(Не)добрый друг⁠⁠

В первый раз я увидела его весной. Его оранжевые ботинки хлюпали по грязи и не пачкались. Размышляя, как так получается, я не сразу заметила, что он подошел совсем близко. Воздух изменился, стал густым, даже вязким, запахло корицей и какао.

— Это ты? — спросил он.

Я всегда считала себя мной, поэтому кивнула.

Он тоже кивнул, прищурив золотистого цвета глаза, и скинул с плеч рюкзак.

— Значит, я пришел.

— Наверное, — неуверенно ответила я, размышляя теперь над тем, пришел ли он куда нужно и зачем он пришел.

Его волосы были длиннее, чем мои, и свисали до самого пояса, руки сами потянулись потрогать. Мама всегда стригла меня коротко, как мальчишку, а мне так хотелось иметь такие же черные кудри, как у него. На ощупь они оказались очень мягкими и приятными.

Не сразу я осознала, что мы стоим так уже долго. Я часто теряла счет времени, зарываясь в свои мысли. Обычно меня прерывали и возвращали в реальность, но не он.

Он просто стоял и ждал, разглядывая меня сверху вниз, и улыбался. Тепло, как будто я была котенком или чем-то очень приятным, таким же, как его волосы.

Я выпустила из пальцев прядь, с сожалением проследив, как она упруго подпрыгнула и опустилась на вязаный свитер в желто-зеленую полоску.

— Ну и что мы с тобой будем делать? — спросил он.

Я пожала плечами и снова задумалась. Что бы мы с ним могли делать? Прыгать по лужам, но на мне новые ботинки и мама будет ругаться. Можно попробовать поймать птицу, я всегда хотела птицу, чтобы она жила у меня в спальне, будила по утрам песнями, а я бы кормила ее крошками. Он наверняка сможет поймать одну, ведь он такой высокий, с длинными-предлинными руками.

— Можно и птицу. — Он поднял ладонь, подпрыгнул и в ту же секунду схватил большую, белую птицу с ажурными крылышками. Подал ее мне и спросил: — Сойдет?

Я приняла птицу, она оказалась мягкой и легкой, как вата. А крылья у нее были из салфеточек, которые раньше вязала бабушка. Птица сидела на моей ладони и смотрела на меня грустными перламутровыми глазками. И напоминала Милану, девочку из моего класса. Она мне нравилась, и я всегда хотела с ней подружиться, но она совсем не хотела. Поэтому я обрадовалась, что птица на нее похожа.

Я погладила ее, но в тех местах, которых касались мои пальцы, оставались черные следы, перышки скукоживались и покрывались слизью. Птица посмотрела на меня с презрением и попыталась клюнуть. Мне стало неприятно её держать, и я бросила ее в лужу. Птица печально крикнула и растаяла как мороженое, только черная слизь продолжала плавать сверху. Он собрал ее в ладонь и слил в свой рюкзак. Я не удивилась, у всех свои странности.

— Хорошо вышло, — довольно сказал он. — Придумай что-то еще в следующий раз.

Он закинул рюкзак за спину, помахал мне рукой и ушел.

Утром в школе учительница объявила, что Милана сильно заболела и теперь лежит в больнице. Кто хочет, может написать ей письмо или нарисовать рисунок. Я нарисовала птицу, ту, с ажурными крыльями. Милана плохо со мной обращалась, но я все равно хотела ее поддержать. Птица получилась страшной, хоть я и очень старалась. Учительница взглянула на мой рисунок и убрала его в сторону, сдвинув брови. Думаю, она не отдала его Милане.

Он появился снова осенью.

— Ты придумала, чем мы займемся? — сразу задал он вопрос.

Я закивала, с последней встречи я только об этом и думала. Мама ругалась, говорила, что мне нельзя много думать, моя голова для этого не подходит. Она пугалась моих мыслей, звала врачей и давала мне горькие таблетки. Она не понимала, что я не могу это отключить. Поэтому я не рассказала ей про него и про птицу. Она слишком расстраивалась, когда я делилась своими новостями. Никогда не спрашивала важного, только хмурила лоб и вздыхала.

В этот раз мы полезли на крышу нашего дома. Я с детства просила маму разрешить мне залезть на крышу, я думала: там мне будет хорошо, и не ошиблась. Сверху открывался чудесный вид, деревья в лесу у города сейчас были самых разных цветов, от любимого мною красного, до такого же любимого темно-зеленого. Небо стало малиновым, но не страшным, как когда у меня бывает пелена перед глазами и мама сильно пугается, а взрослые, которые есть вокруг, кричат и тычут в меня пальцами. Небо стало красивым. Таким красивым, что захотелось петь. Я взяла его за руку и запела:

Заблудись, моя милая, заплутай,

В мире том тебя ждет только радость.

Не реви, моя милая, не гадай,

Будем вместе мы там, где...

Песню пела мне бабушка, когда я была совсем маленькой. Я не запомнила ее целиком, только кусочек, который часто крутился в моей голове фоном к мыслям.

Он пел со мной, его голос был похож на камни, которые шуршат в реке от воды.

Как только мы допели, верхушки деревьев почернели и стали осыпаться как пепел. А небо поменяло цвет, превратилось в неприятный багровый, такой, от которого тошнит и хочется закрыть нос, чтобы не вдыхать эту краску.

Он поднял руку и протер ладонью перед собой, стирая лес и небо, как картину с доски. Стряхнул крошки в рюкзак и повесил его на плечи. 

А я задумалась, что теперь там, в этой пустоте, которую он создал своей рукой? Если я туда прыгну, что со мной станет?

— Не надо, — сказал он. — От пустоты никому хорошо не становится. Лучше придумай что-то еще на следующий раз. Что-то живое. Еще увидимся, — махнул рукой и ушёл.

А я продолжала смотреть в пустоту.

В следующий раз он появился через месяц. Вместо оранжевых ботинок были бирюзовые, и свитер сменился на синий, с голубыми и белыми полосками, как волны на море. Пахло от него сегодня дождём и мокрой землей.

— Навестим бабушку? — попросила я.

Он вздохнул, и мы пошли.

Бабушка теперь жила за городом, прямо у леса, который сгорел недавно. Мама плакала, когда она туда переехала, а когда начался пожар, сильно волновалась, что будет с бабушкиным домом.

Мы дошли очень быстро. По дороге я увидела Милану, она теперь тоже жила здесь. Домик у бабушки был узкий и тесный, мы с трудом поместились внутри. Она лежала в белом платье на низкой кровати и смотрела на меня черными глазами. Я помнила, что глаза у нее всегда были светлые, и сейчас эти черные немного пугали.

— Здравствуй, милая, — бабушка погладила меня тоненькими косточками, которые теперь у нее были вместо пальцев. — Не ходи сюда, рано тебе еще.

Ее челюсть, подвязанная белым платочком, тряслась, и голос дребезжал, как крышка на кипящей кастрюле.

— Бабушка, спой ту песню до конца, я ее забыла.

Бабушка открыла рот, и ее щеки раздулись как жабий пузырь. Она каркнула, поднялась в воздух и превратилась в огромный шар с черными глазами, которые хлопали и следили за мной пустотой, совсем как та, что была вместо леса.

Он сгреб бабушку в комок и затолкал в рюкзак.

— Хватит, — на этот раз его голос звучал сердито. — Тебе надо стараться, думать больше. Про живое.

Бабушка ему не понравилась. И он ушел.

А я осталась думать — надо мне думать больше, как говорит он, или думать меньше, как говорит мама?

Следующая весна выдалась дождливой. Земли вокруг города размыло, мама снова плакала, бабушка теперь исчезла навсегда. Я и так знала, что ее нет, сама видела, как она превратилась в шар и как он спрятал ее в рюкзак. Я уже поняла — все, что попадает в его рюкзак, больше не возвращается.

Я попыталась объяснить это маме, но она не стала слушать, только накричала на меня и сказала идти в свою комнату.

Я рассердилась и решила снова думать побольше, назло маме. И стала размышлять о той пустоте, которая теперь начинается прямо за городом, и как хорошо быть на крыше, когда хочется раскинуть руки и полететь, как птица, но не та, с дурацкими крыльями из салфеток, а как настоящая. Думала, что будет, если маму тоже положить в рюкзак, станет она птицей или пузырем? А если я сама залезу туда, что со мной будет? Я решила спросить его об этом, когда он появится снова.

Но его все не было.

Дни шли за днями. Мама больше не пускала меня в школу. В последний раз на уроке математики Веня кинул в меня ручкой. Красная пелена снова появилась у меня перед глазами, и я не помню, как воткнула ручку Вене в плечо. Мама снова много плакала, то кричала на меня, то обнимала, и снова просила бросить свои мысли, иначе нам придется расстаться. Я не хотела расставаться и думала, что ей обязательно нужно попасть в рюкзак. Тогда я тоже смогу залезть туда и быть с ней и бабушкой.

Он услышал меня и пришел той же ночью. Теперь на нем был фиолетовый мерцающий свитер, темный, как небо. А ботинки сиреневые. И пахло от него не корицей, не дождем, а свежескошенной травой.

— Тебе нельзя в рюкзак, — сказал он. — Ты можешь положить туда сны, можешь превратить в сны реальность и тоже положить туда, но сама ты туда не попадешь. Не сейчас.

— А когда?

— Когда наполнишь его достаточно.

— Достаточно для чего?

— Что ты придумала сегодня? — ответил он вопросом на вопрос. — Я видел черного кота у школы, пойдем смотреть на него?

Я уже знала, что котом был Веня. Мягкий, пушистый и добрый на вид, но с острыми когтями и хитрым взглядом.

Он легко поймал его за хвост и протянул мне. Веня царапался и вырывался, но я всё равно взяла его и сдавила пальцами толстую шею. Веня затих, шерсть закрутилась подпалинами, уши отвалились, и он превратился в зеленую жижу.

Я стряхнула её сразу в рюкзак, на этот раз он был доволен.

— А как же мама? — спросила я.

— Давай и маму. Если ты хочешь.

Он взял меня на руки и понес домой.

Мы на цыпочках прокрались в мамину комнату и подошли к ее кровати.

Мама спала, беспокойно вздрагивая во сне. Ее длинные волосы превратились в змей и сосали кровь из ее головы. Я подумала, что это из-за них она часто злая, вцепилась в скользкие тела и потянула. Змеи извивались и шипели, глубже вонзая зубы в мамину голову, но я тянула и тянула, пока не оторвала всех до единой. Он ловил их в рюкзак.

Мама была сейчас такая красивая, даже без волос, как маленькая хорошенькая девочка, которую всем хочется потрепать за щечки и угостить конфетой.

Я погладила лысую мамину голову, потом щеки, шею, плечи. Мама успокаивалась, улыбалась и расслаблялась под моими касаниями, пока не превратилась в белую лилию. Она так вкусно пахла, что я не удержалась и вдохнула глубоко-глубоко. Лепестки тут же почернели и увяли, стебель скукожился и запахло тухлым.

— Нет-нет, — заплакала я, — не хочу, чтобы она стала такой уродливой!

Он грустно посмотрел на меня, скомкал маму в кулак и положил к змеям.

— Слишком поздно, — сказал он. — Не расстраивайся, ты сделала всё очень хорошо. Теперь мы долго не увидимся, но я вернусь, обещаю.

— И заберешь меня в рюкзак? — взмолилась я. — Я хочу к маме и бабушке!

— Заберу. Думай больше, сердись больше, спи больше. Тогда заберу.

Он взвалил рюкзак на спину и вышел, прикрыв дверь. А я забралась в мамину постель и закрыла глаза, вдыхая слегка гнилостный запах лилии.

* * *

Уже два года я не видела его. Мама умерла в ту ночь — тромб оторвался, думают врачи. Позже я узнала, что Веня тоже умер, неудачно упал с двухъярусной кровати и сломал шею.

Я больше не рассказываю про него никому. Больше не надо пить таблетки, красная пелена не возвращается. Живу в детском доме, много думаю и много сплю. Злюсь тоже много и коплю эту злость. Когда он появится, мы сможем наполнить его рюкзак до самых краев. А сверху залезу я. Должна залезть.

Я теперь знаю, про что бабушкина песня. Понимаю, где мне нужно заблудиться, и знаю, что скоро спрошу у бабушки, какой у той песни конец:

Заблудись, моя милая, заплутай,

В мире том тебя ждет только радость.

Не реви, моя милая, не гадай,

Будем вместе мы там, где...