Не договорили. 6
В иглосъёмник попал с огромной температурой, под сорок, парацетомолы, седативные и прочие лекарственные средства, разумеется, не помогали, вызвали скорую, но множественные гнойники уже лопнули и через два дня энергичные лечебные мероприятия не помогли, умер.
Во избежание контакта проходящих лечение с родными и друзьями до окончания всех профилактических работ – ни о какой связи речи быть не могло. Наркоманы звонили сами, говоря спасибо родным, радуя трезвым и понимающим голосом, извинениями и всем вот этим слёзным, просили забрать с какой-нибудь остановки. Здесь ситуация была очень нестандартной, он был первым и единственным их провалом, ошибкой, трупом.
Дежурил в тот день Олег. Скорую вызвал тоже Олег. И сообщал все новости родителям тоже Олег. Лично. Хоть и не был виновен в случившемся. Это был верх ответственности за целую чужую жизнь. Всего за день в Сениной голове он высекся из мрамора вечным примером чести.
Поступок, такой массы, что выдержать её один человек не мог – Сеня, Олег и Отец Борис поехали втроём. Олег и Отец дома рассказывали, что случилось и как, а Сеня остался с двумя малявками во дворе, гуляли с обеда до самого вечера. Стемнело, светили фонари. Заражённый чистым, заливистым смехом он, взрослый, чаще холодный и тяжёлый катался с железной горки, бегал, баловал, играл в снежки, помогал лепить снеговиков, промочил ботинки.
Но ни на секунду он не мог забыть трагическую причину их знакомства. Ни на секунду не выпускал из головы, что это последние несколько часов их беззаботной, детской жизни. Как мог отдалял её конец.
А дома в комнате плакали дед, бабка, Отец, Олег, соскребая в ладонь мат и слёзы.
Совсем уже замёрзших Сеня повёл детей домой. Только зашли втроём, он, присел разуваться, мелкие встали по обе стороны, счастливые и сырые. Увидели стариков и сразу всё поняли. Они помнили. Такие же глаза молчали про маму. Страшно вцепились в шею Сени, уткнулись холодными носами, чуть дыша, молча, катили слёзы, всхлипывая.
Правду говорят, что дети сердцем всё чувствуют, и понимают всё сразу. И эти их сердца, разорванные новостью, как Сене в ладони тогда упали, жалобные, бедные, а делать с ним что? Как? Он не умел. Сидел с полчаса, гладил их по светлым взъерошенным парным волосам, немой, пустой и будто пьяный от горечи.
Дед тогда уволился и полностью отдал себя иглосъёмнику, дежурства всей команды спасателей почти прекратились. С живостью, с энергией – всё расставил по своим местам. Из угнившего, трескучего полами, ветхого дома сделал крепкий, подготовленный к любой беде практически больничный комплекс. Порода, таких теперь не делают.
И каждый год, на день рождения внучек, звал Олега. Тот приходил, присутствовал, играл свою роль, а после тонул от тяжести, падал камнем на дно бутылки. Пил не меньше недели.
И Отца Бориса, который каждый год плакал на службах, уходил на больничный, глотал валидол горстями и даже иногда курил.
И Сеньку, которого эти Пульки полюбили как-то по-детски совершенно безоговорочно, одномоментно. Радовались больше всего именно его появлению и, с криком «Сенечка приехал», практически сбивали с ног, запрыгивали на руки, расцеловывали. Как ждущие хозяина слюнявые собачонки, тыкались в лицо, заливались в уши криками и каждый раз не отпускали, пока тот не сядет за стол. Дед с бабкой пускали несдержанную слезу, а Сеня краснел до жути и готов был провалиться к чертям от незаслуженной любви без оглядки.
Она была совершенно случайной, несоотносимой и такой редкой, что год от года становилось ещё стыдней. Ведь он всего лишь оказался в ту минуту рядом и не больше, ничего для этого не сделал и не заслуживал такого огромного и мягкого. Но получил. Получил и будто сердце его выздоровело от простуды. Сеня научился, понял наконец-таки, что есть она, любовь, какая, сколько в ней силы, красоты и как горячо пульсирует доверчивый голос.
Девчушки росли, прыгали всё увесистей, но даже во взрослом пятом классе срывались с места, едва услышав мелодию прихожнего звонка. Он иногда заезжал, просто так поболтать с ними, спросить как дела, посмотреть дневник и пожурить за четвёрки вместо пятёрок. Или поддержать перед соревнованиями, обе жутко, с головой увлекались гимнастикой, дарил новые чешки, хвалил за победы и медали. Сеня их любил, но не так как они его – много сильнее и ярче.
Стыд на день рождения Сеня, как и каждый год, конечно, переборол. Нёс ответственность, навсегда заворожённый поступком Олега, его совестью.
В уговорённый день с самого утра сел в маршрутку и поехал в обитель тепла и счастья. И детского, и дедского, и бабского. На остановке возле театра, посередине маршрута, уже почти обглядев всех ждущих, Сеня увидел Её.
22. Он увидел Её.
Она его. Взгляды встретились. Сошлись.
- слушай, выйдем? – прошептал случайный совет изнутри.
Он, весь настроенный на радость и детей, заведённый, нетерпеливый, как шкворчащий в масле, давно забывший причины и Она, как чем-то расстроенная, задумчивая. Мельком следующий совет
- погулять в парке, прямо здесь, недалеко, погода, тепло, вороны каркают, народу мало.
В глазах Её читалось и узнавание, и как будто даже заранее данное согласие на это «в парке», поговорить, увидеть, ближе. Встал, поручень, прыг-скок, ступеньки
- привет! Как дела? – чуточку покраснев краешком уха от резвости и быстроты решения, выпалил Сенька.
- и тебе ку-ку, так себе. У тебя?
- ну вот. Пойдем тогда сидеть на скамейке, вон парк, пустой наверно весь. Кофе пить не предложу, у меня буквально минут двадцать есть наверно, не больше.
- наверно, наверно – записывал на подкорку волнения Карлос.
- а чего из маршрутки вылез тогда?
- да я – споткнулся, и вся его эта уверенность как земёрзла в скользкую лужу – ты, вроде, не против была, да и двадцать минут есть вроде, почему бы и не провести с красивой женщиной в компании. Их. Минуты.
- вроде, вроде, их – продолжал регистрировать.
- ну-ну. Уговорил. Пойдём.
- я, блять, не сильно и уговаривал – хотел отрыгнуть, уколоть в отместку Карлос, но, Сеня, конечно, промолчал. Они посидели, поболтали о чём-то праздном и пустом, чуть хихикнули пару раз, спросили о работе, учёбе, новом чём-нибудь в жизни, но выходило глупо, новое – актуально, если человека видишь хотя бы чаще раза в год, а тут…
- уже прошло тридцать.
- чего прошло? – не понимая, нахмурил Сеня.
- времени уже не двадцать, а тридцать прошло минут, не опоздаешь? – как будто выталкивая со своего корабля сплина и тихой умеренной грусти, сказала Она. Понял, обиженный своей ненужностью, опять укушенный за самолюбие стиснуто попрощался и пошагал на остановку.
Но настроение и день Пульками были напрочь спасены обратно. Они и правда лезли вверх будто трава газонная, мелкая, но быстрая, вытягивались, росли, умнели, разговоры их, слова, фразы уже становились какими-то взрослыми и совсем большими. Но всё равно детскими и любящими Сеньку. Любящими так, как могут только дети, глаза эти, нагретые углями, руки эти, плётками обвитые по шее, со всей силы, дай её больше – выжмут, выкрутят как наволочку.
Все наелись до отвала, нахвалили бабкин обед, чаю напились, начали «а помнишь, дед, тогда», рассказы про залитую солнцем и добрым теплом советскую юность. Сеня наслушался всего, и слова уже никуда не лезли, а глаза от этого семейного сжимались в дрёму.
- пора, заболтались мы тут с вами, так бы и остались хоть под столом спать.
- так и оставайтесь.
- конечно, и живите тут вообще, переезжайте, насовсем! – отшутился Сенька на бабкино предложение – я в дверь не пролезу, если так есть буду!
- тогда точно насовсем тут останешься – почти в один голос прозвенели Пульки.
- дед, ты нас отвезешь? Или сами?
- поудём, отвезу конечноу, чего бы и не отвезти людей-то хороуших.
Собрались, наобнимались, попрощались, вышли. Сенька закурил. Олег потянулся, открыв по-китовьи рот, зевнул. Дед завёл машину и открыл окно.
- бросай мохорку, нам ещё в деревню ехать сегодняу, давай содися.
- коров доить что ли, в деревнёу-то – передразнил Сеня.
- я тебе! – пригрозил киношно пальцем дед – Содись, кому говорят.
Шутя, все погрузились в машину, пока ездили, обсудили план закупок на вечер в иглосъёмник, работа какая, где есть, что починить, приколотить и все мелочи по хозяйству. Сенька вышел в ларёк по пути, на ночь сигарет купил, пива две бутылки, сел обратно, выслушал очередное старческое порицание незадумчивового образа жизни и эвакуировался у дома.
- дед, набери меня вечером минут за сорок, хорошо?
- хорошоу, ты только это, телефону не убирай далёка, чтоб складней.
- да далёкоу не убяру новерно.
- от, паразит, на автобусеу поедешь – опять добро грозил из открытого окошка.
Домофон, ключи, кроссовки. Сумка, пиво, холодильник, монитор. Несколько часов до выезда в запасе.
23. Перчатки.
- привет ещё раз, ты сегодня не занят?
- да вроде нет, свободен, а что? – мысленно уже отзвонившись и отменив к чертям все планы, встречи и выслушав заранее обвинения.
- я на свадьбе, но закончу рано видимо, тут очень тухло и неинтересно совсем.
- странно, утром настроение было вовсе не свадебным. Но, ок, понял, я тебя со свадьбы этой забираю, и…мы гулять пойдем, или домой тебя отвезти, или… может, ко мне например? – совсем ошалев от внезапности инициативы ляпнул клавиатурой.
- нет, к тебе ещё рановато будет – с явно хмельной улыбкой, видимой даже через пробелы в сообщении – погуляем, если хочешь, конечно.
- ко скольким и куда?
- не знаю ещё, как только уместно будет уйти, часа пол может – я тебе напишу, успеешь подъехать?
- ну, наверно, да. Но если раньше получится – пиши, звони, потому что хрен знает, пока такси подъедет, пока дорога. Куда, кстати?
- да тут недалеко, ты говорил, где-то тут живешь. В общем, если получится – я позвоню, хорошо?
- я разве говорил?
- ну, хорошо, ты не говорил, а я ведьма, всё о тебе знаю, устроит?
- ай, шутник, однако. Договорились.
Сеня завис, прилип к буквам. Чёрт знает, как он так быстро, после утреннего выталкивания, согласился по-собачьи присесть, язык, в изготовку, ожидая команду «фас».
- слушай, забавно, как Она тебя, хуяк и к ногтю, да? Гав-гав? – поддевал Карлос.
- так призналась же, ведьма, как тут устоять.
Впитался в стул, посмотрел на время, ещё полчаса. Запустил игрушку, тыкал по монитору, бегал, стрелял, прыгал и думал, гонял, что надеть и как быть, денег совсем мало, хватит ли, не опозориться бы. И как эта дневная предобеденная обида вдруг мгновенно за пару Её слов испарилась. Через полчаса ровно, Сеня подглядывал за стрелками, как по таймеру зазвонил телефон.
- я через минут двадцать освобожусь, давай на Гоголя, у кольца?
- хорошо, подъеду – напишу, до встречи – и положил трубку, не дождавшись ответа, как бы напакостив, хоть чуть уравнял за своё собачье, стыдное.
- подъехал, сижу напротив магазина, на Гоголя, выйдешь – двигайся в сторону автовокзала, буду тут – опять безальтернативно и командно, указывая, написал и сел задницей прямо на дорожный бордюр. Но через минут пять уже стал волноваться, накидывать с Карлосом варианты:
- а вдруг телефон сел и не прочитала.
- слушай, да обман это всё, уж больно далека и не твоего полёта птица, слишком всё хорошо, где-то подвох.
Закурил.
- а вдруг нарочно обманула, и совсем тут нету свадьбы никакой?
- или специально тянет, чтобы ты ждал.
Но нет, появилась вдалеке. Шла из глубины переулка освещённого уже фонарями медленно и картинно, как в кино, видом своим неся какую-то тревогу «я тебе сейчас вся случусь». На каблуках, запахнувшись, из-под серой без застежек, кофты, танцевало ярко алое платье, совершенно неуместные черные высокие сапоги, маленькая сумка, через плечо, тоже красная, и пакет – всё вместе смотрелось нелепо. Костюм был как специально рваным, несовместимым, стрелецким.
Она подходила ближе, шикарные волосы, совершенно лишний свадебный макияж, вся штукатурка будто скрывала, а не подчёркивала. Ещё ближе. Сеня, ещё раз отметив несуразность всего закукленного наряда, немного подспустил свой стыд от несоответствия, он был в драных джинсах, несегодняшних кроссовках и простой спортивной куртке.
- ну, привет! – запах духов, они были явно только что брошены на шею, сразу через ноздри врезался, навсегда, промелькнуло у Сени.
- ку-ку! Чейная свадьба и куда пойдём? – резво побежал, скорее стряхивая словами несмелые мысли поглубже.
- брата друга, странно, что меня вообще позвали, но там вся семья, мама с Андрюшкой остались ещё. А пойдем – куда глаза глядят, куда твои глядят?
- нет, туда мы не пойдем, они у меня совсем не на дорогу смотрят – продолжал скабрезить Сенька – пойдем на автовокзал, а дальше посмотрим, мне сигарет надо, заканчиваются.
- ну и пойдём!
Они зашли в ларёк, купил, побрели, говорили о чем-то и, обоим было даже интересно, краем глаза поедал Её, мечтая обо всём этом, подплатьевым. Но не отвлекался, мысли разговоров не терял, гуляли долго, говорили вслух.
- давай постоим? Ноги устали. И туфли свадебные не разносила, натерла, и сапоги тоже с каблуками.
- а вон там скамейки есть, пойдём?
- косая какая-то скамейка, но пойдём.
- косая, как скулы океана – проговорил почти под нос Сеня.
- о! Ты знаешь Маяковского? – выпалила одобрительно, удивлённо, словно пятёрку в дневник.
- ну, немного, не люблю его, но мне, видишь, идеологически видимо надо знать, вчера сериал с ним документальный смотрел, запомнились несколько строчек.
- ахаха, точно, ты же Есений, но Маяковский круче Есенина, кстати, согласен? – сморщив глаза и нос просмеялась, мягко, тепло, утренняя подушка.
- ну, вот опять, началось, классика, вечная классика – кто круче и вот почему-то их обоих надо сравнивать, не Пушкина какого-нибудь с Маяковским, не Лермонтова с Есениным, а вот именно их двоих, этих переломков слабых. Вот чем тебе Маяковский больше нравится? Ну, вот чем?
- злобой и прямотой, честностью и, не знаю, Есенин просто какой-то всегда сопливый, что ли, слишком любит.
- так любит-то Родину! Что может быть важнее? Что может быть нужнее и серьёзней, и честнее этой любви? Да и любви вообще? Но у тебя, помню, другой взгляд, для тебя просто любовь эта недостижима, неосязаема, ты про неё не знаешь.
- ой, да ладно тебе, у Есенина вся эта любовь мягкая, вся тихая, берёзки, сосенки, ничего нового, ничего глубокого.
- а…прости, ты всего Есенина или только школьного знаешь? Ну, чтобы о глубине?
- больше, чуть, а так да, не больно, конечно. Но там и читать ведь больше нечего, нет разве? – подошли к скамейке – Видимо постоим, сырая, сука.
Сеня прыгнул на скамейку, с героизмом, как пузом на гранату. Лавка была влажной и не по-майски ледяной. Жопа съёжилась.
- апорт! – отдалось Карлосом.
- садись, ляшки у меня не сырые и тёплые, ноги отдохнут.
Она села вполоборота, приобнял одной рукой, доел сигарету в сторону от Её лица, было жалко выбрасывать, не подгадано и не вовремя закуренную, затушил, выстрелил щелбаном в мусорку, попал. В нос расплылся Её мягкий запах, казалось, что и луна стала больше, и все облака в мире могли бы сейчас надуться плотностью духов и лопнуть ватой по небу.
- не замёрзла?
- замёрзла, совсем чего-то не к месту похолодало. Ещё снег вон, в этом году что-то совсем неправильная весна, вроде уже пора бы сойти. А всё вон – ткнула лицом на недомятую солнцем кучку в тени здания.
- так – по-хозяйски взял Её руку, кисть была маленькой, но не костлявой, не венозной, как у большинства худых девчушек, а как надо, приятная и мягкая. Главное, меньше Сениной. Рука была холодной, странно, но он был уверен – Её должны быть всегда горячие.
- совсем ледяные, секунду – вложенная ладошка смотрелась именно как под охраной, уверенно. Чуть отстранился от Неё назад, расстегнул куртку и достал из глубокого внутреннего кармана тёплые мохнатые перчатки – давай руки.
Утонули хорошо, нагрето, мягко. Полами куртки обтянул Её, прижал ближе.
- ноги замёрзли – повесила в воздухе. Он отдал бы и кроссовки, но они были не теплее земли под ногами, пропитанные потным асфальтом. Скованные и смущенные этой вдруг близостью, неуместно молчали, не зная, что сказать и что ещё обсудить. Он боялся сказать вслух своё и спугнуть, выдавал опасливое молчание за взрослую задумчивость. Но растеплелись, разошлись, болтали и делились. Просидели так ещё с полчаса, похрустывая ветками слов на прохладный ветер с мелкой дождевой крупой.
- дрожишь, совсем замёрзла? Давай такси вызывать и домой ехать, заболеешь ещё – и заботливо, уже командуя, полез за телефоном, Она встала, телефон был в кармане. Вызвал два такси и, сняв куртку, накинул ей на плечи.
- спасибо. И всё-таки, резюмируем – Маяковский круче – уставшим, но всё равно мягким и теплым голосом съехидничала Она.
- да, Господи, ну нет же! – обрадованный этой совершенно отстранённой темой ободрился Сеня – почитай Сережу ещё, правда понравится, он круче! И не застрелился, а повесили!
- да? Они же оба сами? Нет?
-ну, с Маяковским все понятно, из-за бабы, фу, слабак, а Есенин – не понятно до сих пор, следствие кривое, предыстория неясна, документов много утерянных, всё слишком смутно, да и незачем.
- ах, из-за бабы – фу!? – с вызовом стрельнула глазами.
- ну а как ещё, слабенький значит, сам с собой не смог, ну даже если так – если не можешь ты без этой бабы – иди добивайся, как бы ни было, как бы ни отказывала, иди и до последней капли, до последнего патрона, именно последнего, не чтобы себе его оставить, а чтобы в дело! Нельзя свою любовь отпускать и допускать такого поражения, просто невозможно – завёлся, бил словами, манифестировал, но подъехало такси и оборвало. Вызвало подозрение, номера соответствовали, но конь для извоза был выбран спорный, белый минивен, развеял сомнения через окно водителя.
- увезут, расчленят, и не найдешь больше – попыталась пошутить совсем продрогшая Она.
- ха-ха, и съедят по частям! Напиши, обязательно, как доедешь, дуй в салон, не мерзни! Куртку потом отдашь – начальничьим, развёрнуто, отыгрывался.
- хорошо. Пока – и залезла на переднее сиденье. Машина, мягко прыгая по ямам и подмёрзшей каше луж, скрылась за поворотом.
- куртку и перчатки! – вспомнил Карлос – герой блять, ты теперь заболеешь без этой хуйни, ладно перчатки – карман, но куртку! Ты в чём ходить будешь!?
-да хуй с ним. Сейчас в такси, домой, завтра и послезавтра ездить тоже в машинах, не ной, вытащим – разжаренный вечером ответил и полез в карман за пачкой. Второй мотор ещё не прибыл, и он пошёл вокруг этой лавки, как на крыльях, истребителем. От пьяной радости готов был расставить руки, наплевать на чужие глаза балконов и окон, вспорхнуть или обнять эту лавку, землю вокруг.
- Эээх!!! – думал Сенька – ну, хорошая же, ну! Ну, правда же, хорошая!
- да, хорошая, хорошая, но Маяковский. Как?
- да не главное, да и хуй с ним, не стихи с ней писать!
- слушай, гусар, зачехли, тебе не светит. – остужал зашедший пожар Карлос.
Приехало, сел, спросил можно ли курить в машине, нельзя – да и чёрт с ним, только затушил, ехал, подгонял свои мысли и машину – безумно хотелось отлить, ещё чуть и пузырь лопнет. И душа лопнет, грудь – парус, распёртый славным ветром надежды на эту влюбленность и куртку на ней. Куртка будет пахнуть. Будет пахнуть Ею! Здорово!
Добравшись домой, скорей, не раздеваясь, в обуви, туалет, это тоже было здорово. И вместе эти оба чувства, и физическое, и душевное, как-то искусственно совместились, слились, оба жаждуемые. Подумал, что такое совмещать не стоило бы, любовь с мочой не соседи, но было поздно. Он уже.
- любовь? Ну, давай, блять, соплей ещё на унитаз намажь, пиздюк, глядите на коленках у него баба какая-то посидела, расплылся!
- не говори так про Неё. Не надо. Или я тебя выброшу.
- куда ты меня выбросишь, дятел.
- выброшу. Не говори так.
Брякнула смска.
- я дома, спасибо за вечер и куртку с перчатками.
Здорово!
- глупости, не за что, отогрейся только, не заболей – написал, сам уже сидя с ногами в тазу, заливая липкие ступни кипятком. Оттаивал, почти сразу насмерть разморило и безумно захотелось спать, всегда ловил это чувство «хотеть сна», если оно вовремя наступает, чтобы не упереться глазами в потолок от пустоты и не ворочаться до утра. Срочно разделся и лёг. Представлял, мечтал. Мечты эти мазали начало сна, как щенки грязными лапами штанину, через минуту он беззаветно храпел и во сне держал Её руки, те самые, оказавшиеся сегодня холодными и его перчатками, его теплом согретые.
24. Снова.
Всё снова закрутилось и началось, болтали смсками, виделись, гуляли, обсуждали книги, какие-то фильмы, футбол. Делились эмоциями, хоть и не очень как-то плотно, но вполне векторно, было уже понятно к чему всё двигается.
- как бы Её домой, блин? Пора бы уже, а то это, вдруг «молодая не узнает, какой у парня был конец».
- ха, смешно, тебя в аншлаг сдать надо, порвёшь зал – недовольно затянул Карлос.
- смех смехом, но правда, пора бы, чего она там любит, суши?
В ближайший диалог хоть и топорно, но вроде не сильно заметно вкрутил намёк из риса и водорослей, рассказал, как гениален в кулинарии, нарезании роллов, раскладывании имбирей и владении палочками. Появившийся интерес развил, пригласил, согласилась, адрес, день, время, ура! Внутренне хвалил свою находчивость и умение ораторски задеть словом, замечтал снова, воображением нарисовал всё, побежал перекуривать радость маленькой победы. В день икс волновался несильно, но над языком нёбо чуть холодело терпким предвкушением.
Договорились, что весь процесс будет на Её глазах и вместе с Ней. Само приготовление и разжигало аппетит, даже если бы он тут оплошал и сделал невкусно или криво – разогретый желудок всё равно бы радовался уже любой еде, плюс на голодный любой алкоголь ложится злей, веселей, топит неприступность и разрешает большее. Купил все ингредиенты, наточил ножи, вылизал квартиру, приготовил в холодильник вино, бокалы, тарелки, доски и другую кухонную утварь. Сидел, ждал, курил, вспотел, подмышки майки засырели, помыл, поменял.
На этом этапе Сеня как будто что-то ощущал похожее на Пулек, шёл наощупь, боявшись. Ему казалось, что он способен на «полюбить» и «полюбиться», что может и получится, выгорит. Как Илья Муромец, чудом вставший с печи, двигался на свет, чуть протягивая руку и вглядываясь в этот свет где-то вдали. Он был почти уверен, что их ждут тепло и радость, ласковые руки Её и пододеяльное, мягкое.
Она пришла. Готовили долго, смешно, с касаниями, случайными и мимолетными, с опасливой оглядкой на реакцию, перекурами от напряжения и какой-то там мягкой музыкой. Красное сухое, насоветованное и разрекламированное, как некий эталон винопитья, уже заметно стапливало прозрачную, но, казалось, всё равно невозможно-толстую, ледяную броню неприступности.
Первый поцелуй и пауза после него, неудобная и случайная, как бы оценивающая умение партнёра, ожидающая продолжения. Сеня меркантильно подумал, что неуместно вот так сейчас жарко Её схватить, свалить и забыться, роллы же ещё, вина две бутылки, фильм.
Ошибся, тогда и надо было. Она уже вся ждала и давно была готова к этому шагу, по-женски прибиралась перед сегодняшним ужином за три дня, чтобы к назначенному свиданию уже прошли все раздражения, но ещё не вылезла подлая щетина. Подолгу смотрелась в зеркало, выбирала бельё, искала выгодные позы и в душе мечтала об этой близости.
Поцелуй из-за паузы вдруг стал неловким, стыдным и ненужным вот прямо сейчас, заморозил обратно все растаявшие глыбы. Доготовили уже ломано и скомкано. Будто чиркнувший огонёк не полыхнул, не раздулся в пожар страсти, удивлённо замер в ожидании и затух.
Досмотрели кино, что-то болтали, Ей фильм не понравился вовсе, укол выбору кинокритика был несильный, но всё же выпал мелким осадком. Легли в кровать и угли от того недавнего пожара не раздувались, Ей будто уже и не хотелось, и не ожидалось, и не уместно. Но Сеня не сдавался, обнимал, укрывал, как смущенный школьник. Часа через пол таких подкрасневших реверансов, плеснув в бокалы остатки последней бутылки, Её выражение лица изменилось. Из уставшего от этого нудного спектакля и неприступного превратилось в разрешающее, согласное. Похожее на выпрошенную милостыню.
Рассветная заря за окном раскрашивала кистью каждый изгиб шёлкового тела. Разбросанные по наволочке волосы золотились летним солнцем, прилипали к Ней, он запускал руки в эту густую копну, тянул к себе. Тонкокожая пульсирующая шея, сладкая, как сахарная вата, пахла не духами, не парфюмом или потом, а чистой жаждой. Прикушенная нижняя губа, медовый, тягучий, нарастающий стон. Мочки ушей с прохладными сережками, робкие маленькие плечи. Горячие ласковые руки теперь страстно хватали уже его и сжимали, нежно гладили и перебирали. Почти прозрачные на солнце ловкие запястья изгибались и подстраивались, упирались, держали. Чуть усыпанная песчаными веснушками грудь, упругая и тёплая, восхищаться, целовать, хватать. Твёрдые, раздутые страстью угольки под его ладонью. Дышала чисто и глубоко. Её голый, бархатный, белый живот, узелок пупка. Лоснящийся ситец танго. Напитые Бахусом губы соблазняли, дьявольски манили и звали тайной сквозь тугой маркизет чёрного белья. Стройные, похожие на игристый флюте, ноги, тонкие гладкие икры, холодная татуировка на боку ступни. Спина, кукольная талия, спрятавшиеся от похоти в кошачий изгиб позвонки, ниже, вызревшее мурашками от наслаждения перевернутое сердце.
Если существовало в мире хоть какое-то подобие идеала женского тела, чистого греха и желания – это была Она. Но идеал демонстрируют и сравнивают, Сеня убил бы, чтобы это было только его, только ему теперь можно было бы упиваться этим торжеством страсти. Движения – ритмичные и быстрые перед, плавные и нежные на, резкие и жадные под. Быстрее, резче, обгоняя рассвет. Глаза в глаза, бесстыдно глотающие, перемалывающие в жерновах каждую секунду блаженства, вязко затягивали в омут.
Это не было сексом, не было какой-то гимнастикой в постели, не было ничем земным и мирским – это была поэзия, бездна, магия, пожар эроса. Он прижимался к Ней всем телом, заплетался в Её руках, ногах, волосах, стонах, поцелуях.
От эмоций, долгого томления, ожидания момента обладания или осознаваемого несоответствия себя Ей, теперь настолько явного и безальтернативного, недостижимого всё случилось стыдно. Маленькие капли, блестящие на Её груди, брызги по животу. На руках отнёс в душ и решил – только на руках и больше никогда и никак иначе, как извиняясь за свою несостоятельность.
Обняла.
Уснули.
Самые приятные объятия именно перед сном или во сне. Они настоящие. Это безумно неудобно, жарко, колени, локти, какие-то лишние руки, кости, твёрдые человеческие углы, но, ровно поэтому, именно такие они слишком прекрасны, честны.
На утро, снова стыдясь и сгорая от безрезультатной скорости, Сеня вернулся на своё место, как обруганная псина стыдливо сбежал в конуру. Этот быстрый позор буквально раскалял, выдавливал глаза.
Не смог.
Они холоднели, буквально пару недель и отношения стали окопными, хоть и продолжали и общаться, и виделись периодически, всё равно каждый раз тот жуткий провал заставлял его убежать, скрыться, слиться с обоями, запереться, забаррикадироваться. Взгляд Её смелый и независимый, воистину ведьмин, будто в грудь толкал, снова выбрасывал.
Лето кончилось.
Кончились экзамены, нашлась работа, падали листья, всё вернулось в обычность.
Но иногда всё равно проскакивало, всплывало.
25. Шабаш.
Сеня приехал на дачу и всю вторую половину дня провёл за хозяйскими делами. Тут приварить, там выкопать, здесь отрубить, вон то отвезти. Родители с гостеприимством темницы очень взялись за эксплуатацию резвой, жгучей и готовой молодости. С почти радостью и участием он был согласен хоть чем занять руки и думать о правильности проложенных труб или сложенных дров, только чтобы освободить голову от тяжёлого, медленно приближая вечер и алкогольную готовность откровенного разговора с самим собой.
Уже под вечер, когда разогретая и заведённая хочьность довести приваренный шов какой-то неважной железяки требовала идеальности и гладкости, Сеня вдруг, почти испугавшись, увидел, ограниченный сварочной маской, белую старую кроссовку
- ужин готов, пойдём.
- ага – буркнул в пластиковое забрало и продолжил с жаждой, вдруг безумно нужного идеала, шлифовать дальше.
Ещё через пять минут, казалось, не больше, кроссовок появился снова, уже не напугав.
- мы тебя ждём, всё на столе.
- сейчас, я пять минут.
- уже двадцать прошло.
- сейчас закончу и приду – было, конечно, всего лишь вслух сказанным. Ещё убирать, складывать, по местам, полочки. Но очень уже хотелось жрать, Сеня, только доведя до зеркала, взял и просто затащил все провода в гараж, огрызки железа и наваренного шлака скинул ботинком в траву, штуку нужную бросил в угол, перчатки, маска, ключи, ворота и быстро вытянув табак из бумажной палки зашёл домой. Руки, умылся, тапки, забыл снять куртку, ключи, крючок, сел за стол. Он был пустой, в отражении по окнам прыгали языки от камина, тарелки ждали горячего, острым в потолок застыли вилки в стакане.
- мам, ну и где?
- иди переоденься, сейчас всё поставлю на стол, греется – на плите слышалось сердитое шипение сала.
- а где?
- иди, зови, такой же, наверху переодевается.
Сеня поплёлся до ступеней, вдруг, быстро перепрыгивая, дверь.
- пойдём и дай майку какую, я сырой весь.
- ага, вон внизу – ткнул бровями в подол шкафа. Сеня, сбросив мокрую шкуру, спустился, сел, забыл. Забыл цель и смысл появления.
- наебениться в дрова! – подсказал Карлос. Сеня мгновенно встал, вытащил из холодильника запотевшее пиво, шикнул пробкой и разлил по стаканам, апостольски приветствуя дегустацию его выбора. Скатерти, подставки, кастрюли, запахи из под крышки.
Матушка готовила всегда либо вкусно, либо безумно вкусно. Сеня опять обожрался. Почти ощутил размеренность и тишину, чувствуя себя персидским шейхом и развалившись на стуле, который откровенно вряд-ли предполагал такую вульгарную близость, всячески пытался скинуть сидельца своим лакированным седлом. Съедено. Выпито. Насижено.
- я пошла, трусы и носки с полотенцем в корзинке.
- мам, только подкинь посильнее.
- там и так уже девяносто, брызнешь, если надо.
- сколько!? Всего?!
- я оставлю в печке, хорошо.
- спасибо. Только загрузи её полностью?
Сеня остался, смотрели телек, новости, под столом носился подобранный на старости лет, теперь весь, родительский, кусок шерстяной ответственности. Кусал пятки, швырял по полу игрушки, запрыгивал на диван, требуя общения и детской ласки наивными глазами. Щёлкнул замок.