Аудиенция в патриаршей резиденции в "Мутных Прудах"
Святейший сидел за массивным дубовым столом, склонясь над тетрадью, как мастер над заготовкой, от которой зависит чья-то судьба. Его шелковый подрясник тихо шуршал, словно осенняя листва под ногами, а золотой пояс сиял, как первый луч солнца на заснеженной вершине. Сегодня он позволил себе обойтись без панагии и скуфьи — эти регалии, дороже чем однокомнатная квартира в Подмосковье, иногда давили тяжелее, чем грехи всего человечества, с которыми он сталкивался ежедневно.
Он писал. В руке его блестело изысканное перо Aurora Diamante, инкрустированное бриллиантами и оценивающееся в несколько сотен тысяч евро. Это была не какая-то массовая шняга типа Parker или Montblanc, а настоящий шедевр, изготовленный итальянскими мастерами. Перо ложилось в руку идеально, словно созданное специально для святейшего, подчеркивая важность каждого росчерка.
Писать, думал он, — это единственная отдушина в мире, где каждое решение — не больше чем ставка в игре, правила которой меняются по прихоти судьбы. Люди были для него этой игрой. Выбирать их — всё равно что искать жемчуг в луже: иногда находишь, но чаще — вынимаешь грязь.
В дверь постучали.
— Войдите, — сказал он, не отрывая пера от бумаги. Чернила ложились ровно, будто подчиняясь невидимому ритму.
Вошёл секретарь. Худой и бледный, как полотенце у мироточивой иконы, он поклонился:
— Святейший, к вам викарии: Мельдоний, Мариний, Елений и Ластофан.
Патриарх поднял голову. Эти четверо были не такими, как все. Обычно к нему записывались за полгода, даже маститые митрополиты смиренно листали православные журналы в приёмной. А эти ворвались в его расписание, как цыганский табор на тихую деревенскую свадьбу. И он позволил.
Почему? Потому что иной раз он был рад их видеть. Это были его соколы, его верные псы. Один окончил МГИМО и мог цитировать Библию на пяти языках, включая древнегреческий. Другой был звёздным выпускником МГУ, способным доказать существование Бога с помощью дифференциальных уравнений. Третий славился организаторскими способностями и мог устроить крестный ход даже в пустыне. Четвёртый же обладал талантом убеждения, с которым соглашались даже черти в аду. Но даже в этом стаде псы давно превратились в павлинов, соревнующихся друг с другом в экзотичности своих решений.
Вот, например, Елений. Однажды он, вернувшись с ретрита с айяуаской, привёз из Колумбии настоящего шамана, индейца кечуа, и сделал его своим посошником. До сих пор на архиерейских собраниях вспоминают, как этот шаман жёг листья кокки у алтаря, объясняя это как «жертву святому духу».
А Ластофан в своё время нашёл в Африке двух масаев, привёз их и назначил иподиаконами. Всё шло хорошо, пока они не сбежали с регентшей из хора и не поселились где-то втроём в однокомнатной квартире. Причём говорят, что чтобы охладить пыл этой регентши, целой армии масаев было бы мало.
Мельдоний, чтобы не отставать, привёз из Центральной Африки двух пигмеев и сделал их пономарями. Всё было прекрасно, пока эти бедняги однажды не устроили настоящую сцену, пытаясь достать кадило с верхней полки.
Но всех превзошёл Мариний. Он любил азиатов. Как-то привёз двух бурят, объявив, что это японцы. Но на престольном празднике они так напились, что избили протодьякона. Пришлось отказаться от них. Причём не из-за протодьякона, а из-за того, что они были не слишком рады «заднепроходимости» остального окружения. Теперь Мариний искал новых помощников в Таиланде.
Но всё это не имело бы значения, если бы викарии не были лояльны. В мире, где фанатики-ортодоксы раздражали своим рвением и цитированием старцев, а либералы терялись в тумане сомнений, лояльность была твёрдой почвой под ногами, единственной валютой, которой он доверял.
— Пусть заходят, — сказал патриарх.
Четверо вошли, сняли скуфьи и выстроились у порога. Их шелковые рясы блестели, как озёра под луной, а лакированные туфли отливали светом люстры. Двое привычным жестом поправили очки Cartier, словно делая тонкий акцент на том, что православие может сочетаться с современным вкусом.
Патриарх продолжал писать, не поднимая головы. Викарии переминались с ноги на ногу, как школьники, вызванные к директору. Наконец, он отложил перо, откинулся в кресле и посмотрел на них. Его взгляд был пронизывающим, словно он видел их насквозь.
Каждый подошёл под благословение, а затем вновь застыл у порога. Только старые митрополиты могли быть приглашены присесть, и эти молодые викарии знали это правило, и продолжали стоять переминаясь с ноги на ногу. Наконец, Мельдоний, чувствуя, что дальше тянуть нельзя, сделал шаг вперед:
— Святейший, мы пришли за вашим благословением. Видите ли, тут недавно владыка Мариний… — он бросил взгляд на соседа, — был в южной стране и привёз с собой несколько новообращённых.
Патриарх чуть приподнял бровь, взглядом призывая продолжать.
— Эти юноши приняли православие с радостью, но… у них есть… некоторые особенности, — Мельдоний запнулся, словно наткнулся на камень. — Они выглядят как мужчины, но… имеют, так сказать вторичные половые признаки не соответствующие мужским.
И он плавным жестом изобразил женскую грудь.
Мельдоний сделал ещё один шаг вперед, сложил руки, словно готовился к проповеди, и начал говорить с той интонацией, которая была привычна для кафедры, но сейчас звучала почти умоляюще:
— Святейший владыка, народ наш православный, конечно, может истолковать это неправильно… Простота сердца — великая добродетель, но, увы, не всегда союзница рассудительности. Однако мы, в смирении своём, сверились с типиконами, с канонами святых отцов, с древними преданиями, и нигде не нашли прещения для таких… пострадавших.
Он вздохнул, как человек, вынужденный взвалить на свои плечи груз, который многим был бы не под силу.
— Эти души, они же страждут! Они страдают глубоко, так, как, быть может, ни один из нас и представить не может. Их страдания — это не только боль от своей уникальности, но и крест, который они несут, иногда не зная, как его донести до Голгофы.
Мельдоний повысил голос, вложив в слова горячность, достойную апостольского пламенного обличения:
— Не нам, грешным, судить их. Ведь Господь наш Иисус Христос сказал: "Придите ко Мне все труждающиеся и обременённые, и Я упокою вас". Разве мы, пастыри, можем оттолкнуть их от порога Церкви? Не мы ли должны принять их, поддержать, дать им место в Церкви, пусть и не великое, но, быть может, спасительное?
Он замолчал на мгновение, словно чтобы дать этим словам осесть в душе святейшего, а затем добавил уже тише, с укором самому себе:
— Если Господь и скоты милует, как можем мы отвергнуть тех, кто, быть может, даже в своих немощах ищет Его?
Патриарх молчал. Лишь его рука потянулась к тетради, будто она могла подсказать решение.
— Мы бы хотели спросить вашего благословения сделать их у себя иподиаконами, — закончил Мельдоний.
Патриарх закрыл тетрадь, постучал по ней пальцами и посмотрел на Мариния. Этот взгляд был казалось бы ледяным и молчаливым, и в то же время предельно добрым, как с портрета Ильича. Возможно, до него уже дошел слух о том что преосвященный Мариний, будучи в Таиланде, решил нанять восемь леди-боев в Пхукетском эскорте на два года вперёд, а теперь не знал, куда их пристроить. Возможно, он думал о судьбах тех самых юношей. Возможно, о чём-то совсем другом.
Не проронив ни слова, он снова открыл тетрадь и продолжил писать. Чернила ложились на бумагу легко и спокойно, словно ничего необычного не произошло.
Викарии, понимая, что аудиенция окончена, поклонились и вышли.
За дверью Ластофан тихо спросил:
— Так он благословил?
— Или нет? — добавил Елений.
— Кто его знает, — вздохнул Мельдоний, глядя в потолок.
Снег за окном продолжал падать, мягкий и бесшумный. Патриарх, оставшись один, поднял голову, посмотрел на заваленные снегом крыши и позволил себе лёгкую, почти незаметную улыбку. И всё же, подумал он, хорошо, что пришли с этим вопросом. Ведь остальные, те, кто ждал его решений, принесли бы куда более тяжелые темы.
