту сторону, откуда он исходил. Туда, где в небе начинал расти, разворачиваться, как ядовитый цветок из самого ада, гриб. Чудовищный, бесконечно большой, смертельный гриб. И в то же время — он был прекрасным. В этой геометрии апокалипсиса была своя безумная, вселенская эстетика.

Секунда оцепенения — и паника вернулась, десятикратно. Все ринулись в проём, давя друг друга. Его втолкнули внутрь, и он кубарем скатился по ступеням вниз, в темноту подвала.

Хлопок. Не взрыв, а глухой, давящий удар по ушам. Земля завибрировала.

И наступила — звенящая тишина. Абсолютная.

Он открыл глаза. Фонарик всё так же лежал на бетоне, его луч, уже чуть более тусклый, упёрся в стену. Он снова был в подвале. В своей ловушке. В своей могиле. Гриб всё ещё стояло у него перед глазами, отпечатавшись кровавым пятном в темноте.

И теперь он всё понял. Понял, почему не помнил своего имени. Понял, что такое «ОНО», которое «дышит нами». Это была не тварь, не монстр. Это был сам мир. Заражённый, отравленный, мёртвый. И он, простой солдат, был всего лишь крошечной частичкой его гниющей плоти, запертой в каменном саркофаге.

Боль в ноге была уже не острой, а тлеющей, густой, как расплавленный свинец в запущенный под кожу. Но сейчас он почти не замечал её. Вся его воля, всё существо свелось к одной цели — алюминиевой фляжке, поблёскивавшей в пыли у пояса мёртвого солдата. С подавленным стоном, двигаясь рывками, как марионетка с перерезанными нитями, он дотянулся до неё, с силой сорвал карабин. Прижал холодный металл к груди, уткнувшись лицом в пыльный пол. По щекам текли слёзы, оставляя грязные борозды, и он смеялся — тихим, срывающимся, истеричным смехом.

С трудом открутив крышку и сделав глоток, он снова опёрся спиной о стену, и мир на мгновение перестал быть таким враждебным.

Потом взял рацию. Палец дрожал, когда он ловил частоты.

— Приём… Приём… Помощь… Меня завалило в подвале… — его голос был скрипучим и сухим словно пустыня.

В ответ — лишь белый шум, ровный и безразличный, как шум моря.

Он снова включил фонарик, луч пополз по стенам, выхватывая из мрака детали. И остановился на другой надписи, нацарапанной ниже первой, словно последнее послание человечества самому себе: «МЫ ВСЕ ПРОКЛЯТЫ БОГОМ ЗА ТО, ЧТО МЫ СДЕЛАЛИ. НЕТ НАМ ПРОЩЕНИЯ».

И тут его осенило. Мысль была холодной, ясной и единственно верной. Он посмотрел на свою раздавленную ногу. Часть плиты, как ни странно, пережала артерию — и он не истёк кровью. Но чтобы выбраться, эту ногу придётся оставить здесь. Он достал жгут из разгрузки, обмотал его повыше колена, там, где плоть ещё была живой и приготовился к невыразимой боли. Голова откинулась на бетон, веки сомкнулись. Невыносимо хотелось спать, слабость затягивала, как трясина.

И вдруг.

Рация, лежавшая у него на колене, резко треснула. Искажённый голос, долетел словно из-за толщи льда.

— …Приём… Все, кто меня слышит… Мы на «Вездеходе» у выхода из города… Ждём до восхода… Все, кто успеет… Едем в безопасное место…

Сердце ёкнуло, вырвав его из оцепенения. Он схватил рацию, с силой вдавил кнопку, почти крича в неё:

— Приём! Приём! Мне нужна помощь! Я в подвале, меня придавило плитой! Как слышно? Отзовитесь!

Он отпустил кнопку, затаив дыхание. В ответ — лишь нарастающее, торжествующее шипение. И сквозь него — отдалённый, но чёткий звук.

— Саша? Это ты?

Голос был знакомым до боли. До тошноты.

— Саша… точно, я Саша, — прошептал он, чувствуя, как почва уходит из-под него.

— Да кто это?!

— Саша, ты где? Я тебя жду.

Голос. Тот самый, который он слышал только в старых семейных видео. Низкий, с легкой хрипотцой.

— Папа… — выдавил он, и собственный голос показался ему писком испуганного ребенка.

— Да, Саша, это я. Иди к нам. Мы ждем тебя.

— Я… я не могу. Папа… ты же умер.

На другом конце рации на секунду воцарилась тишина, а потом её разорвал хаос — десятки, сотни шипящих, визжащих голосов, слившихся в один оглушительный аккорд ненависти: «А ТЫ РАЗВЕ — НЕТ?!»

Он с ужасом швырнул рацию прочь. Та отлетела в угол и затихла. Теперь он был окончательно один. Нога ниже жгута была чужая, деревянная. Боль ушла, уступив место леденящему онемению. Он достал из разгрузки нож. Лезвие блеснуло в тусклом свете фонаря.

Он не стал медлить. Не дал себе подумать. Одним мощным, отчаянным движением он перерубил остатки мышц и сухожилий, соединявшие голень с тем, что когда-то было стопой.

В глазах снова взорвался сноп искр, и подвал пропал.

Они гуляли по ботаническому саду. Аня, его Аня, с сияющими глазами говорила о свадьбе. «Ну и что, что с пузиком? Все же знают, что не по залёту, а по любви». Саша кивал, но его отвлекал странный, сладковато-гнилостный запах. Он подошёл к огромной, неестественно яркой лилии, склонился над ней.

— Да что ты морщишься? — спросила Аня.

— Не знаю… странно. Пахнет тухлым.

— Не тухлым, — поправила она своим мелодичным голосом. — Трупом.

Он поднял на неё взгляд. — Что ты сказала?

Она улыбнулась той самой улыбкой, от которой у него замирало сердце. — Трупы. Мы все трупы, Саш.

И кожа с её лица начала сползать влажными, жирными лоскутами.

Он закричал. Закричал так, что вырвал себя из кошмара обратно в ад.

Он лежал на бетоне. Плита больше не держала его. Фонарик, валявшийся рядом, выхватывал из мрака его окровавленный нож и культю, туго перетянутую жгутом. Действуя на чистом адреналине, он подскочил на одной ноге, подобрал рацию и, отталкиваясь от груды обломков, пополз вверх по плите, как по пандусу. Минул лестничную площадку, заваленную битым кирпичом и костями, увидел чёрный провал в стене — зияющую рану в здании. Стиснув зубы, он протиснулся в него, чувствуя, как острые края рвут его одежду.

И вывалился наружу.

Он рухнул на колени, и воздух вырвался из его лёгких тихим стоном, полным такого отчаяния, перед которым бледнела любая физическая боль.

Город лежал перед ним. Не просто разрушенный. Он был снесён. Остовы небоскрёбов, словно обугленные кости великанов, торчали из-под слоя пепла и шлака. Улицы превратились в каньоны, заполненные тенями и металлоломом. Небо, вечное небо над всем этим, было цвета гниющей меди, подёрнутое ядовито-жёлтой дымкой, которая пожирала последние лучи солнца. Ничего не осталось. Ни движения, ни звука, кроме завывания ветра, блуждающего между руинами, — долгого, монотонного звука, похожего на предсмертный хрип планеты. Это был не город. Это была гробница. Могила цивилизации, растянувшаяся до самого горизонта.

Он упал на колени и разрыдался. Не потому, что умирал от жажды и боли. А потому, что понял: его спасение из подвала было не возвращением к жизни, а всего лишь переходом в склеп побольше.