Чистоземельщик⁠⁠

Часть первая Чистоземельщик

Часть вторая

Часть третья Чистоземельщик

Часть четвёртая Чистоземельщик

***

Надо мной колыхалось нечто серое, облезлое в тёмной размытой рамке. Затем рамка разрослась, точно съев серое до пятнышка. "Сужается поле зрения", - мелькнуло в голове. Помираю, что ли? Или лежу на операционном столе -- руками-ногами не шевельнуть. Не было возможности разлепить губы, они стали чужими, деревянными. Руку ужалила боль. Темнота.

Снова серость в разводах над головой. Голоса.

- Жри, мразь!

- У-у-у-у-у...

Я чуть повернул голову. Движение отозвалось перекатыванием камней в мозгу, который вообще-то не ощущает боли. Но камни так давили, вонзались острыми краями...

"Сосуды... вкололи что-то сосудистое", - подумал я. Перед глазами прояснилось. Серое оказалось потолком с грибком в углах, облупившейся побелкой.

- Жри!

- У-у-ы-у...

Набрался сил и перекатил голову набок. Широкая спина в зелёной униформе заслонила соседнюю койку.

- Гхай! Гха...

- Тьфу, падла! - заорал зелёный и вскочил, одновременно отпрянув в мою сторону.

Чуть не уселся мощным задом мне на грудь из-за тесноты прохода между койками.

Я увидел желтоватый профиль, измазанный серой, под цвет потолка, кашей, вытаращенные глаза, дёргавшееся горло. Понятно, больной подавился пищей. Не просто подавился!.. Вздувшиеся вены шеи, высунутый язык, кашлеобразные звуки... Чёрт подери, да он сейчас задохнётся!

Я захотел крикнуть, но не смог. Да что это такое?.. И только потом пришла мысль: где я?

Меж тем больной по соседству побагровел, пустил из синих губ пену и затих. Санитар, спокойно и недвижно наблюдавший за ним, взял с тумбочки полотенце, вытер сначала свою форму и руки, потом лицо несчастного и отправился прочь как ни в чём ни бывало.

- Слышь, Фёдорыч, этот Лихоносов-то, кажись, того... - Раздался его голос за решёткой, которая, видимо, заменяла дверь.

- Повезло ему, - откликнулся неведомый Фёдорыч.

Голоса ещё побубнили, раздался отдалённый смех.

Я дёрнулся изо всех сил -- руки и ноги привязаны. Путы крепки. Покалывание, а потом и онемение в конечностях дало понять, что обездвижили меня отнюдь не медицинскими ремнями, а по старинке -- рваной на полосы тканью. Или бинтами. Или верёвками.

Чёрт, где же я? Попытался заорать -- и услышал тихое сипение. Усилия пошевелиться, подать голос вызвали ещё больший приступ боли. Из уголка рта потекла едкая слюна. Сглотнуть невозможно -- жидкость всё прибывала и могла хлынуть в дыхательное горло. Ладно уж... Я представил, как выгляжу со стороны -- пускающий слюни, фиксированный к койке идиот.

Скорее всего, я там, где таким только и место -- в психушке... На глаза навернулись слёзы, защипало в носу. Ох, только не это -- слюна плюс сопли прикончат меня так же верно, как каша моего соседа.

Только тут дошло, что рядом остывает труп. И заберут его не раньше, чем через три-четыре часа. Но ведь заберут же? И я попрошу объяснить, что случилось, позвонить в администрацию губернатора, связаться с Ильшетским мэром, в конце концов. Меня должен осмотреть врач, с ним можно поговорить... Самое главное -- показать свою адекватность, умение вести диалог.

От соседней койки послышались утробные звуки. Ясно, у почившего отошли газы с содержимым кишок. И точно -- завоняло дерьмом.

Как его назвал санитар? Лихоносов? Неужто Лихой?..

Я вновь повернул голову. Нет, не может быть... Хотя... Желтизна-то от лекарства. Оно же запросто может вызвать острую печёночную недостаточность.

Мускулы на руке трупа дёрнулись. Меня это не смутило -- посмертные изменения в тканях. Гораздо хуже духота, прямо пекло... Так и свариться можно на этой койке.

Отчего же никто не зайдёт сюда? Позвать? Но горло издало бульканье и еле слышный вой. Ну уж нет, такого никто не должен услышать. Только ясную, чёткую речь. А также увидеть полную ориентацию в происходящем и готовность понимать собеседника.

Эх, Лихой, Лихой... Что произошло на веранде твоего дома? Дома... До...

Ночь. Душный вонючий воздух, словно ватой, запечатывал ноздри и рот, который, как и глотка, был полон корок от засохшей слюны. При дыхании они издавали шум, похожий на поскрёбывание.

От поста санитаров тянулась по полу полоска света. На стене -- лунное пятно, поделенное на квадратики оконной решёткой.

Вот гады! Они не унесли из палаты труп!

А его уже чуть- чуть разбарабанило. Неудивительно в такой жаре. Вздутые, как сосиски, пальцы шевельнулись.

Не может быть! Ещё не кончилось время окоченения... Впрочем, чего только не привидится под воздействием таких лекарств.

- Сссе -рый... - послышалось в какой-то нереально плотной тишине.

Э-э, да у меня слуховые галлюцинации. И мёртвыми телами не испугать -- как-никак Коля Сурменок с его ОПГ -- мои старые знакомые и клиенты. Надо добавить, бывшие. Но этого никто...

- Сссерый... она знает... - донеслось явственно с соседней койки.

Звуки точно обрели материальность и тяжко придавили мою грудь. Стало реально трудно дышать. Сердце как будто увеличилось и из последних сил бухало в рёбра.

Нет-нет, это мозг, отравленный лошадиной дозой нейролептиков, занялся созданием своей реальности.

Во рту трупа булькнуло, и я различил звуки:

- И я... знаю...

Да боже ж мой, где санитары-то? Разве можно оставлять тело в такой парилке? Я сжал веки и попытался отключиться.

Кто и что знает? Да пусть знает. Я же как нижний камень в основании пирамиды: убрать, и всё рухнет. Так что лучше не шевелить.

Не шевелить, не шевелить... Ни прошлого, ни настоящего...

Меня снова выбросило из забытья. Тело словно окаменело, а язык заполнил весь рот и грозил запасть в глотку.

Зелёная фигура нависла надо мной.

- Кормить больного пора, - весело сказал санитар. - Нуте-с, рот откроем или?..

Он показал мне толстую резиновую кишку.

Они что, сами умом двинулись? В палате уже дышать нечем от трупных миазмов. Унесите же мертвеца! Где врач?!

- Вот, молодец, ам-ням-ням... - с усмешкой сказал санитар и поднёс к моему рту, который открылся против воли, ложку с горкой чего-то странного, шевелившегося.

Но я смотрел на самого санитара. Уж больно знакомой показалась рыхлая, в оспинах и шрамах, физиономия. Шалые, широко расставленные глаза с косинкой, рыжие брови, отвисшие губищи, меж которыми -- редкие, словно изъеденные ржавчиной зубы. Настоящее пугало.

Пугало?! Вовка Пугалов? Не может быть. Он же остался в восьмидесятых прошлого века, в никому не нужной могиле. Задолго до того времени, которое всю страну заставило барахтаться в яме...

- Ну? - посуровел санитар, и его гляделки почти исчезли за отёчными веками, а брови сдвинулись.

Я напрягся изо всех сил, оторвал от взмокшей подушки голову и поддал носом протянутую ложку. А вот хрен тебе, Пугало! Или какой другой человек, да куда там человек -- садист, напяливший на себя личину давно мёртвого отморозка. Врача сюда!

Ринувшийся к моему лицу кулак погасил дневной свет.

***

Пугало появился в школе, когда мы учились в седьмом классе. И сразу же всё изменилось: интернатские, которых мы игнорировали, стали силой, а наш пацанский коллектив распался. Несмотря на то, что не только мы, но и отцы выросли вместе. В маленьком посёлке нечего было делить: всё как у всех, а "место в обществе" и уважение к каждому словно бы переходило по наследству. Я, сын путейца, пробившего лбом высшее образование, просто не мог не быть отличником в учёбе. А Лихой, отпрыск председателя местного комитета, - не иметь поручения старосты.

"Костяк класса" о котором всегда тепло говорила наша класснуха, обрёл текучесть. Кто-то взялся шестерить перед интернатскими, ценой унижения и лишения некоторых значимых для мальчишек вещей зарабатывая себе спокойную жизнь. Кто-то навечно стал "палевом", потому что попытался найти защиту у взрослых.

Меня же и Лихого взяли в оборот. Наверное, интернатским, которые привыкли держаться стаей, не нравилась наша независимость. А ещё уважительное отношение учителей, стабильное положение в ребячьем коллективе. Или сыграла роль вечная ненависть к "благополучным" той части человечества, которая в чём-то сочла себя обделённой.

Отец отучил жаловаться ещё в детском саду, подсказав два способа "налаживания контакта" - договор и честную драку. Только вот он не мог и предположить, что с Пугалом не может быть договора на равных условиях, а драка -- гиблое дело.

Однако при первом же избиении, которое произошло за школьными мастерскими, я нашёл выход: если нельзя противостоять, а подчиниться -- гаже некуда, то можно... перевести стрелки. Пугало оказался послушным механизмом. Лихому тогда досталось -- мама не горюй.

Я уболтал дружка сказать родителям, что нас измордовали старшаки, кто именно -- не видели, так как наши головы оказались в матерчатых мешках для сменной обуви. Пошёл даже на то, чтобы расстаться с кроссовками "Адидас", выпущенными ленинградским "Скороходом", которые привёз отец из командировки. По тем временам -- дефицит, предмет гордости и вожделения не только школьников. Вельветки Лихого выбросили на пустыре, мои "адидасы" сунули в кучу деревянных болванок для уроков труда, где на следующий день их обнаружил трудовик.

Если бы наши матери обратились в милицию, то история бы получилась совсем другой. Но они кинулись к тому, кто заменял в Ильшете священника с тысяча девятьсот двадцатого года, - директору школы, всех знавшему и всем задававшему направление в жизни Илье Николаевичу. Старик за шесть десятков лет педагогической деятельности стал дитятей не только душой, но и головой, и поверил в наши бредни. Прошёл по классам, сея "разумное, доброе", стыдя и взывая. А исходившим слезами родительницам рассказал об ужасной судьбе Вовы Пугалова.

Раньше меня не так, как сейчас, раздражало объяснение преступных действий человека тяжёлым детством. Уж очень много довелось знать отморозков, которые с рождения были окружены любовью близких и достатком, кому не приходилось надрываться, чтобы добыть кусок хлеба или вожделенные ребячьи штучки, а всевозможные конфликты с миром во время отрочества и юности были подавлены в зачатке авторитетом, возможностями чадолюбивых родителей.

Всегда казалось, что главное -- путь, который человек изберёт в жизни. Мой определился, как только я понял: человек человеку не друг, товарищ и брат, а всего лишь средство, материал, которым можно мостить свою дорогу; рельсы-шпалы, по которым летит локомотив. Сочти иначе -- и окажешься под откосом.

Я подслушал вечерний разговор родителей. Подумать только, мама заплакала точно так же, как во время моих болезней, когда поведала отцу о страданиях хулигана, избившего её сына! Моему скрытому возмущению не было предела, но я сдержался и запомнил всё от слова до слова.

Так вот, Пугало родился в многодетной семье: восемь детей от разных отцов. Восемь прожорливых ртов, в восемь раз большая потребность в одёжке и обуви. А ещё восемь лишайных побирушек, которых ненавидела вся улица зажиточного курортного местечка. Их всячески шпыняли, колотили и взрослые, и дети. А они всё лезли на глаза, шарили по мусорным бачкам, тащили всё подряд в загаженную халупу, воровали в садах и огородах. На них валили всё, что случалось плохого: тяжело заболел ребёнок -- так с одним из "этих" постоял рядом; обтрясли сливу -- не иначе как "эти" постарались; сломали забор, разорили курятник, угнали велосипед, сорвали антенну -- виноваты "эти".

Младшие и разговаривать-то путём не умели, только подвывали, раззявив щербатые рты, когда бывали схвачены на месте "преступления". Или в руках пьянчужки, которому не на ком было сорвать злость. А пуще всего раздражала людей безответная слабость и добродушие: "эти" никогда не давали сдачи обидчикам; а мозги дегенератов заставляли улыбаться тому, кто прибил, но тут же пожалел и дал конфетку. Или не пожалел, а решил посмеяться над ущербными. Ведь так человек всегда ощущает своё превосходство над ближним.

Матери они были не нужны. Всему миру не нужны. Но не старшенькому Вовке. Единственный нормальный в семье защищал выводок дебилов со страстью и свирепостью, которой мог бы позавидовать зверь. Его реально боялись даже мужчины. А ещё Вовка с девяти лет работал (ну и воровал, конечно) на рынке, пытаясь заткнуть голодные рты. Особенно трудно было зимой, в отсутствие курортников. Тогда Пугало шёл в разнос. Но повязать его не удавалось. Не шёл он и под криминальные группировки.

Подвела мать-пьянчужка: её нашли на пляже возле зарезанного приезжего мужичка, которого ограбили до трусов. Она лыка не вязала и не смогла объяснить, откуда в её руках окровавленный нож. Мать загремела на пятнадцать лет. А как иначе пресечь рост преступности в стране, где она невозможна по определению?

И если раньше удавалось отбиться от социальных работниц и опеки, то теперь Вовке пришлось расстаться с братьями и сёстрами.

Слушая маму, я подивился тому, что человек может пойти на такие лишения ради неполноценных дурачков, которые, может быть, забыли о нём в ту же минуту, как оказались за столами детдомов с их баландой, пусть и регулярной; на чистом, хотя и плохоньком постельном белье. Пугало выбрал не тот путь. И расплатился за это.

Но он вполне годился для того, чтобы стать рельсами-шпалами для моего локомотива.

После подслушанного вечернего разговора отца и матери в моих руках оказался самый надёжный рычаг воздействия на Пугало. Вовка мечтал накопить денег, сорваться из интерната, добраться до Дальнего Востока, найти там свою мать и вытрясти из неё душу, чтобы узнать, в какие места необъятного Союза развезли многочисленных братьев и сестёр.

Откуда мне было знать в те годы, что ничто так не сближает, как общая мечта, идея или любая другая дурь? Однако я создал миф о влиятельном родственнике, начальнике над всеми колониями Хабаровской области, о том, что после восьмилетки поеду именно туда за длинным рублём и удачей. И Пугало клюнул! Я рисковал, конечно: в Ильшете все знали про всех, и я мог прослыть треплом. Или того хлеще -- отец бы пришиб за враньё.

И Пугало однажды сунул мне награбленное - рубль с мелочью:

- Слышь, Серый... У нас шмонают, как в тюряге. Прибереги. Насобираю бабок -- вместе на Дальний двинем.

Я поднял на него недоумённый взгляд, хотя сердце пело: игра дала результат!

Так я стал тайным товарищем главного школьного хулигана, можно сказать, серым кардиналом и богачом по совместительству. Теперь от меня зависело, какой урок пройдёт спокойно, а какой будет сорван; кого потрясут, а кого выхлопают. Хорошо, хватило ума не потратить содержимого глиняной кошки-копилки (всем известно: хочешь что-то спрятать, положи на видном месте). А ведь был соблазн, был, особенно когда после лагерной смены Пугало притаранил восемьдесят рублей -- стыренную зарплату полоротой вожатки.

С Вовкой меня связал не только "общак на двоих". Странное приключение словно бы заставило нас поучаствовать в противостоянии смерти. И кабы не Пугало...

В конце августа родители срочно уехали в деревню к деду. Железнодорожник-орденоносец решил на пенсии потрудиться для страны на ниве сельского хозяйства. Вступил в какое-то не то предприятие, не то просто шарашкину контору и занялся выращиванием телят. Долго не продержался: загнулся от тяжёлой работы и невыносимых условий прежде молодняка, который тоже вскоре благополучно передох. Ибо ни кормов, обещанных по весне, ни телятника, ни зарплаты, ни техники, ни рабочих рук не оказалось.

Папа с мамой поехали вызволять деда, но не успели. Я же впервые в жизни оказался в своём собственном распоряжении и отрывался по самое "не могу".

Витька прихворнул и не смог составить мне компанию в ночной вылазке на грязевое озерцо. А говорили, что ночью по его берегам (считайте -- мусорным залежам) бродят синие огоньки. И вроде бы там, где они появятся, лежит труп. Или кости. Этот мертвец стережёт клад. Если прочитать над ним "Отче наш...", покойник рассыплется прахом. И тогда загребай схороненное, богатей, покупай себе мотоцикл "Урал" или "Днепр", а то и видеомагнитофон. Молитвы, естественно, никто не знал, но это ведь не повод отказаться от прогулки на озеро?

Пугало воспользовался неразберихой и суматохой, главным образом, отсутствием старшего воспитателя в интернате перед началом нового учебного года и примкнул ко мне. Разбогатеть он хотел как никто другой.

Что тут сказать? Придурки, и не иначе. Но с моей стороны это был вызов обстоятельствам, если хотите, судьбе. Я искал свой путь, и поиски шли в самых странных местах.

Над загаженной водой, политой лунными лучами, проносились едва слышные звуки: вздохи, посвисты, шепотки, которые возрастали до бормотания, а потом внезапно обрывались. Храбрец Пугало трясся мелкой дрожью. Я был спокоен: папа однажды поговорил со мной и объяснил все особенности грязевого озерца, которые ему были известны с малолетства. Бояться стоило только обрушения мусорных куч и топи.

Вдруг Вовка издал хриплый горловой крик и прижался ко мне. Чёрт подери, он хотел спрятаться за моей спиной!

По воде, которая была чернее ночного неба, к нам плыл синий огонёк!

Я крепко зажмурился. Но и под сжатыми до невозможности веками сияющая точка приближалась, а от неё расходилась рябь столетиями травленого озера.

Этого не может быть!

Вот сейчас открою глаза...

Но огонёк никуда не делся.

Пугало взвыл и -- мать честная! - забубнил молитву.

Я сунул одеревеневшую руку в карман и вытащил фонарик, свет которого помог нам добраться до гадючьего озера.

Холодным и словно задубевшим на морозе пальцем нажал кнопку.

Живой желтоватый луч заплясал, но всё же остановился возле огонька.

А потом я успокоился и спокойно навёл его на синюю звёздочку.

И она исчезла!

Ещё поводил лучом фонарика по воде, горам хлама -- ничего.

Пугало шумно выдохнули отлип от меня. Постоял и пробасил: "Идём отсюдова. Байда эти клады. Ну их к бесу".

Мне захотелось приколоться над Вовкой, сказать что-нибудь едкое, уничижительное, припомнить его молитву, но возле наших ног что-то сильно плеснуло.

Содрогнулось нагромождение брёвен и пружинных сеток выброшенных кроватей, встала ребром ржавая стиральная доска. Пугало схватил меня за ворот куртки и сильно потянул назад.

И вдруг ярчайшая вспышка какого-то потусторонего света ослепила нас.

Фонарик вырвался из руки, загрохотал по залежам мусора.

И меня потащило вперёд, в сиявшую бездну.

Через миг голову, руки, а потом шею и туловище будто сжало. Когда я ощутил холод и намокшую одежду, то понял, что ухнул в плотные воды озера.

Странно, что не было боли в груди от нехватки воздуха. Ещё более странно, что глаза видели стремительно приближавшееся дно. Пузырьки газа поднимались над похожим на мех илом, колыхались какие-то тряпки, а может, растительность этих гиблых вод. Скользили чёрные тени неведомых созданий. И фосфорически светился угол маленького чемоданчика, наполовину увязшего в иле.

Вот он, клад!

Я протянул руку.

Но тут же какая-то сила поволокла меня назад.

Лёгкие обожгло, сердце стало громадным и зашлось от пронзительной боли. Голова словно взорвалась. Я потерял сознание.

Пришёл в себя между колёсами локомотива и рельсами. Меня жутко плющило и колотило.

Оказалось, это Пугало положил моё бездыханное тело на своё колено и со всей дури лупил по спине.

Сначала я не мог вздохнуть, но потом проблевался и глотнул вонючего воздуха, от которого снова скрючило в приступе рвоты. Так меня ещё никогда не полоскало! Но как бы то ни было, оказался жив-здоров. С металлическим чемоданчиком в руке. Очень маленьким, меньше того, с которым приезжает фельдшер неотложки.

Клад! Мой клад!

Грудь дышала тяжело, рывками; руки ходили ходуном, болело всё тело. Но я был по-настоящему счастлив.

- Давай делить, - сурово сказал Пугало.

Ну вот, я словно второй раз в омут угодил. Поднял на него взгляд: Вовка возвышался надо мной, как монолит, в который спёкся всяческий хлам. Только с недюжинной силой и чугунными кулаками. И тупой башкой, которая не в силах сообразить: владеет кладом тот, кто его взял. Но не спорить же с придурком? Отнимет чемоданчик, а меня швырнёт назад в тухлую воду.

Ну, разделим мы мой клад. А куда Пугало денет свою долю? В мой схрон, разумеется. А там видно будет.

И я проникновенно сказал, заикаясь от нервной трясучки, холода и какого-то странного возбуждения:

- Спасибо, вытащил меня... брат. Если б не ты, лежал бы с дырявыми башмаками и ржавыми утюгами на дне. Клад твой, брат.

Пугало, видимо, опешил. Думал, что я буду биться за находку, уговаривать его или стращать взрослыми. А слово "брат" от нормального пацана он, наверное, никогда и не слышал. Может быть, имелись у него какие-то принципы, которые заставили Вовку заявить:

- Поровну!

Однако разделить не удалось. Потому что ноль пополам не делится. В чемоданчике оказались две обгорелые тетрадки и почерневшая брошка или значок - похожая на ворону птица с распахнутыми крыльями.

Вовка почему-то не расстроился. Его вполне устроил пшик вместо куша. Он весело трещал всю обратную дорогу, сыпал дебильными интернатскими шуточками и даже начал гундосить песню. Утешал меня, что ли? Или привык к тому, что все похождения в его непутёвой жизни заканчивались именно так -- полным пшиком?

Тетради и чемодан мы выбросили; значок Пугало благородно оставил мне.

Я отмочил в керосине, отшлифовал так тяжко доставшуюся мне безделушку. Судя по всему, она была из алюминия. С уроков химии было известно, что в конце девятнадцатого века этот металл, недавно открытый, считался драгоценным. Стало быть, вещица дорогая. А если учесть, сколько ей лет, то и бесценная. Продать или поменять значок я не захотел. Оставил в качестве талисмана. И он срабатывал, чёрт побери!

Вовкино отношение к "серому кардиналу" стало трепетным. Действительно, на грани братской любви. Я же с удовольствием помыкал "названым братом".

Моя незримая власть рухнула внезапно и страшно. В начале сентября, когда я пошёл в восьмой класс, отцу как передовику производства выделили "Москвич" в обход всех очередников. И моя мама, полагая, что сынок будет не в обиде, а полном восторге, грохнула кошку, пока я был в школе. И разбитое нутро явило потрясённой родительнице колоссальную сумму -- полторы отцовских зарплаты.

Мама бросилась в школу, вызвала меня с урока и стала трясти за плечи, брызгая слезами и заикаясь от чувств: где взял? Скажи сейчас же! Какой позор! Отец позвонил, счастливый... машину выделили. Уважение и почёт. А сын -- вор!

Всё тело потеряло чувствительность. Еле шевеля одеревенелыми губами, я сказал, что сейчас пойдём домой, и там я всё объясню. Мама разрыдалась.

Я вошёл в класс, двинулся к своему месту, собрал портфель, обронил географичке: "У нас ЧП" и направился к двери.

Но бросил взгляд на заднюю парту.

Каким бы доверчивым дуралеем ни был Пугало, но чуйка у него сработала. Выражения его лица я не забуду никогда. А также то, что его могучие плечи, обтянутые старым свитером -- Пугало был единственным, кто не носил школьную форму ввиду отсутствия нужного размера -- угрожающе приподнялись.

До дома мама шла, подволакивая ногу и причитая, что новость убьёт отца, что он не перенесёт позора, что деды и бабки перевернутся в гробах. И ни одного слова о том, что происшествие можно скрыть не то что от милиции, но и от отца!

Я бормотал что-то утешительное, старался увести её подальше от школы, так как маме ничего не стоило ринуться к педагогам и Илье Николаевичу, начать прилюдные разборки с Вовкой.

А дома уяснил: деньги окажутся в милиции, Пугало -- там же. Отец захлестнёт -- это точно. Не потерпит ворья в доме. Для меня нет места в его душе, в ней только "рабочая честь и гордость советского человека".

Однако рассказал маме всю историю. На что я надеялся, непонятно. На то, что дочь секретаря партийной организации, бывшая пионерская вожатая, простая и прямолинейная, как древко знамени, понимавшая звуки горна и тексты газеты "Правда" лучше, чем другого человека, поймёт своего ребёнка?

Она раскричалась, рванулась бежать назад, но присела у стола и попросила принести сердечные капли.

Я налил на кухне стакан воды. До сих пор помню, как взял из шкафчика пузырёк с прозрачной пахучей жидкостью. Но глаза не отрывались от стоявшей рядом бутылочки с жёлтой этикеткой и красной полосой -- средством для расширения зрачков. Маме два дня назад прописали очки, и, чтобы подобрать правильные диоптрии, она закапывала лекарство, о ядовитости которого я был неоднократно предупреждён. В бутылочке оказалось предостаточно капель...

Рука потянулась к бутылочке. Красная полоса пересекла бы на время тягостный разговор.

Мне просто нужно время, чтобы всё обдумать, переговорить с Вовкой.

Бутылочку с ядом лучше взять не голой рукой, к примеру, обернуть её кухонным полотенцем.

Мама немного приболеет, отвлечётся и успокоится.

Жидкости требуется перелить из одного флакона в другой. А потом пузырёк, на котором будут мои отпечатки -- как-никак я частенько давал маме лекарство, - снова заполнить сердечными каплями.

А после маму можно будет склонить на свою сторону. Она, конечно, согласится скрыть эту историю от отца... пожалеет меня -- Пугало и убить может.

Мама успокоится...

Однако всё произошло не так, как мне представлялось. Втиснувшись в угол между сервантом и телевизором, я в течение нескольких часов наблюдал за тем, как может забрать человека смерть. С судорогами, пеной из рта, со страшными хрипами и содранными о пол ногтями.

Через пять дней я шёл за гробом. Мне пришлось онеметь от ужаса -- таким, белым, как мел, с вытаращенными глазами и открытым безмолвным ртом - меня и нашёл отец. Версию следствия -- усопшая из-за капель видела всё размытым, нечётким и перепутала сослепу бутылочки - на все лады повторяли ильшетцы, вздыхая о превратностях судьбы. А ещё жалели меня...

Как и Пугало. Он подошёл ко мне, когда я через десять дней появился в школе, и сказал:

- Ты это... возьми чё-нить из схрона. Мать у тебя нормальная тётка... была...

Я скорбно опустил голову и прижал стиснутый кулак к груди.

Пугало неожиданно всхлипнул и тут же отошёл.

А через две недели заявил, чтобы я держал наготове весь оставшийся схрон. Он собрался "встать на лыжи" тотчас, как кончится первая четверть. Пока не на Дальний Восток, а немного ближе -- из Читинской области пришло покаянное письмо от его матери.

Я не был виноват ни в его смерти, ни в гибели интернатского придурка, который видел чертовщину.

А вот в инциденте с биологичкой -- да, поучаствовал. Но даже не советом, а пожеланием. Бедный Пугало не знал, как отвлечь меня от страданий по матери и прямо из кожи вон лез, устраивая одну школьную заваруху за другой.