Непредъявленный счёт⁠⁠

— Мама регулярно била меня скакалкой, ремнём. Если отхлестала веником — это ещё пожалела... — всхлипывает на консультации девушка.
Как бы вы отнеслись к такой маме?
— Бессердечная, токсичная, абьюзивная мегера, — наверное, это самые мягкие слова, которыми вам хочется её наградить.

Ещё история.
— Как дела на работе? — спрашивает жена вернувшегося со смены мужа.
Какой вы ожидаете ответ?
— Да, нормально всё, Семёныч накосячил, пришлось разгребать.
Или:
— Сегодня сдал отчёт, шеф похвалил, есть повод отметить.
В реальной истории произошло другое:
— Чего ты лезешь не в своё дело? — взорвался тогда муж. — Ты меня везде контролируешь, нигде от тебя не скрыться!
— Трешовый газлайтер! — голосит наш внутренний образец справедливости.

— Расскажите мне про бабушку — маму вашей мамы, — спрашиваю у девушки, которая со слезами рассказывала о том, как долго проходили следы скакалки.
Вроде — бабушка как бабушка, как могла спасала внучку от своей дочери. И тут в рассказе всплывает елезаметный длинный номер на руке, о котором бабушка не рассказывала.
— Стоп, — говорю. — В каком году бабушка родилась?
Посчитали — в начале войны ей было лет 10.
— А где она выросла?
— В Белоруссии где-то.
Всё сходится:
— Ваша бабушка подростком была в концлагере, это скорее всего значит — там у неё кровь брали для немецких госпиталей.

Эта бабушка — тогда ещё совсем девочка — вышла из концлагеря с уровнем тревоги, который моментально выводил её в состояние, близкое к аффекту. Она видела, как наказывали тех, кто нарушал порядок, кто не слушался — пытки, расстрел, крематорий. Активность растущей дочери, её детское непослушание вызывало панику и концлагерные фантомы — и она, не помня себя, била дочь — только бы утихла скорее, только бы она СОБЛЮДАЛА ПОРЯДОК! Когда дочь выросла — она в такой же панике стала бить уже свою дочь — мою клиентку.

В другой истории —  двухлетний мальчик, просидевший несколько суток у убитой мамы.
По обрывкам семейных историй восстановили события—деревню разбомбили в первые дни войны, тётя его там у тела сестры нашла, усыновила. Мальчик всю жизнь считал её своей родной мамой — сёстры были похожи и близки по возрасту. И он был на них похож, только все близкие замечали — какой-то он не свой в этой семье. И рос он — с запоздалым развитием, в ощущении своей полной ненужности и в такой же полной отстранённости от близких — «как неживой».
Мальчик стал взрослым, хорошим специалистом, женился. Жена — сирота, выросшая в детдоме, единственная из семьи, пережившая бомбардировку эвакуационного поезда. Поэтому — предельно строгая, молчаливая, неэмпатичная, постоянно контролирующая всё вокруг. Их сын — мой клиент, мужчина с сединами, пытающийся выбраться из своих обид на родителей, из своего ощущения ненужности, пытающийся наладить свои отношения — уже в своей семье. Это он — тот самый наоравший на свою жену муж-токсик-абьюзер, которому в её участливых словах:
— Как у тебя дела на работе? — померещилась его мама, жёстко следившая за каждым его движением. Его мама, потерявшая в войне самых близких, хуже смерти боялась потерять своего сына — поэтому неотступно сопровождала его при малейшей возможности, не могла никуда его отпустить, регулярно проверяла его вещи — как это происходило с ней в детдоме.

Если посмотреть в историческую глубину, сопоставляя жизнь старших поколений с происходившими историческими событиями — мы перестаём видеть холодного бездушного отца, мы начинаем видеть мальчика, который безуспешно пытается дозваться маму, не понимающего — почему она лежит и не встаёт. Девочку, хранящую в себе вой и взрывы бомб.  
Уже невозможно приклеить им ярлыки — абьюзеры, токсичные.

Мы всё ещё в полушаге от той войны.
Мой близкий родственник (ранее писал о нём на Пикабу Психологические ловушки. Другое прошлое) — алма-атинский пацан из военного поколения — рассказывал мне:
— Из моего класса и со двора — я один остался. Остальные — кто по тюрьмам сгинул, кого зарезали, кто сам убился, кто спился...
Когда он мне это рассказывал — мне было лет 8, ему — всего около 45. Пацаны его поколения вымерли к этому возрасту — по нынешним временам это ведь ещё молодость.

Если бы не было войны — у них, скорее всего, было бы обычное светлое советское детство — с пионерскими галстуками, хорошими книгами о храбрых и честных людях, они бы и сами такими выросли. Война отобрала у них добрых и заботливых отцов и матерей, а обратно вернула — истерзанных, с вывихнутой психикой.

Вот этот счёт за потерянные, утраченные поколения — ещё никто не предъявил, ни тем, кто к нам тогда с войной пришёл, ни тем, кто её на нас направил. Наш непредъявленный нюрнбергский счёт.

Нет ни абьюзеров, ни хейтеров, ни токсиков, есть дети и внуки поколения, по которому без жалости, прошлись Большие Колёса Истории.

Эти истории собраны из нескольких, очень похожих — до идентичности. В них — и в тех, которые остались за пределами этой статьи — дальние волны военной эпохи.

В каждом случае нам удалось найти решения. Кто-то примирился с родителями, кто-то — перестал их ненавидеть, стал иначе воспринимать себя — сильнее, мудрее. Они смогли остановить эти волны на себе и не пропустят содержащееся в них зло дальше.

Если у вас есть обиды на родителей — просто порасспрашивайте про их детство, порасспрашивайте ваших бабушек и дедушек — уже про их детство, многое поймёте про нашу Историю — и про себя. Если нет обид — тем более поспрашивайте.

P.S. Если у кого зудит в панамку напихать — приберегите до другого случая, просто промолчите, тут у меня каждая буковка наболела.