Дыры - 30⁠⁠

Аннотация: Школьница Люся Игнатова страдает легкой формой вуайеризма. Часто она проводит время у окна, разглядывая в бинокль соседний дом. Напряженные отношения с родителями и подростковая ломка характера способствуют усугублению ее пристрастия. Когда она оказывается застигнутой за своим занятием, и реальный мир вторгается в ее жизнь, становится очевидным, что реальность бывает намного жестче и тревожнее, нежели фантазии и тайное наблюдение за соседями.

Часть 1. Класс 10: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19

Часть 2. Класс 11: 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29

27 октября, 2004г (позже).

Я не верила, что смогу вернуться в своем сердце к тому периоду жизни, который начался с задержки, а закончился гинекологическим креслом. Не думала, что смогу детально, по шагам, вновь пройти этот крестный путь. Но ему я рассказала. Я знала, что не будет упреков, не будет обвинений. Сергей мог без зазрения совести обозвать меня только за то, что я задала лишний вопрос, но тут я была в нем уверена. У Сергея всегда имелась «травка» про запас; прежде чем начать свою исповедь, я основательно «загрузилась». Он выслушал молча. Так поступал Алексей. Тот тоже умел слушать. Господи, пишу вовсе не для сравнения, я никогда не считала и не буду считать Смирнова подонком. Я ведь писала, что ни капли не жалею о связи с ним. И втайне, в глубине своей женской души, я счастлива, что не Сергей Каюмов лишил меня девственности, что не он стал моим первым мужчиной.

— Ты, наверное, ждешь от меня чего-нибудь?— спросил он после долгого молчания, когда я уже закончила.

— Ну, хотелось бы,— ответила я и неуверенно хмыкнула.

— А чего?— вдруг заинтересовался он.— Жалости?

И вот тогда я поняла, какая пропасть отделяет эти мои отношения со всем тем, что было в моей жизни прежде. Задай мне подобный вопрос кто-нибудь другой (любой), я бы заартачилась, как ослица. А тут прохныкала:

— Иногда так хочется, чтобы кто-то пожалел.

Да уж, такое я вряд ли еще кому-то скажу.

— Жизнь поступила с тобой жестко, и это нормально,— сухо изрек он. Он всегда оставался со мной сух. Я была его вещью, письменным столом, торшером, которому раз и навсегда определили место.

— Нормально?— горько усмехнулась я.

Он взглянул на меня странно.

— Жизнь создана жестокой. Это избитая истина. Только мало кто готов признать, что жестокие люди живут с этой жизнью в унисон. Людям нравится думать, что жизнь — это одно дело, а человек — обязательно существо благородное и доброе. Но жестокость процветает. Потому что она в ладах с самим миром, с его законами. Так что я никогда никого не жалею. Жестокость может быть полезна. Жалость — никогда.

Он помолчал. Я переваривала. Он был прав так-то. Логически он прав (о да, все мужчины завзятые и неукоснительные логики, как я уже успела убедиться). Но иногда сердце подсказывает иное, и это, мне думается, другая сторона той же медали.

— А в общем, история стандартная,— заметил Сергей, и я вспомнила тот памятный день, когда он назвал меня заурядной.— Будет тебе уроком.

— Если ты намекаешь на презервативы, то я и раньше знала, что они существуют,— раздраженно заявила я.

Сергей вяло махнул рукой.

— Я не об этом. Люсь, ты что, дебилка?

Я не была дебилкой, о чем и подтвердила словесно.

— Я тоже думаю, что ты не дебилка. Но если твой аборт научил тебя только тому, что нужно таскать с собой «резину», то ты дебилка и есть.

Как всегда, он быстро поставил меня на место. Я сникла.

— А что я должна была извлечь?— уныло спросила я.

— А ты и извлекла, просто пока не понимаешь этого.

— Что?— допытывалась я.

— Ну, судя по твоим рассказам, до этого ты была мягкотелой. Теперь ты становишься жестче. Это как раз то, о чем мы только что говорили. Быть жестокой и никогда не терять головы.— Он оглядел меня. Я сидела на его кровати, слегка прикрывшись одеялом. Иногда от одного его взгляда я чувствовала жесточайшее возбуждение. Вот только секс с ним меня часто разочаровывал.— Ты ведь потеряла голову?

— Я влюбилась,— честно ответила я.

— Влюбиться и потерять голову — разные вещи.

— Для меня не разные,— возразила я с запальчивостью.

— Тогда тебе лучше не влюбляться больше. Вот твой урок. Хочешь — принимай, хочешь — нет. Если нет, готовься, что однажды тебя опять будут выскабливать.

Я подумала над этим. С «травкой» думалось легко и свободно. Снова мужская логика. Но мне не нравился вывод, и я выдала:

— Это скучно.

— А жизнь вообще — скука смертная,— рассмеялся Сергей.— К тридцати годам уже перепробуешь все на свете. И стоишь потом, как дурак, думаешь: что дальше? Прожил день, упал на диван, провалился в какую-то яму, утром встал — дальше пошел.

— На фиг тогда мы живем?

— Вот и скажи мне: на фиг ты живешь?

Я опять загрузилась. Думала я долго и ответственно: в тот момент, наверное, все мои школьные учителя поразились бы. Сергей не торопил. Иногда мне казалось, что в такие моменты продолжительного молчания он вообще забывал обо мне, уносясь в какие-то свои темные пещеры. Но стоило мне продолжить тему, как он тут же подхватывал.

— Я — в поиске,— наконец, брякнула я.

— И что ты ищешь? Золотой Шлем? Или Кольцо Нибелунгов?

Я раздраженно пожала плечами. Я уже давно раскусила, что он не просто философствует, не просто издевается надо мной. Он ковыряется в моей душе, хозяйничает там, как у себя дома. И мне кажется (умоляю, дневник, сохрани это в секрете), что мне в какой-то степени это нравится. Это возбуждает, черт возьми.

— Не знаю толком,— призналась я.— Себя, может быть.

— Смысл искать себя? Вот ты сидишь тут, голая, трахнутая и обкурившаяся. Ты что, сама себя не знаешь?

— Относительно…

— Тогда зачем?

— Может, я ищу этот самый смысл!— с надрывом выпалила я.— Хочу понять, зачем я живу.

Сергей уничижительно усмехнулся.

— Смотрел я фильм про Иисуса. Когда его распинали, он спрашивал Бога, Отца своего: за что? Две тысячи лет его славят. А он такой же, как мы. Он тоже не нашел свой смысл. Так что, девочка, не надрывайся зря. Еще никто не понял.

Я сочла, что это заявление не голословное. У меня вообще быстро сложилось общее мнение, что все те вопросы, которые я начинаю постигать в свои годы, Сергей уже давно прошел и успел про них позабыть. В какой-то мере это тоже служило причиной, по которой он держал меня подле себя. Возможно, я напоминала ему о чем-то. А может, все куда приземленнее: когда ему было нужно, я раздвигала ноги, и такой расклад его вполне устраивал.

— Не хочу жить, как овца,— удрученно буркнула я.

— Тебе никогда не стать пастырем.

— Почему?..

— Пастырь — самый жестокий из существ. Ради стада он пришибет свою любимую овцу. А ради себя он убьет все стадо. Пастырь — это Бог. Если ты не Бог, ты — овца, вариантов нет. Тебе сказали: нужно ходить в школу. Ты ходишь в школу. Тебе объяснили: эти вот слова хорошие, а за эти получишь в рыло. Ты говоришь хорошими словами, по крайней мере, в обществе, а в рыло тебе неохота. Тебе сказали: любовь — самое главное в жизни. Все девчонки мечтают и страдают. Ты тоже решила немного помечтать, а потом пострадать. Потом тебе сказали: мала еще, нехер рожать, вали на аборт, кто твоего отпрыска будет кормить? Ты идешь на аборт. Родители вопят: должна быть такой-то и такой-то. Ты изворачиваешься, стараясь быть такой хотя бы у них на виду. И кто ты после этого? Овца и есть.

Ему ничего не стоило обидеть меня. Он мог буквально растоптать меня словами, а потом как ни в чем не бывало начать меня раздевать. Один плюс: Сергей все время использовал презервативы, так что хоть в этом я могла быть спокойна. Даже уколовшись, он про них не забывал.

Все-таки он монстр! И моих родителей разглядел насквозь. Вместо того, чтобы обидеться на «овцу», я взяла да и выложила ему кое-что о моих предках. Не смогла я умолчать и о том, что мать моя до сих пор так и не поинтересовалась, каково мне было во время аборта. Подсознательно я надеялась, что Сергей смешает моих родителей с дерьмом, но он вдруг спросил:

— А ты не думала, что настоящая причина — это ты?

— В смысле?— Я вылупилась на него.— Хочешь сказать, что я шлюха и есть?

— Все вы шлюхи в глубине души,— бросил он равнодушно.— Речь не об этом. Ты не думала, что могла быть нежелательным ребенком? Я вообще часто замечаю, что дети повторяют судьбу родителей. Особенно дочери. Они как по следам матерей идут. Может, у твоей матери было то же самое в свое время? Только аборт она не сделала, а сделала все красиво: женила на себе твоего папашу и родила тебя. Но злость все равно осталась. Если бы не ты, все могло быть по-другому. А тут ты сама залетаешь.

Многое было сказано до, еще больше было сказано после, но это, наверное, самое яркое, что запечатлелось в моей памяти. Возможно, ярче уже не будет. Нет, я не думала о таком. У меня мозги не поворачивались так думать. Моя мама? Залетела по глупости? Нежелательный ребенок? Господи, это нечто такое, о чем можно думать только гипотетически!

И все же… Этот вечный домострой, когда со мной обращаются, как с назойливой собачонкой. Гробовая тишина в спальне родителей, полное отсутствие между ними хоть какого-то интима. Раньше я думала, что это просто рудимент доперестроечных времен, некая косность, присущая тысячам семей в наше время. Сергей Каюмов придал моим мыслям иное направление. Присовокупим к этому беспочвенные взрывы ярости у матери, лавиной накрывающие меня, пока я не окажусь вся выпотрошенной и доведенной до слез. Дикая выходка отца, когда я поставила их в известность о своем двусмысленном положении. Еще упорное, даже фанатичное молчание матери после аборта, после моего возвращения из больницы, после исчезновения запасов снотворного.

И постоянный контроль. Контроль меня, их дочери, шмон в моей комнате, скандалы, если я задержусь вечером хотя бы на пять минуть. Такое ощущение… словно подсознательно мама всеми силами старалась не допустить, чтобы со мной стряслось то, что именно стряслось. Словно я родилась с сопроводительной запиской: есть риск пропустить мяч в ворота в шестнадцать лет. Но только никакой записки не существовало, а мама бесилась и бесилась. С того периода моей жизни, когда я впервые поцеловалась с мальчиком в подъезде, а чуть позже из меня хлынули месячные…

И навязывается дерьмовый вопрос: откуда такой панический страх за мою непорочность, за мою, грубо говоря, целку? Откуда, если не было прецедента в прошлом?

Я думаю над этим до сих пор. Вот сейчас пишу и думаю. Я буду сомневаться в этом до конца своих дней, потому что я хочу сомневаться. Но если принять предположение Сергея Каюмова за аксиому, то получается, что своими драконовскими мерами мама не только не защитила меня от беды, она практически по шагам подталкивала меня к аборту. И мне это начинает видеться так, словно за каждой маминой фразой, типа «дрянь подзаборная», или «иждивенка», или «ни на что не годная» неумолимо стояло — залетишь, залетишь, залетишь!  И что она, интересно, сейчас чувствует? И не потому ли отец ускакал в свою комнату, узнав о моей беременности (правда, не забыв предварительно звездануть меня головой о дверной косяк)?

Кстати, Сергей Каюмов заметил мне в тот день:

— Насчет того, кто сделал тебе ребенка. Если захочешь отомстить, только скажи.

Я промолчала, и Сергей, казалось, остался этим удовлетворен. Я давно знала, что месть — не мой путь. Я много рассказывала Сергею, я впускала его в такие глубины, куда не впускала даже Синицына. Но о самом Синицыне он не услышит ни слова, никогда. И я никогда не назову при нем имени Лешки Смирнова.

Да уж, и смех, и грех. Вряд ли Смирнов когда-нибудь узнает, насколько близко висел дамоклов меч над его шеей.

Продолжение следует...