Дыры - 43⁠⁠

Аннотация: Школьница Люся Игнатова страдает легкой формой вуайеризма. Часто она проводит время у окна, разглядывая в бинокль соседний дом. Напряженные отношения с родителями и подростковая ломка характера способствуют усугублению ее пристрастия. Когда она оказывается застигнутой за своим занятием, и реальный мир вторгается в ее жизнь, становится очевидным, что реальность бывает намного жестче и тревожнее, нежели фантазии и тайное наблюдение за соседями.

Часть 1. Класс 10: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19

Часть 2. Класс 11: 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42

20 марта, 2005г (позже).

На проезжей части я поймала такси. С горем пополам втиснулась на заднее сиденье — черт возьми, даже не предполагала, что такая элементарщина, как сесть в машину, будет вызывать столько неудобств в связи с моей травмой.

— На кладбище,— скомандовала я.

Таксист стрельнул по мне взглядом в зеркальце заднего вида. Ему было лет двадцать пять, все лицо в конопушках, я даже чуть не фыркнула — конопушки у парней всегда меня смешили.

— В такую пору?— с сомнением переспросил водила.— Там еще сугробы.

— Мне нужно,— отрезала я.

Он пожал плечами. Клиент всегда прав, а его номер пятнадцатый, ему следить за дорогой. Мы добрались до кладбища и, как и предрекал таксист, там все было запорошено. Я выбралась из машины, огляделась. Могилы узнавались лишь по надгробным памятникам, однако даже со своего места мне было видно, что по межмогилью протоптаны тропки. Хоть это радовало.

Я склонилась к окошку.

— Извините, вы не могли бы меня подождать?

Таксист оглядел меня, задержался взглядом на моем хлопающем на ветру рукаве, и не совсем уверенно предложил:

— Девушка, может, вас проводить?

— Не мешало бы!— Я нервно усмехнулась.— Но тут похоронен близкий мне человек. Я хочу быть одна.

Он кивнул, не задав больше ни одного вопроса.

— Только не уезжайте, пожалуйста, если я задержусь,— попросила я.— Я заплачу.

— Я буду здесь,— коротко ответил он.

Как столетняя бабка я ковыляла между могилами. Еще летом могила Виталика Синицына была крайней на этом участке необъятного кладбища, но за полгода тут словно выросло еще одно. Тысячи умерших холодно лежали под толщей земли, заваленные снегом, и лишь запорошенные памятники были свидетелями мне, отважившейся забраться на кладбище в конце зимы. Надо мной летали вороны, ветер свистел в ушах. Мельком я подумала, что где-то здесь находится могила Алены Шаповал, которая всего лишь немногим старше меня.

Наконец, я нашла его. Мой Хорек Тимоха вдумчиво смотрел на меня с памятника — именно таким я его запомнила, одновременно преданным и озабоченным, как, возможно, выглядят все кавалеры, чья любовь безответна. Присесть мне было некуда, снег завалил даже ограды, и я просто опустилась на колени. И вот теперь, наконец-то, я перестала сдерживаться, как я сдерживалась сегодня днем, стоя у окна и вспоминая Лешку Смирнова. Я заревела.

Я признаюсь, что я эгоистка. Я ведь плакала не по нему, моему верному Синицыну. Я оплакивала свою ушедшую юность, свою неудачную любовь, оплакивала свой разрыв с родителями. Я оплакивала своего ребенка, которого убила практически собственноручно, я плакала над тем, что не знала, где сейчас его неприкаянная душа, в каком уголке бескрайнего космоса затерялся мой малыш. Я оплакивала Надю Трофимову, ее сломанные пальчики. Я оплакивала школу, от которой однажды отвернулась, как мне верилось, навсегда. Катька Череповец всегда считала меня сильной, возможно, это и было так, но в тот момент я искренне себя жалела.

Я была готова реветь весь день, но замерзла, а еще меня ждало такси. Я поднялась с колен, обвела долгим взглядом бесчисленные могилы, вновь остановилась на фотографии Синицына.

— Я не знаю, что ты хотел мне сказать в том сне,— прошептала я.— Может, это был только сон. Но я все равно тебе благодарна. Я верю, что ты где-то есть, также как верю, что мой бедный малыш тоже живет где-то в ином месте. Прости меня за все. И, если это возможно, попроси за меня прощения у моего малютки. Я не могу… У него ведь нет даже могилки…— Я вновь зарыдала, но взяла себя в руки.— Покойся с миром, Хорек Тимоха. А я… попробую еще потоптать эту землю.

И вдруг в голове моей прозвучали слова Ани Линь, старосты моего класса, которые она сказала мне в больнице. Женщина, если она хочет остаться женщиной, должна научиться ждать.

Ждать… Я поняла теперь, какое же это невыносимое бремя — ожидание. Возможно, самое жуткое и тяжкое из всего на земле. Но я буду ждать. Я не знаю, чего именно, но буду.

Когда я вернулась, таксист выскочил из машины, открыл передо мной дверцу и помог мне забраться внутрь. Я благодарно ему улыбнулась, заметив, как тревожно он оглядел мое лицо со слезами невысохших слез. В голове моей продолжала биться одна и та же мысль. Ждать… Уметь ждать… Женщина ждет. Иногда — всю жизнь.

— Все нормально?— таксист смотрел на меня в зеркальце.

— Да,— ответила я.— Теперь — да.

Он оказался классным, несмотря на конопушки. Не лез с расспросами, не отвлекал болтовней. В салоне звучала музыка, время от времени трещала рация, слышались голоса других таксистов или девчонок-операторов. Я согрелась. Руку слегка ломило, но я практически этого не чувствовала. Я все думала над словами Ани, над тем, что в действительности означает ожидание, и мне кажется, что это практически синоним смирения, одна из величайших добродетелей. И это должно означать, что женщина, какой бы она ни была, всегда носит в себе зерно святости, в противовес утверждениям церковников и моей мамы, что женщина изначально греховна. Ведь мужчина не способен ждать по природе, значит, он никогда не смирится. А женщина… Означало ли это прощение? Да, наверное. Я прощала саму себя. За все, что я натворила за свои короткие семнадцать лет, я пыталась себя простить.

Когда мы причалили к моему дому, и я, расплатившись, уже собиралась выйти, таксист вдруг развернулся ко мне лицом.

— Извините, девушка…

— Да?

— Я, наверное, дуболом. Если рядом с мужчиной сидит заплаканная красивая девушка, он должен ее развлекать всю дорогу…

— Не надо меня развлекать,— фыркнула я.

— Да… Наверное… Но все равно: могу я попросить у вас номер телефона?

Я расхохоталась. Не знаю, над чем больше — над его словами или над тем, что вблизи его конопушки казались еще прикольнее. При всем при этом таксист выглядел сконфуженным, словно это ему было семнадцать, а мне — все тридцать.

— У меня рука сломана,— заявила я. Разумеется, вновь в духе а ля Люся Игнатова.

Таксист немного опешил, но тут же нашелся:

— Я заметил. И руку, и слезы. Я теперь с ума сойду, если вы не расскажете, что случилось с рукой.

Я прищурилась.

— Только сотовый дам.

— Отлично!

Я продиктовала ему номер и вышла из машины.

— Девушка!— закричал он мне вслед.— А имя ваше как?

— В следующий раз!— рассмеялась я, махнула ему на прощание здоровой рукой и исчезла в подъезде. Что ж, жизнь налаживается.

Дома я наконец-то залезла в ванную, естественно, держа руку выше головы, чтобы не замочить. Постепенно вода меня разморила, и я вернулась к своим мыслям. Идея фикс? Вряд ли. Просто что-то такое, над чем думаешь, и каждую минуту открываешь новые и новые горизонты. Ожидание… Символ святости, синоним смирения. Мужчине позволительна эта роскошь — отчаяние, лихость. Если женщина нетерпелива, то начинается феминизм, что в конечном итоге приводит к вырождению. Но ведь жена «Миши», моего соседа по окнам, тоже смиренна, и в этом случае смирение уже эвфемизм овцы — та самая западня, о которой меня предупреждал Сергей Каюмов. Где тут золотая середина? Есть ли она?

Я думала и думала, а потом… Короче говоря… Нет, ну я же писала неоднократно, что все откровения посещают меня именно в ванной! Судьба у меня такой, видимо. Я не знаю, как объяснить произошедшее, я могу лишь попытаться. К тому времени, как я вышла из ванной, все это уже оформилось в моей голове. Еще я помню, как села за письменный стол и подумала, что Виталик Синицын тоже знал, что такое ожидание. И что такое смирение. Он ведь знал, что я никогда не отвечу на его чувства, и пытался принять положение вещей. Как мог.

— Что ж, Синицын,— произнесла я в тишине своей комнаты.— Выходит, ты — настоящая женщина!

Я улыбнулась этой мысли, после чего взяла ручку в левую руку и стала коряво писать.

Чашечка кофе, книжка в руке,

Сидишь на подушках, свернувшись клубочком,

Волосы убраны, сердце комочком,

Слабенький отблеск надежд вдалеке.

Свет ночника, Ренуар в обрамленьи,

Тусклые блики, печаль и сомненья,

Треск замороженных временем слез,

Боль панихиды растоптанных грез.

Время-мгновенье, объявшее землю,

Слабый цветок у окна в утешенье,

Пламя холодных созвездий вдали,

Пламя души в ожиданьи любви.

Книжка прочитана, кофе допито,

Ночь-бесконечность молчит за окном;

Все же надежда еще не забыта,

Все же тепло еще в доме твоем.

Стоишь у окна, опьяненная ночью,

Вглядываясь в окружающий мрак;

Где же ты?— сердце кричит неумолчно.

Где?— пустотой отзывается страх.

Погашен ночник, теплота одеяла,

Легким касанием стелется сон,

Пряча за темноты покрывалом

Того, кто в тебя безнадежно влюблен.

Потом, когда все закончилось, я вновь и вновь перечитывала написанное, недоумевая, откуда это взялось. Никогда в жизни не писала стихи, никогда не тащилась от поэтов, никогда никого не цитировала. Я думаю, это была моя дань прошлому. Я не произнесла ни слова в тот день, когда хоронили Синицына. Не смогла. И теперь все вернулось. Я посвятила стихотворение ему. Посвятила посмертно.

Ну вот, кажется, и все. Рассказ о моих злоключениях подходит к концу. Впереди — новые победы и поражения. Врачи строго-настрого запретили мне напрягать голову минимум неделю после выписки из больницы — ну, это они просто не знали Люсю Игнатову. Наверстывая упущенное в своем дневнике, я не теряла времени зря. Аня Линь наведывалась ко мне сначала через день, а теперь, когда уже поджимают сроки, каждый день. Гипс мне сняли, рука срослась. Дело остается за малым. Еще немного упражнений, и она будет как новенькая. Мой больничный подходит к концу.

Скоро в школу!

Окончание следует...