Дело о ложной одержимости (3)⁠⁠

Дело о ложной одержимости

Дело о ложной одержимости (2)

Потому что да, я – бесноватый, мне пришлось признать эту горькую истину. А каждая моя новая прогулка по городу лишь укрепляла меня в этой мысли. С каким-то болезненным удовлетворением я фиксировал в памяти каждое происшествие, доказывающее мою одержимость бесом.

Вот рухнула вывеска булочной, когда мы завернули туда за горячими пирожками с капустой. Вот сломалась ось у телеги, полной новеньких горшков – мы с парнями как раз проходили мимо. Вот юная барышня, которой я залюбовался на ходу, оступилась на ровном месте и подвернула изящную ножку…

Мои друзья тоже пострадали. У Федьки выскочил фурункул на шее, Петьку в губу ужалила пчела, Семён подцепил лишай…

Доказательства копились, множились с каждым днём. Продолжать и дальше объяснять их простой случайностью, неудачным совпадением означало расписаться в собственном слабоумии. Даже Комар притих, оптимизма у него поубавилось, но он продолжал упрямо набиваться мне в компанию.

Ну что за человек? Видит же, к чему дело идёт; видит, боится, но меня не бросает. Что это? Верность другу? Дурость несусветная? Полагаю, последнее.

Встреча с оборотнем поставила последнюю точку в наших отношениях. Мы с Комаром уныло, нога за ногу, брели по пустой улице, когда из-за угла вывернул оборотень. Здоровенный парень, до глаз заросший густым курчавым волосом, босой, в одних штанах из некрашеной холстины. Скользнул по нам безразличным взглядом, пошёл дальше по своим делам и вдруг остановился, раскрыл пасть, полную острых зубов и зарычал – громко, свирепо. Я обмер от ужаса– все знают, что оборотни чуют бесноватых и расправляются с ними по-своему.

- Бежим! – отчаянно выкрикнул Комар, и мы рванули вниз по улице, к постоялому двору, где всегда было полно народу.

Не знаю, сумели бы мы убежать от сильного взрослого оборотня. Думаю, что нет. К счастью, преследовать нас оборотень не стал. А я строго настрого приказал Комару не приближаться ко мне, надавал ему по шее для убедительности и отправился домой.

Больше я свой шалаш не покидал.

Я бы пошёл в полицию. Или к батюшке Питириму – кинуться в ноги, рассказать всё, покаяться. Да я и собирался, честное слово! Только духу у меня не хватало для последнего, решающего шага.

Потому что крутилась у меня мыслишка – подленькая, гаденькая: а стоит ли спешить? Судя по всему, мой бес из мелких. Из тех, что не только настоящей беды, но и крупных неприятностей причинить не могут. Ведь никто же от меня не пострадал, правда? По-настоящему, я имею в виду, всерьёз. А мои родные так и вовсе в полном порядке. Так, может, ничего страшного не случится, если я останусь в своём шалашике? Доживу отведённый мне срок тихо, мирно, незаметно. Буду каждый день на солнышко любоваться, на небо голубое, птичек слушать, дышать ветром. Ну и кому я помешаю? Кому от этого будет хуже?

… Я знал, что бесы имеют неприятную особенность – они могут расти. Начав с мелких гадостей, некоторые из них быстро набирают силу: так лёгкий ветерок становится вдруг ураганом. Знал, но старательно гнал от себя эту мысль, малодушно надеясь, что мой бес не из таких, что он навсегда останется мелким, относительно безопасным пакостником…

А потом мне пришло время идти к Трофиму Лукичу, нашему кузнецу.

Я бы не пошёл, ни за что! Сидел бы в своём шалашике в ожидании конца. Но мне надо было забрать заказ – дюжину оборотных ножей. Казалось бы, в чём дело? Пусть кто-нибудь другой сходит, не велик труд. Но нет, не всё так просто!

Есть у нашего кузнеца одна особенность. А точнее – дурь, как выражается моя матушка. Кто заказ сделал, тот должен его и забрать. Исключений Трофим Лукич не делал ни для кого, что доставляло иногда дополнительные хлопоты его клиентам. Оттого и заказов у него не так много, хоть мастер он отменный, в самой столице его ножи знали и ценили. И простые ценили и, в особенности, оборотные.

Этот заказ кузнецу дал я, мне и нужно было его забирать. Потому что оборотням нет дела до наших человеческих тонкостей, у них на носу очередная инициация молодняка, и подвести их я не имел права. Себе же дороже потом выйдет.

Сами оборотни кузнецов не любили – слишком много железа, слишком сильный запах. Трофим Лукич оборотней тоже не жаловал, хотя платили они хорошо, не скупясь, так что посредником между двумя заинтересованными сторонами выпало быть мне. Вот я и пошёл.

Встретил меня кузнец крайне неприветливо, приказал ждать возле калитки, а сам взял из кузни кожаный свёрток с ножами и положил его на порог. Потом отступил в кузню, настороженно буравя меня взглядом. В руке он держал железный прут, постукивая им об пол.

- Клади деньги, - хмуро сказал он. – Забирай ножи и проваливай. Да поживее.

Проглотив кузнецову грубость и ответную колкость, я смиренно подчинился. Не в том я был положении, чтобы пререкаться с этаким здоровяком. Положив на порог купюру и прижав её столбиком монет, я взял увесистый свёрток. Выпрямляясь, я кинул взгляд в пышущую жаром кузню.

Возле горна возился мальчишка лет десяти, голый, в одном кожаном фартуке и в кожаных же чунях, чумазый и лоснящийся от пота. Младший сынок Трофима Лукича, я видел его пару раз. Мальчишка качнул раз-другой рукояткой мехов, отступил на шаг…

Он споткнулся, я в этом совершенно уверен. Споткнулся о какую-нибудь железяку, валяющуюся на полу. Покачнулся, судорожно взмахнув руками…

Там на стене коса висела, а мальчишка её сбил. Да так неудачно, что хищно блестящий кончик вонзился в его шею. Хлынула кровь, и мальчик упал на колени, зажимая рану руками.

Быстрее ветра я мчался домой, прижимая к груди тяжёлый свёрток, а вслед мне нёсся дикий рёв кузнеца. Кажется, я тоже кричал. Или нет? Не помню. Влетев в свой шалаш, я рухнул ничком на колючее ворсистое одеяло, обхватил голову руками, содрогаясь от сухих, без слёз, рыданий.

Это был конец, полный и окончательный. Только что я убил человека, ни в чём не повинного ребёнка. И то, что это сделал не я лично, а бес, сидящий во мне, никак меня не оправдывало. Наоборот, этот факт лишь усугублял мою вину.

Василий Лукин, ты знал, что ты бесноватый? Знал! Так почему же ты, сукин сын, не пошёл в полицию, не сделал соответствующее заявление? Сидел бы сейчас в каменной беситории, обезвреженный метровым слоем камня и святыми молитвами… а мальчик был бы жив…

Я знаю, что самоубийство тяжелейший смертный грех, я верю в это. Но к бесноватым это не относится. Потому что своим добровольным уходом из жизни они запирают беса в своём мёртвом теле. Если не навсегда, то очень надолго. И одним исчадием Ада на земле становится меньше.

Я сел, посмотрел на свёрток с ножами. Старая лоснящаяся кожа, местами подпалённая, была перевязана лентой промасленной ветоши. Разорвать её или, если не хватит сил, перегрызть, развернуть свёрток, взять в руки тяжёлый, холодный, тускло поблёскивающий нож…

… Я представил, как тычу этим ножом себе в грудь. Или в живот. Или в шею. Как нож выворачивается из моих рук, скользких от крови, а я продолжаю своё дело, нанося себе болезненные, но не смертельные раны…

Я рассмеялся диким истерическим смехом. Ну не знаю я, как кончать жизнь самоубийством! Не сумею я это сделать чисто и максимально безболезненно. Если только вены себе перерезать – говорят, верный способ. Говорят, даже боли особой не чувствуешь, просто засыпаешь и всё.

Придёт мама… а она обязательно придет, когда я не явлюсь на ужин! Увидит меня мёртвого, залитого кровью… у мамы что-то с сердцем, она уже месяц как пьёт отвары матушки Вельмы, и волноваться ей нельзя…

Я бы сделал это! Клянусь спасением моей погубленной души – сделал бы! Несмотря на мои мучения, несмотря на больное сердце мамы. Другое меня остановило.

Ножи! Осквернённые человеческой кровью, они – вся дюжина разом! – станут бесполезны для оборотней. Новые выковать они не успеют, там обряд какой-то хитрый должен соблюдаться, и, значит, инициация молодняка будет сорвана. Что за это с нами сделают оборотни, даже представить страшно.

Нет, не с нами – я к тому времени буду уже мёртв! С моими родными, которые здесь вообще ни при чём. С мамой, с отцом. Со Стешей, которая только жить начинает. И плевать оборотням на всякие там форс-мажоры и обстоятельства непреодолимой силы, у них свои законы и по своим законам они спрашивают. Я – мужчина, мне уже пятнадцать лет… скоро будет… И поступать я должен, как мужчина. Я не имею права подставлять под удар своих родных и, значит, оборотные ножи останутся чистыми, неосквернёнными.

Примут ли оборотни ножи, побывавшие в руках бесноватого, об этом я старался не думать. Этого уже не изменить, это свершившийся факт, поэтому просто будем надеяться на лучшее.

Да, но мне-то что делать? Пойти утопиться? Вряд ли это получится, плаваю я хорошо. Принять яд? А где его взять? Повеситься? Сдаться властям, чтобы дожидаться конца в беситории?

Я подумал о Чёртовом Пальце.

Нам было запрещено ходить туда без взрослых, но мы, конечно, ходили. Я помню, как стоял на краю обрыва и смотрел на больших величественных птиц, кружащихся над пропастью. Я им завидовал, мне хотелось раскинуть руки и прянуть к ним, стать частью вольного воздушного племени.

Что ж, теперь я могу себе позволить это безумство. Это будет мой первый и последний полёт, но всё же это будет полёт. А камни на дне пропасти убьют меня вернее и чище, чем нож, веревка или яд.

Спокойствие снизошло на меня, уверенность в своей правоте, и каждую клеточку моего тела заполнила решимость. Я сделаю это! Сегодня же, как стемнеет, я тайком выберусь из дома, поднимусь в горы, а утром, с первым лучом солнца, встану над обрывом, раскину руки, как мечтал – здравствуйте, птицы!

Уже какое-то время до меня доносился шум с улицы, но я не обращал на него внимания, занятый своими мыслями. Но сейчас шум усилился, сделался раздражающим. Я повернул голову, прислушался. Голоса. Гул взволнованной толпы где-то недалеко. Может быть, рядом с нашим домом.

У меня засосало под ложечкой от нехороших предчувствий. Зачем все эти люди пришли к нам? Требуют выдать меня? Грозятся красного петуха подпустить в случае отказа? Не надо, люди! Хорошие мои, дорогие – пожалуйста, не надо! Я сам, я всё сделаю сам, только дайте мне время. Немного, только до вечера. Я уйду, и больше вы меня не увидите.

Кузнецу этого будет мало, с внезапной ясностью подумал я. Он не отпустит меня просто так, он захочет отомстить мне за смерть сына. Нет, не убьёт – он же не дурак. И не враг своей семье. Но вот избить, изувечить, искалечить – кто ему помешает? Нет, не так – кто сможет ему помешать, кто не побоится вступиться за одержимого?

Папа, не надо! – взмолился я. Закрой глаза, а лучше уйди и маму уведи, чтобы она не видела, как из её сына будут делать окровавленный кожаный мешок с переломанными костями.

Потом я услышал шаги – тяжелые, неторопливые. Они остановились возле моего ненадёжного убежища. Можно еще было рвануть из шалаша, уйти заячьей скидкой по огородам, добежать до Чёртова Пальца, но я как-то разом ослабел и покорно ждал своей участи.

- Выходи, - приказал мне урядник Подкопаев, и я подчинился.

И даже с радостью. Урядник представитель власти, беззаконного самосуда он не допустит.

Я выполз из своего шалаша, поднялся на ноги, жмурясь от яркого солнца. Урядник был хмур и мрачен, от него густо несло чесноком.

Суеверие, конечно, но считалось, что бесы терпеть не могут чеснока. Так это или нет, никто достоверно не знал. Но на войне все средства хороши, правда же? И если существует хоть малюсенький шанс обезопасить себя от бесовских происков, не то, что в чесноке, в навозе с головы до ног перемажешься.

Я бы, например, перемазался. Без колебаний.

- Пойдём, - сказал урядник. – И, Василь, не делай глупостей. Договорились?

- Договорились, - кивнул я.

Кобура на поясе Подкопаева была расстёгнута, тяжелая лапа легонько оглаживала рубчатую рукоять пистолета. Урядник был отменный стрелок, это знали все, в том числе и я. Подстрелить бегущего мальчишку для него было раз плюнуть, и не насмерть, а так, слегка задеть. Чтобы глупый мальчишка больше не мог бегать.

Урядник Подкопаев мотнул головой:

- Вперед!

Но я не двинулся с места.

- Ножи, - сказал я.

- Что – ножи?

- Там, в шалаше, оборотные ножи, - объяснил я. – В кожаном свёртке. Их надо будет отдать оборотням.

- Понял, - сказал урядник. И добавил с внезапной теплотой в голосе: - Не волнуйся, Василёк, всё будет сделано в лучшем виде.

Двор наш был полон народа – казалось, в этой толпе яблоку было негде упасть. Мои глаза безошибочно выхватывали из мешанины физиономий родные любимые лица.

Вот мама – бледная до синевы, зажимает руками рот, чтобы не закричать. Платок у неё сбился, начавшие уже седеть волосы растрепались.

Рядом отец – растерянный, постаревший. Глаза у него как у больной собаки и слезятся. Он вертит в руках шапку: помнёт её, расправит, наденет на голову, снимет, опять помнёт.

Рыдающую сестрёнку утешают какие-то старухи. Суют, дуры, ей леденцового петушка на палочке, гладят по голове, обнимают, прижимая девочку к толстым животам. Стеша яростно вырывается из объятий, яркий красный петушок летит в пыль.

А вот и Серёга с Михеем – стоят, подпирая крепкими плечами стену сарая, буравят мрачными взглядами толпу. Я рад видеть своих старших братьев. Они давно уже живут своими семьями, но вот пришли, не побоялись, и я до слёз благодарен им за это. Они сумеют поддержать родителей.

На заборе нахохленными воробьями сидят мальчишки, и Колька Комар среди них. На лице его отчаяние, грязные щёки прочертили светлые вертикальные полосы. Он плакал, что ли? Не надо, Колька, не плачь. Встретившись со мной глазами, Комар корчит зверскую рожу, показывает какие-то угрожающие жесты, тычет кулаком вниз, во двор.

Там поднятым из берлоги медведем ворочается кузнец; трое жандармов цепкими волкодавами повисли на нём, к ним на помощь спешат ещё двое. Удержат. Впятером – удержат. Наверное.

… Батюшка Питирим, учитель Белкин, учительница Ксения Николаевна, в которую были влюблены все мальчишки в школе, друзья, просто хорошие знакомые… Много их, тех, кого по-настоящему печалит наше горе. И мне становится чуть-чуть легче.

Урядник Подкопаев тараном напирает на толпу. Я иду следом, а за мной пристраиваются двое жандармов с нагайками. От них тоже разит чесноком – от жандармов, я имею в виду. Хотя, может, и от нагаек тоже, кто их знает. Толпа расступается, образуя коридор, и по этому коридору я, как король, окружённый свитой, шествую к воротам.

А за воротами короля ждет его карета – наглухо закрытый экипаж, выкрашенный чёрным лаком. Дверца распахивается, урядник Подкопаев подсаживает меня внутрь, сам занимает место напротив.

Дверца захлопывается, отрезая меня от дневного света.

Всё.

Моя жизнь закончилась.

-6-

Знаете, сколько всего про себя может вспомнить человек? В каких подробностях описать любой прожитый день? Не знаете? Не верите? Говорите, это невозможно?

Зря не верите. Может, ещё как! И я тому живой пример.

От писанины у меня болели пальцы. Ломило спину, слезились глаза, но я упорно работал, и стопка исписанных листов росла. Это урядник Подкопаев велел, чтобы я вспомнил все случаи, когда мой бес причинил вред людям.

- И во всех подробностях! – не терпящим возражения тоном добавил он.

- Зачем? – спросил я. – Если я и так уже во всём признался…

- Затем. – Подкопаев снял форменную фуражку с кокардой, опустился на стул, устало опёрся локтем на столешницу. – Будет суд, мальчик. То, что ты одержимый, ещё надо доказать. Будут опрашивать свидетелей, потерпевших. И не все они будут честны, ты уж мне поверь. Кто-то приврет ради красного словца, кто-то что-то напутает, забудет. А кто-то и намеренно тебя оговорит. Люди разные, мальчик, уж я-то хорошо это знаю.

В беситории мы были вдвоём. Горела свеча, потрескивали берёзовые поленца в печи, но душно не было – какая-то хитрая система вентиляции обеспечивала приток свежего воздуха в этот каменный мешок. Но даже вентиляция не могла избавить меня от чесночной вони – урядник защищался от бесов как мог.

Раньше я никогда не был в беситории. И не потому, что её охраняли или запирали на семь замков. Нет, она стояла открытая, доступная всякому любопытствующему. Но даже самым отчаянным из нас было страшно сюда заходить. А вдруг заразишься одержимостью? Подхватишь беса, как подхватывают болезнетворную бациллу?

Так было ещё вчера. А сегодня беситория стала моим домом, последним в моей жизни приютом. Я получил возможность изучить беситорию изнутри со всей тщательностью, но радости мне это не принесло. Огорчения, впрочем, тоже – я смирился со своей участью.

- Вот тут-то и понадобятся твои показания. Сам понимаешь, в суд тебя никто не приведёт, вопросов лицом к лицу не задаст. Но всё, что ты опишешь, будет изучено тщательно и беспристрастно.

Я сидел на дощатом топчане, покрытым свеженабитым соломенным тюфяком. Иногда, когда я шевелился, солома кололась сквозь плотную дерюгу и штаны. В беситории было зябко, я с головой закутался в одеяло и простужено шмыгал носом.

Одеяло, подушку, тёплую одежду, шерстяные носки и прочее принесла мне мама. Ещё вчера, где-то через час после моего ареста. Ей даже разрешили побыть со мной немного. А вот отца и братьев не пустили, не знаю, почему.

- Тебе будут задавать вопросы. В письменном виде. И отвечать ты будешь тоже письменно. А протоколы заседаний я лично буду приносить тебе, чтобы мог ознакомиться с показаниями свидетелей. Готовься, Василёк, суд будет долгим.

И до его завершения я могу не дожить, подумал я. Неизвестно, сколько мне осталось. Месяц? Два месяца? Или один день? Может, уже через десять минут я вспыхну синим пламенем. Интересно, это будет больно?

Нет! Не интересно! Совсем!

Просто страшно.

А урядник спокойно сидит рядом с живой бомбой и всё ему нипочём. Неужели он совсем не боится? Или просто храбрится, держит марку? Навряд ли, он мужик не робкого десятка.

- Павел Григорьевич, а что, если я убегу?

Вместо ответа урядник сделал приглашающий жест – попробуй, мол.

Я сполз с топчана, подошёл к двери. Она открывалась внутрь, нужно было ухватиться за ручку и тянуть эту каменную махину на себя. Но вот беда – никакой ручки и в помине не было. Только небольшой выступ по периметру. И всё же я попробовал. В результате только сорвал ногти и до крови ободрал пальцы.

Подкопаев подошёл к переговорному устройству – такая небольшая труба, торчащая в стене, с раструбом на конце.

- Семёнов, открой, - приказал он, наклонившись к раструбу.

С минуту ничего не происходила, а потом дверь пошевелилась и со страшным скрежетом начала открываться внутрь. Когда в образовавшуюся щель ворвался ветер и свет пасмурного дня, урядник ухватился со своей стороны и принялся тянуть и толкать.

- Чего стоишь? – пропыхтел он. – Помогай давай.

Втроём – я, урядник и неизвестный мне Семёнов – мы кое-как открыли проклятую дверь.

- Смотри, - буркнул Подкопаев.

Вчера, когда меня привезли, мне было как-то не до любований пейзажами. Сегодня, в общем-то, тоже, но я послушно высунул нос за порог и огляделся.

Двор – большой, побольше нашего. За жердяной оградой, чисто символической, только чтобы обозначить границы, - дикое поле, тянущееся до тёмной щётки леса. Слева дорога, ведущая в Красногорск – беситория, согласно Указу Квизорского Департамента, располагалась не ближе трёх километров от любого человеческого поселения.

Открывший нам дверь Семёнов стоял в нескольких метрах от беситории, настороженно блестел глазами из-под мохнатой шапки и поигрывал витым кнутом. За оградой, возле караулки, торчали ещё двое стражей, вооружённые длинными крепкими палками; у коновязи фыркали и потряхивали гривами две осёдланные лошади.

Всё было понятно без слов.

Отворишь дверь, развязав пупок, - тебя встретит стражник с кнутом. Положишь его, рванёшь в чистое поле – тебя догонят двое верховых с палками.

Не убежать. Да и незачем, если честно. В беситории хотя бы кормят, есть крыша над головой… мама навещает, опять же… Хотя нет, маму не надо, не хочу быть причиной её смерти.

Так я Подкопаеву и сказал.

- Пока можно, - успокоил меня урядник. – Ты уж мне поверь.

Конечно, я поверил. Он явно знал больше меня, хотя из нас двоих именно я был бесноватым. Интересно, подумал я, будет ли он таким же храбрым, когда поймёт, что мой срок подходит к концу? Будет ли по-прежнему смело заходить в беситорию или ограничится переговорным устройством?

Мысль отдавала горечью и злорадством, хотя кому-кому, а уж мне злорадствовать точно не стоило.

- А-а-пчхи!

Могучий чих сотряс меня, из носа потекло. Зажав нос, я заметался в поисках какой-нибудь тряпки, схватил чистое полотенце, лежащее на подушке, кое-как привёл себя в порядок. Щёки у меня пылали от стыда. Урядник протянул руку, озабоченно пощупал мне лоб, покачал головой.

- Да ты весь горишь, парень! Давай-ка ты ложись. А я дровишек в печь подброшу и схожу за матушкой Вельмой. Она живо тебя на ноги поставит.

-7-

Суд начался через неделю, в субботу. Почему так долго? Ну, во-первых, я должен был всё-всё про себя написать. Во-вторых, дознаватели, адвокат и судья должны были это всё прочитать. Составить списки потерпевших и свидетелей, выписать им официальные повестки. Подготовить, между прочим, помещение, в котором будет проходить разбирательство: здание мэрии, в котором раньше проходили судебные заседания, не очень-то подходило для этого, слишком много нашлось желающих присутствовать на моём процессе.

Господин Кубасов, наш местный предприниматель, великодушно предложил свою недостроенную виллу – все основные строительные работы там были уже завершены, оставалась отделка и ещё что-то по мелочи. Отцы города, включая мэра и судью, осмотрели виллу и остались довольны. В качестве зала заседаний решено было использовать бальный зал: светлый, просторный, с великолепной акустикой и электрическим освещением. Там был построен помост для судей и установлены длинные лавки для зрителей. Нашлись помещения для совещательной комнаты, для комнаты отдыха и столовой, закутки для секретарей с их архивами и прочее, прочее, прочее…

В саду, размеченном, но ещё не высаженном, были установлены павильончики для отправления естественных потребностей благородных господ; для остальной публики на скорую руку сколотили длинные дощатые нужники: для баба слева, для мужиков справа.

Да, действо намечалось грандиозное, я даже чуть-чуть гордиться начал. А потом подумал о родителях, о сестрёнке, и гордость моя куда-то улетучилась, сменившись печалью и беспокойством за их судьбу.

Откуда я обо всём это знаю? От людей, ясное дело. Меня ведь навещали. Каждый день, да не по одному разу: то урядник, то батюшка Питирим, то адвокат.

Да, у меня был свой собственный адвокат! Не Гусаров-старший, слава Богу, на которого у моей семьи просто денег не было, а бесплатный, назначенный мне по суду. Ничем не примечательный крючкотвор, он маялся в проёме открытой двери, задавал мне дурацкие вопросы, невнимательно выслушивал ответы и с облегчением убегал. Невооружённым глазом было видно, что он откровенно трусит находиться рядом со мной.

А вот батюшка Питирим, наоборот, вёл себя как настоящий полицейский следователь! Когда он заглянул ко мне впервые, я, по наивности своей, подумал, что он начнёт вести со мной душеспасительные беседы, будет ободрять, утешать и поддерживать в трудную минуту. Ничуть не бывало! Нет, он, конечно, утешал и ободрял, но как-то казённо, по обязанности. Пробубнит молитву как скороговорку и давай посторонние вопросы задавать. Создавалось такое впечатление, что христианского пастыря моя душа занимает в самую последнюю очередь. А по настоящему интересуют его совсем другие вещи.

Так, например, он требовал точный список моих друзей, которые были со мной во всех эпизодах одержимости. И не просто список, а с подробностями: кто стоял ближе ко мне, кто дальше, кто куда посмотрел, кто что сказал… Я считал это пустым любопытством и злился; батюшка Питирим не обращал внимания на мою злость и наседал.

Ещё он прицепился к оборотню. Ну, к тому, что чуть было не напал на нас с Комаром. Хуже пиявки прицепился, честное слово, не оторвёшь! Вынь да положь ему приметы оборотня: рост, телосложение, примерный возраст, да какие у него глаза, да какие у него уши… Такой допрос учинил, что мне этот оборотень ночами стал сниться! Художника позвал, из наших, из местных. Творческий человек, художник не дурак оказался выпить, а чарочка-другая крепкого, как известно, вызывает подъём духа и толкает на подвиги. Подвигов от пьянчужки не требовалось, а требовалось нарисовать портрет оборотня по моему описанию. Портрет он нарисовал, да что толку? Если для меня все оборотни на одно лицо? На одну морду? Не важно. Но батюшка Питирим остался очень доволен.

Про Кольку опять же допытывался, про Комара. Как давно мы дружим, хороший ли он друг и всё такое. Тут я, конечно, ничего скрывать не стал, расхвалил Комара в пух и прах. А что? Пусть знает, что есть ещё настоящая дружба между людьми, не все отношения выгодой меряют. Он, Колька-то, и в беситорию ко мне рвался. Только не пустили его, прогнали взашей. И правильно сделали, между прочим! Но Комар упёртым оказался, придумал подобраться к беситории ночью, когда стража носом клюёт, чтобы через переговорную трубку со мной парой слов перекинуться.

Ну, об этом я батюшке Питириму ничего говорить не стал. Мало ли? Проболтается кому, дойдёт до Колькиного отца, так тот Кольке шкуру плетью так обдерёт, что тот неделю сидеть не сможет. Оно мне надо, друга подводить?

А когда про кузнеца речь зашла, тут вообще пердимонокль вышел, как выражается учитель Белкин. Расспрашивает меня батюшка Питирим: кто знал, что я к кузнецу за ножами пошёл, не было ли там случайного прохожего, как давно кузнец траву косил, какой у него колодец, ну и прочую ерунду. А потом вдруг и говорит: мол, сынок Трофима Лукича, чумазый Антошка, жив и даже здоров. Коса, мол, по коже только чиркнула, царапина, а не рана. Мимоходом говорит, как о чём-то не важном.

Я аж подпрыгнул. Ну что за человек? Я ему, понимаешь, душу открываю, в невольном грехе убийства каюсь, а он? Молчит! Молчит, так его и перетак! Хотя давно мог бы снять тяжкий груз с моей души.

Ну и высказал я ему всё, что думал. А батюшка Питирим страшно удивился: он, оказывается, был уверен, что адвокат уже поставил меня в известность. Потому как обязан был это сделать и даже обещал.

Стало ли мне обидно? Нет? Ни обиды, ни горечи, ни злости – ничего я не ощутил. В груди у меня образовалась ледяная пустота. Потому что в этот миг я понял – меня предали. Никого, даже собственного адвоката, даже духовника я не интересую. Ни я сам, как личность, ни мои душевные терзания. Все давно поставили на мне крест. И заботит их только, чтобы никто больше от меня не пострадал. Сидит Василёк в каменном мешке – ну и пусть сидит, так всем спокойнее. А суд, грядущее обвинение или оправдание – это всё фикция, пустое сотрясение воздуха. Приговор уже вынесен – бесом, который сидит во мне. И скоро будет приведён в исполнение.

Я, ещё живой, был уже для них мёртвым. И меня, как сломанную бесполезную вещь, выбросили на помойку.

Я не хотел больше никого видеть. Я хотел умереть. Я и не знал, что предательство – это так больно.

- Дурак! – воинственно сказал Колька. – Это кто предатель? Это я предатель? А по шее?

Он стоял там, за метровой каменной стеной беситории, и добраться до моей шеи ну никак не мог, но его уверенного тона мне стало как-то легче.

Он каждую ночь приходил ко мне, мой верный Комар. И рассказывал самые последние новости, касающиеся предстоящего суда. Грустные это были новости, совсем невеселые. Как если бы умирающему живописали гроб, в котором его будут хоронить. Но все же я был рад услышать голос друга. И в то же время я страшно боялся за него – мой бес оказался не таким хилым, как я считал вначале, его зловредные эманации пробивали даже камень.

Полицейская лошадь вдруг расковалась и повредила копыто гвоздём. Один из стражников обварился крутым кипятком, у другого прихватило живот. Копчёный окорок протух на леднике, свежий хлеб покрылся плесенью, скисло молоко. Батюшка Питирим маялся зубами.

Ну ладно – стражники. Урядник Подкопаев. Батюшка, в конце концов. Их дело – казённое, они за это деньги получают. А Колька тут при чём? Он за что должен страдать? Да, пока ничего плохого с ним не случилось, но ведь это лишь вопрос времени. Рано или поздно удача отвернётся от Комара, и он огребёт от меня по полной.

Я гнал его прочь, но каждую ночь он возвращался. Ненадолго, на часок-другой, но для меня это было как глоток студёной воды в жаркий полдень. Я радовался, услышав его голос, и проклинал себя за эту радость. Мне бы решимости побольше, чтобы доложить уряднику: так, мол, и так, ходит тут ко мне Колька-Комар, дурит стражников, подвергает свою молодую жизнь опасности. Только правильно говорит батюшка Питирим – слаб человек и грешен в этой своей слабости. Каждую ночь я обещал себе поговорить с урядником, и каждое утро, как видел его, на мои уста словно печать молчания ложилась. Ни словечка не мог вымолвить, хоть режь меня. Так и мучился.

А потом начался суд.

Урядник Подкопаев приносил мне для ознакомления протоколы судебных заседаний. А Комар дополнял сухие казённые строки своими личными впечатлениями. Так что я, сидя в своём каменном мешке, имел полное представление о том, как решалась моя судьба.