О художнике Кишинёвском⁠⁠

«О чем же он рассказывает? — „Прошение“, „Мог быть человеком“, „Уличные дети“, „Еврейский быт“ и т. д. Никаких особых событий: обычное ежедневное существование бедного человека. Но что-то в этом трогает зрителя… Трогает тем, что ты вместе с художником видишь беззащитность маленьких людей. Они уже так низко упали, так искалечены (от молодого до старого), что их не поднять. Чеховской грустью веет от этой действительности. Только, как вихрь — внезапно — ужасная драма погрома. Казнь Шмидта и Матюшенко. Замордованные и искалеченные люди. Вся жизнь — обломки несложившегося целого… Человечность и искренность — вот основа творчества художника». Так художник М. Жук описал творчество С. Я. Кишинёвского, и это правда.

Соломон Яковлевич Кишинёвский родился в 1862 году в Одессе в еврейской семье, далекой от искусства, рисовать любил с детства. В 1879 году он поступил в Одесскую рисовальную школу Общества изящных искусств, которую закончил в 1883 году. За это время он трижды получал медали. Далее он вместе с другом Л. О. Пастернаком продолжил учебу в Мюнхенской академии (в Москве и Петербурге, где находились самые уважаемые учебные заведения для художников, действовали ограничения для евреев, поэтому учиться там было затруднительно). Потом некоторое время он учился и работал в Париже и Риме. В 1888 году Кишинёвский вернулся в Одессу, активно участвовал в выставках передвижников, товарищества южнорусских художников Московского общества любителей художеств и не только. Как художник и критик он сотрудничал с журналами «Одесские новости», «Начало», «Театр», «Южное обозрение». В 1899 году он принимал активное участие в создании Городского музея изящных искусств (ныне Одесский художественный музей).

В 1893 году во время выставки картину «Прошение» купил П. А. Третьяков. Как и во многих других работах художника в то время, в «Прошении» чувствуется влияние передвижников. Это бытовая зарисовка. В некоторых чайных и трактирах, рассчитанных на небогатую публику, подрабатывали люди, помогавшие составлять прошения, разбираться с документами и юридическими вопросами. Их услуги были особенно востребованы среди крестьян и небогатых горожан. Среди таких чайно-трактирных «стряпчих» было много любителей выпить. Перед героем картины можно заметить рюмку и закуску.

Еще одна известная работа Кишинёвского – «В кутузке». Павел Васильевич Голенищев-Кутузов был героем войны 1812 года, петербургским обер-полицмейстером, после восстания декабристов генерал-губернатором, а еще, по распространенной версии, его фамилия породила слово «кутузка». Так называли камеры, куда отправляли арестованных. Подробное описание жизни в подобном заведении есть в очерке «Полицейские дома в Петербурге» Н. П. Карабчевского. «Места заточения во всех полицейских домах устроены приблизительно одинаково, по одному типу. Длинный общий коридор тянется вдоль капитальной наружной стены, в которой проделаны большие решетчатые окна, нередко выходящие на улицу, и другою, внутренней стеной, составленной из ряда непосредственно примыкающих друг к другу клеток — арестантских камер. Над дверьми каждой из таких камер, различающихся между собою лишь по объёму, прибита жестяная дощечка с надписью, изображающею принадлежность заключённых к той или другой группе или категории. Такая градация, выработанная местными нравами, казалась тем более забавной, что между последними, т. е. “бродяжными”, подлежащими частью высылке на родину, частью удостоверению в личности, попадалось более всего честных людей, повинных лишь в относительно пустой неисправности по части нашей пресловутой паспортной системы...

Результаты таких “сословных” градаций всей своей тяжестью падали на “бродяжных”, выражаясь в том, что их посылали по утрам пилить дрова, мыть лестницы и ретирады, между тем как “господа следственные” и “за мировыми” подлежали лишь более лёгким домашним работам, как-то: выметании полов, стиранию пыли и т. д. Здесь кстати заметить, что внешняя чистота и порядок в полицейских домах всюду замечательны…

Для избавления местных обитателей от ещё более местных паразитов, еженедельно производилась посыпка нар и тощих тюфяков каким-то специальным снадобьем. Но и этот усовершенствованный способ истребления человеческих паразитов обыкновенно мало достигал цели, и оставлял ещё широкое поле для практикования более первобытных, но зато неукоснительно верных, способов их истребления. Каждые две недели заключённых всех полицейских домов водили в баню Литовского замка…

Что касается до внешнего распределения времени, по занятиям, то занятия эти исчерпывались удовлетворением общим потребностям арестантов. В шесть часов утра (зимой часом позже) при понуканиях дежурных сторожей: “вставать! все вставать!” — арестанты пробуждались от сна, наскоро убирали койки и приводили себя в порядок. Затем раздавалось громогласное: “смирно!” — являлся смотритель или его помощник с журналом в руках, для того чтобы сделать общую, именную перекличку. После переклички арестанты всех камер (кроме секретных) собирались в общий коридор “на молитву”, причём какой-нибудь доморощенный тенорок запевал “Отче наш”, а остальные арестанты подтягивали ему общим хором. Вслед за молитвой все снова расходились по камерам, и наступал самый оживлённый момент в жизни заключённых — полицейские служителя разносили по камерам оловянные чайники громадных размеров с “казённым” кипятком для заваривания чая. Чаепитие продолжалось обыкновенно добрых полчаса. Присев на корточки на своих нарах, арестанты, не торопясь, прищёлкивали сахаром и с расстановкой глотали горячий напиток из массивных оловянных кружек.

После чая производилась всегда основательная, так сказать, генеральная чистка и уборка лестниц, коридоров, ретирадов (прим. туалетов) и т. д. “Бродяжных” в эту же пору высылали под конвоем одного стражника на двор рубить или пилить дрова и таскать воду.

Часов в десять, когда все уже бывало приведено в порядок дружными усилиями обитателей трёх соседних камер, снова являлся смотритель, с особыми списком в руках, по которому вызывали всех вытребованных на сегодняшний день к следователю, мировому судье, или в другое какое-либо присутственное место. Предстоявшие прогулки очень нравились засидевшимся арестантам, и каждый с нетерпением ждал своей очереди.

Все так называемые “общие” камеры устроены приблизительно одинаково: широкие нары, идущие несколько наклонно с двух противоположных сторон, загромождают, обыкновенно, всё помещение и оставляют затем небольшой свободный проход, где из двадцати заключённых могут ходить или, вернее, топтаться на месте трое-четверо, остальные же 16–17 человек обречены на вседневное и всенощное лежание в растяжку или сиденье “по-турецки” на своих койках.

“Общих” камер в каждом полицейском доме бывает обыкновенно три, не считая женских, которые безусловно отделены от мужских и существуют только при некоторых полицейских домах.

За исключением камеры для “благородных”, которая также имеется не везде, остальные три общие камеры составляют в сущности одно целое, так как они отделены друг от друга лишь дощатыми перегородками и одной сплошной решетчатой шпалерой, выходят в общий коридор, где даже негромкий говор слышен из одного конца коридора в другой.

Эти de facto нераздельный каморы предназначались, тем не менее, для заключённых трёх совершенно различных категорий, как свидетельствовали об этом жестяные патенты, гласившее последовательно: “камора следственная”, “камора мировая” и “бродяжная” или — более гуманно называемая собственно — “общая”. Таким образом, всё это “замкнутое” (в буквальном смысле слова), общество, как и всякое людское общество, делилось на ранги, сообразно патенту, вывешенному на видном месте». Правила пребывания в провинциальных кутузках были такие же, но для «благородий» камер обычно не было, поэтому господа сидели вместе с беспаспортными и всеми остальными. На картине на нарах можно рассмотреть цилиндр.

Еще несколько работ

Некоторые сапожники работали в мастерских, некоторые прямо на улице. В мастерских обувь чаще изготавливали на заказ, на улице ремонтировали. Сапожник держит инструмент, который называли иногда нога - на нее насаживали обувь во время ремонта.

Грустный юмор. Страж правопорядка пытается удержать чересчур эмоционального потерпевшего, в то время как вор может уехать.

У художника довольно много картин на тему жизни евреев. Он пережил в детстве еврейский погром и хотел написать картину и об этом, но не успел.

«Наложение тфилина», конец XIX-начало ХХ века, карандаш, акварель, гуашь, 50 x 66 см, частное собрание

В советские времена художник много и плодотворно работал.

Во время Великой отечественной войны Кишинёвский остался в Одессе и, предположительно, погиб в гетто.