Греческие мифы в пересказе⁠⁠

«Миф: Греческие мифы в пересказе» Стивен Фрай

Гадкий Зевс

Чаша Геры была полна — и буквально, в тот конкретный миг, поскольку внимательная наяда наполняла ее кубок нектаром доверху и через край, и фигурально. Ее старший сын блистательно женился, а Зевс принес клятвы верности и преданности ей — в присутствии всех, кто хоть что-то в этом мире значил.

И потому она не замечала, даже сейчас, что ее ненасытный господин не сводит похотливых взоров с танцующей ЛЕТО, самой красивой нимфы с острова Кос[78] . Лето была дочерью титанов Фебы и Коя, что недавно получили амнистию от Зевса и явились на пир.

Зевсу на ухо забормотали:

— Ты думаешь, что моя племянница Лето обязана тебе жизнью, а потому будет готова разделить с тобой ложе.

Зевс глянул в мудрые, озорные глаза своей наставницы Метиды — океаниды, славившейся непревзойденным умом, хитростью и проницательностью. Метиды, которую он по-прежнему любил и которая, несомненно, любила его. Кровь в нем, и без того подогретая нектаром и амброзией, от танцев и музыки распалилась еще пуще[79] . Искра, вспыхивавшая между ним и Метидой, рисковала заполыхать великим пожаром.

Она это заметила и вскинула руку.

— Никогда, Зевс, никогда. Я тебе была вместо матери. Кроме того, сегодня твоя свадьба — ты совсем, что ли, стыд растерял?

Стыд — аккурат то, что Зевс и растерял. Принялся распускать руки под столом. Встревожившись, Метида встала и удалилась. Зевс поднялся и пошел за ней. Она заспешила, повернула за угол и ринулась вниз с горы.

Зевс помчал вдогонку, по дороге превращаясь сначала в быка, потом в медведя, следом во льва и напоследок — в орла. Метида спряталась за грудой валунов глубоко в пещере, но Зевс, обернувшись змеем, ухитрился пролезть в просвет между камнями и обвить Метиду своими кольцами.

Метида Зевса всегда любила и, утомленная и тронутая его настойчивостью, наконец поддалась. И все же, когда свершилось соитие, Зевса что-то продолжало тревожить. Пророчество, услышанное от Фебы. Что-то про ребенка Метиды, который вырастет и свергнет отца.

После, в игривой постельной беседе, они взялись обсуждать превращения — метаморфозы, как зовут их греки. Как бог или титан может превращать других — или превращаться сам — в зверей, растения или даже неживые предметы, как это получилось у Зевса, когда гнал он Метиду. Она поздравила его с успехами в этом искусстве.

— Да, — сказал Зевс с некоторым самодовольством, — я преследовал тебя в обличье быка, медведя, льва и орла, но лишь змеем поймал тебя. У тебя

репутация хитрой и изворотливой, Метида, но я одолел тебя. Признайся.

— Ой, я уверена, что могла бы тебя обскакать. Да превратись я в муху, ты бы нипочем не поймал меня, а?

Зевс рассмеялся.

— Ты так думаешь? Плохо же ты меня знаешь.

— Ну давай, — поддразнила его Метида. — Поймай! — С жужжанием превратилась она в муху и заметалась по пещере. В мгновение ока сделался Зевс ящерицей и одним движением длинного липкого языка Метида (вместе с каким бы то ни было Зевсовым чадом, что уже сейчас могло зарождаться у нее в утробе) оказалась надежно упрятана в его нутро. Скверная привычка Кроноса слушаться пророчеств и жрать любого, кому предречено свергнуть предка, похоже, передалась и сыну его Зевсу.

Проскользнув обратно на Олимп в собственном обличье и поздравив себя с тем, насколько хитрее он оказался, чем знаменитая этим качеством Метида, Зевс попал как раз в разгар музыки и танцев, и жена его, кажется, ничего не заметила

Мать всех мигреней

Владыку богов накрыло мигренью. не похмельем от свадебного пира, не головной болью, какая бывает от задачки, которую необходимо решить, — у него как вождя таких всегда хватало, — а головной болью, в смысле настоящей болью в голове. Но какой! С каждым днем становилось все хуже, и Зевса одолевала острейшая, сокрушительная, ослепительная, убийственная мука, невиданная в истории чего угодно. Боги, может, и избавлены от смерти, старения и многих других ужасов, какие настигают и пугают всех, кто невечен, зато от боли они не застрахованы.

Зевсовы вопли, вой и крики разносились по долинам, ущельям и пещерам континентальной Греции. Звенели эхом в гротах, между скалами и бухтами островов, пока весь мир не забеспокоился, уж не повылезали ли гекатонхейры из Тартара и не разразилась ли титаномахия по второму разу.

Братья, сестры и прочие родственники озабоченно вились вокруг него на морском берегу, где обнаружили Зевса: тот умолял своего племянника Тритона, старшего сына Посейдона, утопить его в соленых пучинах. Тритон отклонил эту просьбу, и потому все шевелили извилинами и пытались измыслить другой способ избавления, а бедняга Зевс, страдая, метался и вопил, стискивая голову, словно пытался раздавить ее.

И тут Прометей, юный титан, любимец Зевса, нашелся и нашептал Гефесту свою затею, тот с готовностью кивнул, а затем ухромал к себе в кузницу со всей прытью, на какую способны были его увечные ноги.

А происходило у Зевса в голове интересное. Неудивительно, что страдал он от такой сокрушительной боли, потому что хитроумная Метида была по уши в делах: сидя у него в черепе, она плавила, обжигала и ковала себе доспехи и оружие. В разнообразной, здоровой и сбалансированной диете богов имелось в достатке железа и других металлов, минералов, веществ редкоземельных и следовых элементов, и Метида добыла их все у Зевса в крови и костях — все руды и составляющие компоненты, какие бы ни понадобились.

Гефест, одобривший бы ее зачаточные, но действенные знания в металлургии, вернулся на людный пляж и принес с собой здоровенный топор — двухсторонний, на минойский манер.

Прометей убедил Зевса, что единственный способ облегчить его муки — отнять ладони от висков, преклонить колена и крепиться в вере. Зевс пробормотал что-то насчет неувязки для Владыки богов — нет никого над ним, в кого веровать, — но послушно пал на колени и стал ждать своей участи. Гефест бодро и уверенно поплевал на ладони, схватился за топорище и, пока публика, притихнув, наблюдала, одним гладким движением опустил топор на середку Зевсова черепа, опрятно расколов его пополам.

Повисла жуткая тишина — все глазели с ошарашенным ужасом. Ошарашенный ужас превратился в предельное недоумение, а следом — в недоуменное обалдение: все увидели, как из расколотого черепа Зевса вздымается наконечник копья. Следом показались рыжеватые перья шлема. Наблюдавшие затаили дыхание, и вот уж взорам их предстала женская фигура, облаченная в полный доспех. Зевс склонил голову — то ли от боли, то ли от облегчения, преклонения или попросту от ужаса, толком никто не разобрал, — и, словно склоненная голова его была пандусом или сходнями, спущенными для ее удобства, сиятельная сущность спокойно шагнула на песок и поворотилась к Зевсу.

В пластинчатых доспехах, со щитом, копьем и в шлеме с плюмажем, она смотрела на отца неповторимыми, чудесными серыми глазами. И этот серый оттенок, казалось, излучает самое главное в ней — беспредельную мудрость.

С одной из сосен, что окаймляли пляж, слетела сова и уселась на сияющее плечо воительницы. Из дюн выползла изумрудно-аметистовая змея и свилась у ног девы.

Зевсова голова с довольно противным чавканьем срослась и исцелилась.

Всем присутствовавшим было ясно, что эта новая богиня наделена всеми полномочиями власти и личной силы, что вознесут ее над бессмертными. Даже Гера, догадываясь, что новенькая — уж точно плод беспутной связи, случившейся очень вскоре после их с Зевсом свадьбы, чуть не поддалась искушению склонить колено.

Зевс глядел на дочь, из-за которой он претерпел столько боли, и радушно улыбался. На ум ему пришло имя, и он произнес его:

— Афина!

Я обещал тебе, Мать-земля, — сказал он, — что освобожу тебя от изнурительной муки. Стой смирно.

И еще одним взмахом серпа он распорол Гее бок. Вывалились циклопы и гекатонхейры. Кронос оглядел родителей — оба они, окровавленные, пыхтели и рычали, как сердитые раненые звери.

— Не крыть тебе больше Гею, — сказал он отцу. — Изгоняю тебя вечно жить под землей, глубже Тартара. Дуйся там и злись, оскопленный, бессильный.

— Ты зарвался, — процедил Уран. — Впереди воздаяние. Проклинаю жизнь твою, пусть тянется она целую безжалостную беспредельность, невыносимым бременем вечности без всякого конца. Твои дети сокрушат тебя, как…

— Как сокрушил тебя я. Знаю-знаю. Ты уже говорил. Это мы еще посмотрим.

— Ты, и братья твои, и сестры, проклинаю вас всех — ваши надрывные усилия вас же и уничтожат.

«Рвущийся к цели, надрывающийся», или же ТИТАН, — прозвание Кроноса, его одиннадцати братьев и сестер и (большинства) их потомства. Уран мыслил это определение оскорбительным, однако почему-то оно сохранилось в веках с призвуком величия. Никто пока на титул «титан» не обиделся.

Кронос воспринял эти проклятия с ухмылкой и, подгоняя кончиком серпа, отвел изувеченного отца и только что высвобожденных братцев-мутантов в Тартар. Гекатонхейров и циклопов он упек в пещеры, а отца погреб еще глубже — как можно дальше от небес, его родных владений[25] .

Сумрачный, мятущийся и яростный, Уран, сидя в глубинах земли, что когда-то любила его, сгустил все свое бешенство и божественную силу в горную породу — в надежде, что в один прекрасный день какое-нибудь копающее существо выроет его и попытается укротить бессмертную мощь, лучащуюся из этой породы. Такого, само собой, никогда не произойдет. Слишком опасно. Настолько глупому племени, какое решится высвободить силу атомов урана, пока лишь предстоит родиться, правда?

Из пены

Теперь вернемся к великой дуге в небесах, какую описали отсеченные тестикулы Урана. Кронос метнул ошметок Отца-неба, как вы помните, далеко в море.

Нам его видно. Близ ионийского острова Ки́тира падает он, разметывая брызги, подскакивает над водой, вновь всплывает и наконец уходит вглубь. Могучие плети семени тянутся за ним, как ленты за воздушным змеем. Там, где хлещут они по поверхности моря, вскипает яростная пена. И вот уж вся вода бурлит и кипит. Что-то всплывает. Из ужасов оскопления отца и противоестественных замыслов уж точно должно родиться нечто невообразимо гадкое, нечто кошмарное, жестокое, нечто омерзительное от чего можно ждать лишь войн, убийства и страданий.

Водоворот крови и семенной жидкости плещет, пшикает и пенится. Из прибоя, морской пыли и молок порождения появляется макушка, затем лоб и все лицо. Но что же это за лицо?

Лица прекраснее не возникало в мироздании — и не возникнет. Не просто красавица, а сама Красота поднимается — полностью вылепленная в пене. По-гречески «из пены» звучит примерно как АФРОДИТА, и таково имя той, что являет себя в плеске и брызгах. Она стоит в громадной раковине моллюска, робкая, нежная улыбка играет у нее на устах. Неспешно сходит Афродита на песок Кипра. Там, где она ступает, распускаются цветы и взмывают вихри бабочек. Вокруг головы ее вьют круги птички, поют в радостном упоении. Безупречная Любовь и Красота привели ее на землю, и мир изменился навсегда.

Римляне прозвали ее ВЕНЕРОЙ, и ее рождение и прибытие на пески Кипра в раковине моллюска лучше всего запечатлены на великолепном полотне Боттичелли, которое, однажды увидев, уже не забыть.

Предоставим Афродите обживаться на Кипре и вернемся к Кроносу, который отправляется в обратный путь из недр Тартара