А потом придет дождь.
А потом придет дождь.
Прохладный, как молодое Божоле и vin de pays, и такой же поспешно пьянящий.
Мы остановимся, пораженные странной новостью, словно никогда раньше не думали, что небо может тоже становиться водой. Мы не знали, да никогда и не узнаем теперь, что дождь приходит и уходит, как морской прилив, только соли в нем, конечно, меньше. Соли, и вот почему дождь не бередит, но заживляет твои воспаленные раны и увлажняет глаза, не щипая их за прозрачную кожу, под которой видно все венки, сосуды, усталость и предшествовавшие жизни.
Ветер с дождем, как чай с молоком, как мороженое с крошеным шоколадом - или печенье с подтаявшим сливочным маслом, - ветер с дождем, вперемешку, мягкий, гладкий, тающий на губах и таящий в себе неотправленные поцелуи; ветер с дождем, о, ветер, он снесет все стены, которые ты строишь – кирпич за кирпичиком, из обид, из тревог и лишений, из заголовков утренних газет и грибком расползшихся страхов, из опущенных в грязные туфли взглядов и задетых в метро плеч; он снесет тебя с ног вслед за рухнувшими стенами, беззащитного и мокрого, окрещенного теплым дождем.
Дождь, пьянящий и тающий на губах, как vin de pays и молодое Божоле.
Смоет дождь грязные следы на асфальте, погребенном под графитовым снегом, твои грязные следы, которые ты носишь каждое утро с собой к старым местам, к старым людям и к старым делам; не следишь, как следишь, как на подошве таскаешь за собой в каждое мгновение жизни грязные мысли и запачканные воспоминания.
Смоет дождь и простит, простит тлеющие губы Беслана, без улыбки застывшие в прошлом, простит две разбитые, вместо надежд и прозрачных стеклянных ваз, одинаковые башни, простит Хиросиму и Нагасаки простит, все насилия, войны, теракты, громкие и ужасные, не замеченные никем и не менее тем ужасные, случайные, причиненные с ненавистью, причиненные с жестокостью, причиненные с обидой, яростью, исступлением.
Все, что не договорил за жизнь, все невысказанное и повисшее в воздухе вперемешку с диоксидом углерода, - вот что такое дождь, и когда он закончится, отпусти, пусть проветрится, это вредно – копить углекислый газ, как вредно держать обиды.
Дождь придет, и перестань удивляться, не прячься в зонт, не беги под карниз; скинь туфли и пятками трогай небо, отраженное в лужах из собственных слез. Танцуй! Давай забудем теперь, что не умели этого никогда и потом не сумеем, ну а теперь – давай танцевать; смеяться за всех тех, кто никогда больше смеяться не сможет; дурачиться и прыгать в фонтан, где могли бы дурачиться они; ругаться и спорить о том, что других больше не потревожит; быть простыми и счастливыми, пьяными и глупыми, приземленными – пятками в лужах – за всех тех, кто хотел бы, но больше не сумеет. Кто, если не ты, увековечит их жажду открытий и любовь к жизни, кто будет радоваться тем, что должно было радовать их, и ненавидеть то, чего они не желали терпеть? Хохочи и ликуй, сверкай зубами, как изошедшееся молнией небо, скользи по мокрому асфальту, ломая ноги и руша стены, бросай камни в спокойную реку, рассерди ее, взбудоражь, раззадорь – и весь мир вокруг, беги, догоняй горизонт, и хватай с собой все, что попадется на пути. Хватай и тащи, не давай стоять на месте, дай инерцию, чтобы шар продолжал крутиться.
И все-таки она вертится, да? Вертится, потому что ты ее вертишь, потому что ты и еще семь миллиардов танцуют, бегут и смеются, потому что начни сам, и они станцуют вслед за тобой, а за ними – вся планета продолжит кружить.
Дождь пришел, - танцуй же, вот так, чумазый, танцуй. Пусть он смоет всю грязь и простит.
