Мост от кладбища домой | Константин Башкиров⁠⁠

Могила потомственного почётного гражданина Устинова Аполлона Ивановича отличалась от других могил на деревенском кладбище: она была подобием склепа, даже с крышей, от которой, впрочем, остался один металлический каркас. Остатки каменной ограды покрывал густой мох, а внутри «склепа» всё было серо-зелёно от густо растущей осоки. Из неё вырастал массивный мшистый каменный крест, установленный на двуступенчатом широком постаменте, также покрытом нежным мхом. На кресте были вырезаны имя самого Аполлона Ивановича и ниже — даты жизни (Аполлон Иванович прожил долгую жизнь, начавшуюся в 1832 году и завершившуюся в 1904-м). Впрочем, склеп занимал не один Аполлон Иванович: рядом с его каменным крестом имелся другой, сваренный из стальных прутьев. Но этот второй лежал, опираясь на один из угловых столбов, и вовсе не имел таблички. Наверху же, на сохранившемся треугольном фронтоне склепа, вырезаны были какие-то слова на церковнославянском языке.

Андрей некоторое время стоял, запрокинув голову, щурясь и стараясь разобрать написанное. Затем зажмурился на мгновение и потёр глаз под узкими очками в тонкой серебристой оправе. Оглядевшись, он лёгким шагом двинулся по тропинке между могил.

Это было старинное деревенское кладбище, расположенное на другом берегу реки от деревни и медленно растущее с каждым годом всё дальше в лес. Берёзовая роща, пронизанная золотыми нитями вечернего солнца, шумела негромко, оттуда доносились мелодичные птичьи голоса. Рядом с деревней полукругом шли поля. Небо сияло прозрачной, пронзительной синевой, и редкие лёгкие облачка как будто застыли в жарком, но остывающем уже мареве пятнистых жёлтыми и белыми островами полей. Меж деревьев виднелись крыши деревенских домов и дач, блестела быстро бегущая свинцом река. Она шумела, точно далёкий водопад, на каменистых порогах под мостом, соединявшим деревню с кладбищем.

За кладбищем ухаживали — Андрей с некоторым удивлением заметил это несколько дней назад, когда впервые сюда пришёл. Однако редкие могилы не были чистенько прибраны, почти везде на надгробиях и кованых столиках лежали конфеты, фрукты и рассыпанный в форме крестов рис. Рис этот клевали вяхири — лесные голуби. Они, громко взвизгивая крыльями, взлетали, когда Андрей приближался, возвращаясь, впрочем, обратно, стоило ему отойти на несколько шагов.

Сегодня юноша шёл, почти не глядя на кресты и надгробия. Он старался не ступать в высокую траву.

Андрей был очень худ — сильно потрёпанные светлые джинсы и чёрная толстовка висели на нём, как на вешалке. Движения пластичны, легки, даже изящны. Гладко выбритая голова, лицо — впалые щёки, заметные жилки на висках, тонкие губы и плотно обтянутые тонкой, как будто прозрачной кожею скулы — и общая бледность придавали ему болезненный облик. Однако он был совершенно здоров и даже очень силён и вынослив.

Андрей прошёл ещё несколько могил и повернул к небольшой квадратной часовне, стоявшей на берегу реки. От воды часовню отделял только заросший густыми кустами ивы склон. Она была когда-то выкрашена морилкой, но выцвела на солнце, отчего дощатые стены приобрели чайный оттенок. На четырёхскатной высокой крыше блестел небольшой православный крест. Андрей обошёл часовню, поднялся к двустворчатым дверям с двумя высокими застеклёнными окошками и круглыми ручками, развязал шнурок, соединявший ручки, и снял металлический крючок.

«Стало быть, после меня никто не заходил неделю, я точно так же в прошлый раз оставлял. Вот и на полу тот же песочек», — подумал он и, войдя в часовню, бережно прикрыл за собой дверь. Но стоило ему сделать шаг, как одна из створок ветром распахнулась настежь и стукнулась глухо о внешнюю стену. «Стекло ещё разбить…» — поморщился Андрей и, закрепив двери шнурком изнутри, быстро подошёл к узенькой полочке с несколькими запылёнными церковными книгами и брошюрами. Он взял одну из книг и осторожно опустился на лавочку у стены.

В часовне стоял лёгкий полумрак. Свет лился сквозь стёкла в дверях и сквозь высокое узкое окошко. Напротив дверей блестел иконостас, состоящий из десятка на развешанных голой стене икон, и только центральная была немного крупнее альбомного листа. Перед иконостасом располагался переносной аналой, укрытый расшитой золотой нитью бордовой тканью. Справа и слева от входа у стен стояли две светлого дерева дощатые лавочки, а в углу — метёлка и синий пластиковый совок. Посреди часовни, на дощатом, посеревшем от времени полу был насыпан серый песок, как будто здесь подолгу стояли, придя с дождя, и налипшая грязь, высыхая, осыпалась с обуви. Сквозь щели меж дверных створок доносились переливы птичьих голосов, шум деревьев и тихий гул реки.

Андрей посидел несколько минут, осматриваясь и медленно поглаживая мягкий, из искусственной кожи переплёт взятой книги. Это было карманное издание Нового Завета. Андрей открыл его в самом начале и, перевернув пару тонких полупрозрачных страниц, стал читать:

«И вот, сделалось великое волнение на море, так что лодка покрывалась волнами; а Он спал…»

Андрей читал не спеша, склонившись низко над книгой, скрестив ноги. То и дело он останавливался, поднимал глаза и медленно обводил часовню задумчивым взглядом. Крыша часовни, державшаяся на четырёх массивных, идущих от углов брусьях, казалась изнутри выше, чем снаружи. Из точки схода балок тоже как будто лился слабый свет, и в его едва видимом луче серебрилась лёгкая пыль.

Читал Андрей минут десять, после чего, вздохнув, положил книгу обратно на полку ровно на то место, откуда брал её, и поднялся на ноги. Он собрался уходить, но задержался, с сомнением глядя на лежащий толстым слоем посреди часовни песок. После секундного раздумья он ровным твёрдым шагом дошёл до угла, взял метёлку с совком и принялся подметать пол, присев на корточки (совок был без ручки). Остатки пыли он смёл к дверям, песок же высыпал с крыльца. Тот развеялся пыльным облаком.

Поставив обратно в угол метёлку с совком, Андрей вышел из часовни, аккуратно скрепил шнуром и крючком створки дверей и, не оборачиваясь, быстро направился через кладбище обратно к мосту.

Полвека назад, когда выезд на шоссе проходил мимо кладбища, этот мост использовался. Но потом проложили другую дорогу, и мост оказался заброшен. С тех пор он зарос мхом и травой, лишился ограждений. Он был слишком крупный и массивный для редких жителей, пользовавшихся им. Мост протянулся над рекой высоко, метрах в двадцати над самым бурным местом, где вода кипела на порогах желтоватой пеной.

* * *

Мать в жёлтом домашнем халате и в пляжных тапочках на босу ногу встречала его у ворот.

— Я увидела, как ты идёшь по дороге, — робко улыбнулась она. Андрей на мгновение поднял брови и пожал плечами, закрывая за собой калитку.

Вечер приближался: солнце как будто остыло и не золотом уже обливало, но лишь придавало траве, листьям, стенам двухэтажного дома особый тёплый оттенок. В это время особенно отчётливо бывает слышен звон комаров, а соловьиное пение кажется оглушительным, точно в театре.

— Как ты погулял?

— Хорошо.

— Снова ходил на кладбище?

— Да, ходил.

— Пойдём посмотрим, как у нас в саду? — попросила она и тут же указала на растущие в обложенной булыжниками клумбе посреди газона два молодых пиона. Бутоны на них только набухали. Андрей покорно пошёл за ней. Мать его была низенькая полноватая женщина с сухой морщинистой шеей и обвисшей кожей на скулах, с отёкшими лодыжками и с короткими растрёпанными седыми волосами.

— Смотри, я сегодня посадила, это голубая ель, — говорила она, двигаясь дальше. — У них в магазине была последняя, чахлая, я её взяла, у нас ей будет хорошо.

— Здорово… — отвечал Андрей, рассеянно улыбаясь и оглядываясь вокруг.

Трава на участке была аккуратно подстрижена, участок опутан дорожками из гравия и разделён на зоны: там росли цветы, там — овощи; было много плодовых деревьев, но все молодые, не старше трёх-четырёх лет. Соседских домов не было видно из-за густо растущих сразу за забором ивовых кустов и диких яблонь, плоды которых были несъедобны.

— А груша твоя умерла, — продолжала мама. — Когда ты будешь её спиливать?

— Почему «моя»? — рассеянно отозвался Андрей.

— Ты так заботился о ней, так восхищался!

— Больше восхищался, чем заботился.

Они обошли весь участок. Мама показывала Андрею высаженную в прошлом году лесную голубику («И она прижилась, так здорово!»), зону отдыха с гамаком на двух столбах, уличным очагом и заросшим камышом прудом («Мы сможем, как думаешь, его восстановить, облагородить?»), затем — беседку примирения, только запланированную, но уже размеченную («Сюда можно будет входить, а здесь скамейка, и если кто-то обижен, или расстроен…»).

Когда подошли к аптекарскому огороду, Андрей, поморщившись, попросил:

— Можно я уже пойду?

Лицо матери его вздрогнуло, она сложила ладони перед грудью и взмолилась:

— Ну нет, ну пожалуйста, мне так это важно!

— Хорошо, хорошо.

— Смотри, как прижилась черешенка! Только её тля ест. Я даже ловила и выпускала божьих коровок, но всё впустую. А здесь огурцы у меня не растут уже который год, не понимаю почему.

Рядом с аптекарским огородом были ромбовидные грядки с земляникой и клубникой, а дальше — лесной уголок.

— Помнишь, какой эта сосенка была три года назад, и как сейчас выросла! — радовалась мама, указывая на пушистую, свежую и здоровую молодую сосну, которая уже переросла Андрея.

— А здесь дубок, он у нас в винограднике вырос.

— Здорово, — отозвался Андрей, вытягивая из заднего кармана небольшой блокнот в чёрном переплёте, и, раскрыв его, быстро записал несколько слов. Затем принуждённо улыбнулся.

— Ты вообще такая молодец, так всё здесь придумала, весь твой проект… И так чудесно он реализуется, это прямо видно!

Он говорил ровным, мягким голосом, но как будто формально, понимая, что именно эти слова мама хочет услышать, и подавая ей их равнодушно, почти с досадой.

* * *

— Что ты думаешь о версии, будто Бог принёс в жертву своего сына точно так же, как потребовал от Авраама принести в жертву своего?

Андрей на мгновение замер с миской творога в руке и, сев за стол, переспросил:

— Сына?

Нина Львовна сидела в кресле возле камина, подобрав ноги. Она была в том же цыплячье-жёлтом халате, закатный свет тёплой полосой пересекал её бёдра, а лицо её, и без того бледное, казалось мертвенно-серым.

— Ну вот Бог потребовал от Авраама принести сына в жертву. А потом Сам сделал то же самое, — принялась объяснять она. — Я прочитала, что есть версия, что это то же самое, что жертва Авраама, которую Бог не принял.

Андрей задумался и стал медленно перемешивать творог с сухофруктами и тыквенными семечками, обильной горкой насыпанными сверху.

— Что ты об этом думаешь?

Андрей поморщился и пожал плечами.

— Не знаю. — Он взял творог на ложку, положил в рот и стал медленно жевать. — Думаю, что нельзя ставить на одну доску Бога и человека... Сравнивать волю Бога в отношении человека и саму по себе…

— Как это?

— Бог настолько больше человека, что это величины абсолютно несравнимые. Когда Авраам услышал требование Бога…

Андрей сбился, цокнул с досадой языком.

— То есть то требование, которое Бог предъявляет к человеку, — это одно дело. А воля Бога сама по себе — совсем другое.

Нина Львовна нахмурилась, одёрнула халат, чуть поднявшийся и обнаживший край её дряблого бедра.

— Но Он не принял жертву.

— Не понимаю.

— Жертву Авраама. Не принял.

— Почему же не принял?

— И Иисус… Его же, по сути, Бог и принёс в жертву.

Из-за стены приглушённо доносились перемежающиеся звуками выстрелов крики — папа смотрел фильм. Он проводил так свободное время: лёжа на кровати с планшетом, который Андрей подарил ему на Новый год. Выстрелы затихли, два мужских голоса принялись спорить. Кровать скрипнула, голоса продолжали спорить.

— Ну а мы всё же понимаем Иисуса просто как материал… как инструмент для исполнения воли Бога, или всё же признаём его человеческую сторону, его личную волю, его… страдание?

— Да, там про «чашу эту мимо пронеси»…

— Наверное, но главное, что Бог настолько больше человека, что… — Андрей задумался. — Вот: единица ближе к миллиарду, чем человек к Богу. Поэтому человек просто не может представить, что такое Бог и в чём состоит Его воля. Поэтому то, что Бог повелел Аврааму, — это воля Бога, и Авраам перед ней ничто. А решения Бога относительно собственного сына, то есть Себя, то есть проявления Его чистой воли… Об этом мы никакого представления иметь не можем.

Нина Львовна некоторое время молчала. Андрей задумчиво пережёвывал свой творог. Из соседней комнаты зазвучала печальная музыка; в какой-то момент отец закашлялся; загудел и затих высокий тёмно-серый холодильник в углу.

— Но Иисус ведь учил, — сказала вдруг Нина Львовна. — Заповедям этим учил, как надо верить.

— Ну и что?

— Если Бог так отличается от человека и человеку Его не понять, то как тогда Иисус учил людей заповедям, правилам? Не убий, не укради…

Андрей отстранился от стола и, вздохнув, произнёс:

— Ну я-то не знаю…

— Ты же говоришь!

Тут за стеной скрипнула кровать, затем — доски пола; послышались шаги, но тут же замерли.

— На мой взгляд, здесь лучше всего такая… аналогия. Вот представь класс, полный детей. И дети плюются бумажками из трубочек, передают записки, дёргают друг друга, болтают. Входит учитель, начинает что-то говорить, рассказывать. Причём говорит обычным тихим голосом. Дети, пока шумят, разве услышат что-нибудь? Нет. Так вот какие указания, какие «заповеди» можно было бы дать? Ну хотя бы «перестаньте плеваться бумагой», «записки не передавайте», «не болтайте»… Понимаешь? Эти правила ведь никакого отношения к содержанию урока не имеют, но без них шансов урок усвоить нет. Вот так же и с заповедями: это не какой-то «пропуск в рай». Это тот минимум, который надо сделать, чтобы услышать, чтобы начать хоть что-то понимать. Потому что иначе никак не понять. А что именно поймём — об этом никто не скажет, потому что, даже узнав, сказать не может. Невыразимо это…

Нина Львовна слушала с чрезвычайным вниманием, но вместе с тем как будто и с каким-то внутренним несогласием. Заскрипел пол, застучали шаги. В кухню вошёл отец, Денис Юрьевич — толстый, с тонкими сухими ногами семидесятилетний мужчина. Он робко улыбнулся, остановившись в дверях.

— О чём это вы разговариваете?

— Не мешай, не мешай! — визгливо закричала, замахав на него руками, Нина Львовна. — Есть хочешь? Бери и уходи!

Денис Юрьевич наморщил лицо и обиженно изрёк:

— Может, я тоже посидеть здесь хочу… Побеседовать о… высоком!.. И ваше это «уходи», может быть, мне обидно!

Андрей вздохнул, взглянул в свою пустую миску и поднялся на ноги.

— Всё, всё испортил! — плачущим голосом воскликнула Нина Львовна. — Андрюш, ну давай поговорим ещё, не уходи, так грустно!

— Да я ведь не ухожу, — улыбнулся Андрей. — Миску помыть иду, вот и всё.

Когда он вернулся за стол, разговор продолжился, но перешёл как-то на вопросы политические: мол, церковь с государством очень связана и сама нарушает заповеди. Нина Львовна досадовала, что разговор ушёл не туда, и то и дело шикала на мужа. Наконец Андрей поднялся и сообщил, что теперь точно уходит.

— Ну вот, что же ты! — набросилась Нина Львовна на сидящего с сердитым, воинственным лицом Дениса Юрьевича (он только что доказывал, что церковь обманывает людей). — Опять не дал поговорить, опять всё испортил…

Денис Юрьевич собрался защищаться, лицо его уже приобрело выражение оскорблённое, но Андрей его опередил:

— Да почему же, славно поговорили, — мягко возразил он. — Я просто спать уже хочу, поэтому и пошёл.

Он поднялся в свою комнату, осмотрелся, взял пустую бутылку и пошёл обратно вниз. Неспешно почистил зубы, набрал воды (ночью ему иногда хотелось пить) и, выйдя из ванной, встретил маму. Лицо её в сером полумраке коридора казалось совсем старым. Бесцветные сухие губы её были плотно сжаты, мать чуть не плакала:

— Мне так тревожно после нашего разговора, так грустно!.. Ты совсем не верующий? Ты же крещёный, мы тебя крестили! Милый мой сыночек! — Она почти заплакала и бросилась обнимать его. Объятия эти Андрей принимал с усталостью и досадой, тихо повторяя: «Ну ладно, будет…»

— Ты веришь в Бога? Скажи мне, скажи! — требовательно причитала Нина Львовна.

Андрей поморщился и сказал:

— Бог есть, но Ему до нас нет никакого дела. Вот и всё.

Нина Львовна замерла на мгновение и тут же снова запричитала:

— Бедный мой, милый сыночек, как тебе тяжело жить, как ты страдаешь!

— Ничего я не страдаю, — отозвался Андрей, твёрдо её отстраняя. — Всё в порядке.

Но Нина Львовна ещё раз схватила его за плечи, пригнула к себе, поцеловала в лоб и несколько раз перекрестила, сбивчиво шепча какую-то молитву.

* * *

Вечерело. Андрей вызвал такси, предполагая переночевать в гостинице в Луге, а затем утренним поездом отправиться в Петербург. Агент по недвижимости уехала несколько минут назад, пообещав, что дело решится быстро, что дача, конечно, слегка в запущенном состоянии, но это ничего, главное, что дом крепкий, электричество и водопровод в порядке.

— То, что сад зарос, — это ерунда, — объясняла она, прощаясь. — Обычно ещё хуже, а здесь, видимо, заботились, да?

Андрей кивнул.

— Да и всё равно новые хозяева многое переделывают, это в порядке вещей. Миллиона два получите, не сомневайтесь. Точно не подвезти вас?

Андрей улыбнулся и замотал головой.

— Ну ладно. На связи будем.

Она прикоснулась к его руке и произнесла с выражением слегка слащавого сочувствия:

— Вы держитесь.

Это была полненькая, миловидная казашка лет тридцати пяти, улыбчивая и суетливая. Приехала она на большой китайской машине и долго не могла припарковаться: всё время заезжала на кучу гравия, всю заросшую травой.

Книги и необходимая одежда уже были вывезены, всю мебель и технику Андрей решил оставить. Он прошёлся по комнатам, в которых ничего почти не изменилось, — казалось, что родители просто уехали на реку или в лес и скоро вернутся. Затем он вышел во двор. Здесь более явно заметно было, что сад существует без хозяев продолжительное время. Пионы не распустились, деревья были все поедены насекомыми, клумбы и грядки заросли одуванчиками, а сквозь гравий дорожек лезла жизнелюбивая июньская трава. Андрей обошёл весь участок. Беседка примирения тоже оставалась лишь проектом: очертания её отмечены были на земле камнями, но уже казалось, что камни лежат здесь просто так.

Постояв возле этих камней, Андрей, словно что-то для себя решив, достал телефон, посмотрел, что такси ещё ждать почти час, и отправился на кладбище.

* * *

Берёзовая роща всё так же шумела, и из леса, пронизанного тёплыми лучами солнца, всё так же доносилось пение птиц. Всё те же могилы были ухожены и очищены, только несколько, прежде поддерживаемые в чистоте, теперь оказались заброшены. Вдали меж деревьев виднелась часовня, а рядом — ещё сильнее заросший зеленью склеп, где лежал потомственный почётный гражданин Устинов Аполлон Иванович.

Андрей пошёл не к часовне, а в другую сторону, к берёзовой роще. С каждым его шагом кладбище как бы редело, становилось чище, светлее. Даты и на памятниках, и на крестах были свежие — год-два назад.

Дойдя почти до края кладбища, где оно соединялось с берёзовой рощей, так что трудно было прочертить границу, Андрей остановился. Перед ним был небольшой кладбищенский участок, засыпанный щебнем и огороженный низеньким металлическим забором. Здесь лежали рядом две светло-серые плиты с одинаковыми дубовыми крестами. На крестах прикреплены были овальные портреты его родителей. Мама была изображена на фоне сада, а папа — на фоне леса. Оба улыбались. Ниже указаны были число, месяц, год — два года назад. Андрей прошёл за ограду, опустился на корточки и стал перебирать пальцами камешки щебёнки.

После смерти родителей он так сильно горевал, что твёрдо решил переехать жить в деревню. Решение похоронить родителей на деревенском кладбище казалось ему единственно возможным. Он дал себе слово следить за домом и садом, чтобы не пропали зря родительские труды. Дом и сад были для него как живые памятники им.

Первое время — месяца два-три — он действительно приезжал в деревню каждые выходные, поддерживал в порядке дом и сад, строя планы в течение нескольких лет насовсем перебраться сюда.

Но дорога на электричке, а потом на такси туда и обратно оказалась и трудна, и убыточна. Кроме того, одному на даче было скучно. Зимой он стал приезжать реже. Вообще, уже через полгода после смерти родителей Андрей стал замечать, что жизнь его в некотором смысле становится лучше. Он выгодно разменял их трёхкомнатную квартиру, пошли успехи на работе: стремясь отвлечься от своего горя, Андрей работал с таким энтузиазмом, что его отметили. Он довольно быстро стал подниматься по карьерной лестнице, доходы его выросли, работы стало ещё больше, и она нравилась ему. Он встретил и девушку, в которую не то чтобы был влюблён, но она казалась довольно милой. Проходило время, и Андрею даже начинала нравиться эта новая, вполне самостоятельная жизнь. Он мог позволить себе приобретать хорошую технику, одежду — и позволял. Получил водительские права, благодаря чему почувствовал себя совсем «взрослым». Решил купить машину и тут вспомнил, что дачу можно продать. Сначала он этой мысли сопротивлялся, а потом она даже показалась разумной.

Андрей поднялся на ноги, вздохнул. Лицо его было сухим, бледным. Он почти не изменился внешне за эти два года: те же бритая голова и лицо, тонкие черты лица… Только похудел он ещё сильнее и выглядел теперь действительно истощённым.

Он подошёл сначала к папиному кресту, потом к маминому, поцеловал их портреты и лёгким, почти невесомым шагом направился обратно, на ходу доставая телефон и тут же пряча в карман. Дойдя до центральной аллеи, он подумал, затем развернулся и пошёл к часовне.

Часовня оставалась всё такой же, и створки дверей были скреплены тем же самым шнурком, разве что посеревшим немного. Андрей медленно поднялся по ступеням и прикоснулся к одной из круглых ручек. Он слышал шум реки у себя за спиной; из рощи доносилось ровное кукование. Кукушка замолчала, налетел порыв ветра, и зашумели серебристые листья ивы.

Андрей несколько минут стоял неподвижно, затем, словно очнувшись, медленно направился обратно. Он шёл опустив голову, не обращая внимания на взлетавших лесных голубей. На мосту он остановился.

Там отбивала ровный ритм сереньким хвостом трясогузка. Когда Андрей приблизился, она вспорхнула и скрылась в зарослях травы.

Андрей подошёл к краю моста. Вдали изгибался берег: с одной стороны был лес, с другой — поле. Словно из пластилина вылепленные деревья казались тёплыми в рыжем закатном солнце. Заводь за порогами искрилась белой пеной. Два дерева по двум берегам отражались в воде так, будто это были два профиля: злой вздорной старухи и — напротив неё — тихого благообразного старца, опустившего смиренно голову. Закат был фламингово-рыжий, и крошечный крест на часовенке поблёскивал. Андрей достал телефон, отменил такси и спрятал телефон обратно в карман. Взглянул без страха вниз: валуны в двадцати метрах внизу выступали из воды и казались удивительно близкими. Закуковала кукушка. Андрей, усмехнувшись, прошептал: «Кукушка-кукушка, сколько мне жить? Ку… А почему так ма…» и сделал шаг вперёд. «Папу мы зря всё время прогоняли», — пронеслось у него в голове. Мир перевернулся, и закат, запылав ослепительным огнём, оказался ниже жёлто-одуванчикового поля, и оглушительно шумела быстрая река, и странно-звонко пели птицы.

Редактор: Александра Яковлева

Корректор: Вера Вересиянова

Другая художественная литература: chtivo.spb.ru